Naturalia non sunt turpia

По мирно спящему дому пронеслись гулкие удары: часы в гостиной пробили два. Зачитавшийся Гоголь вздрогнул: он ещё не засиживался настолько допоздна. В окна забарабанил дождь, приоткрытую створку нужно было немедленно закрывать, иначе намокнут батистовые шторы, и наутро хлопот не оберёшься. Юноша соскочил на пол, босыми ногами прошёл к окну, щёлкнул задвижками и собирался уже тушить свет, как комнату озарило ослепительным светом и практически сразу громыхнуло – гроза. «Чёртова гроза», – думает Гоголь, прощаясь со спокойным сном. Старый детский страх жил в нём, заставляя в ужасе метаться по комнате, силясь занять себя чем-нибудь до окончания непогоды. Матушка над этим смеялась и разрешала ложиться с ней, даром что совсем крохой был, даже Оксана только качала головой и стелила на банкетке подле себя. Проблема, так или иначе, решалась. А после того, как Яков Петрович объявил его своим племянником, понарошку, всё ради дела, и переселил к себе на квартиру, привычный образ жизни рухнул. Дрожащие пальцы не давали приступить к вышивке снегиря – в подарок, чем ты ещё отплатить ему можешь? – а в голову закрадывались нелепые и безумные идеи. Например, пойти сейчас к Якову Петровичу в комнаты, даже на кресле пересидеть около пустого камина – все лучше, чем одному. Или Якима разбудить? Хотя, его ж, наверное, не добудишься… После какого громового раската Гоголь обнаружил себя у полузнакомой двери, он и сам не помнил. Помялся, несколько раз порывался уйти, доходил до поворота, натыкался взглядом на бушующую стихию за окном и тихо шлёпал обратно. Босые ступни совсем закоченели, нужно было идти к себе, только дверь скрипнула, явив заспанного Гуро собственной персоной. – Что-то случилось, Николенька? Яков Петрович очень часто «забывался» при посторонних, играя роль заботливого дядюшки обожаемого племянника, и, видимо, слишком вжился в роль. Только не залиться румянцем у Гоголя всё равно не получилось. Хоть бы в полутьме этого не было заметно, хоть бы. – Я… – раскат грома, особенно долгий и будто порыкивающий, потопил в себе тираду юноши, – …вот. И я к вам и пришёл. – Ясно, – вздохнул следователь. Пылающие уши подопечного изрядно выбили его из колеи, так до конца и не проснувшееся сознание металось в поисках решения. – Заходи уж. В тёмной комнате, освещённой лишь тусклой свечкой, страх отступил. Буря осталась снаружи. Гоголь стоял в смущении и смятении, только бегал взглядом по стенам, изредка перескакивая на Гуро. В голове самого Якова, уже достаточно прояснившейся для связной мысли, цвели догадки. То ли снова увидел чего; то ли заметил нескромный интерес самого мужчины, признаваться – во взаимности или неприятии? Что ж тебе ближе, а, старый перечник? – пришёл; или вовсе чистая душа надумала себя всякого. Непонятно. – Так что случилось, Николенька? – мягкое, раньше звучавшее лишь в голове прозвище вновь сорвалось с губ. – Я… – Гоголь сжал руки в кулаки, опустил глаза в пол и скороговоркой выпалил, – грозы боюсь, Яков Петрович! Только не смейтесь, прошу вас! «Что за срам! – думает юноша. – Позор тебе, позор!» «Ребёнок, – проносится в голове Якова. – Какой же ты, Николенька, ребёнок ещё. И как мне теперь без тебя?» – Ох, – только и произносит Гуро. – Есть у вас снотворное какое? Или… – слова всё ещё даются юноше с трудом. – Или можно я с вами пересижу? Недолго, только пока не стихнет? – Где же ты пережидать-то собрался, любезный? – О, право, поверьте, я не буду вам мешать. Я где-нибудь в уголочке пересижу и тут же уйду. Не в одиночку, право, спокойнее, чем… – Кресла у камина только с виду удобные, спать в них – сущее мученье, – хмыкает следователь. – Я как-то опробовал, более не желаю. И вам не советую, спину с утра не разогнёте, – Гоголь смотрит на кресла, понуро поводит плечами, собираясь уже извиняться, как Яков продолжает, – а мне нужен будет писарь завтра, поедем с господином лавочником разговаривать. Ложитесь-ка вы, голубчик. В тесноте, да не в обиде, так ведь в народе говорят? – и улыбается. У л ы б а е т с я. Гоголь поднимает на мужчину странно блестящий взгляд: счастливый, испуганный и смятённый в одном флаконе. И у самого Якова сердце пропускает удар – накрывает осознанием. Юноша, в одной спальной рубахе, да посреди ночи и в его спальне, собирается лечь с ним в одну постель. Потому что боится, а защиту видит лишь в нём, Якове. – Спасибо вам…, – очаровательный румянец так идёт обычно бледному писарю, что мгновения утекают дождевыми каплями, и обнять юношу совсем не совестно. Он, чуть поколебавшись, обнимает в ответ, утыкаясь носом куда-то в плечо. – Это ведь не зазорно, бояться чего-либо, – говорит Яков. – Я вот, представь себе, до дрожи боюсь сороконожек. Невероятно мерзкие твари, правда? – Правда, – тихо, но отчётливо отвечает писарь. В голосе проступает улыбка. – Пойдёмте спать, душа моя, утро вечера мудренее. На то, что буря давным-давно стихла, Яков обращает внимание только, когда быстро окунувшийся в дрёму Гоголь устраивает голову у него на плече и обнимает поперёк груди. И его обнимают в ответ, мягко и правильно. Не стоит, наверное, упоминать, что гроза теперь любимая Яковом погода?