Naturalia non sunt turpia

Якова смешит, как упорно Гоголь прячет нос: то волосами прикроет, то встанет полубоком или ворот крылатки своей поднимет. И ведь вряд ли замечает уже, делает скорее по привычке, нежели сознательно. А стоит только обратить внимание, как румянец зальёт белые щёки, их владелец воскликнет «Яков Петрович!» и порывисто отвернётся, нахохливаясь маленькой птичкой. Гуро смеётся, треплет мальца по волосам и возвращается к прерванному делу. В Отделении тоже любят подшучивать над писарем, но скорее так, беззлобно. Они вообще – вот же бездельники – рады занять себя любым делом, кроме рабочего, а потому перемывать косточки таким колоритным личностям как Гоголь им не надоест никогда. Тот злится, а им смешно, только и успевай слушать, какое новое имя дали. Правда, через какое-то время сам Коля начинает им отвечать, чем несказанно радует Якова. Так, за Николину Васильевну, он обмазывает все чашки тонким слоем сахарного клея, а против Пизанской башни – он же вечно падает, вот потеха! – заказывает у уличного художника серию карикатур и вывешивает в коридорах. Многие потом ему руку жали за эти картинки. Бинх даже денег дал из благодарности, Гуро сам видел. К разговору о носе они возвращаются уже вечером, когда Гоголь сидит у камина с неизменным шитьём, а сам Яков неспешно смакует портвейн. Взгляд любовно проходится по такому домашнему сейчас юноше: волосы убраны в забавный хвостик, в глазах бликует пламя, и вид такой расслабленно-уютный. Будь Яков чуть более бесцеремонным, усадил бы давно рядом, спиной на плечо, да и смотрел, как нитка ложится на ткани замысловатым узором. Но нет, такого себе он позволить не может, мало ли как сам писарь отреагирует? – Так почему ж вам так нос ваш не гож, яхонтовый мой? – будто бы невзначай интересуется следователь. – Ну так он же… – Гоголь убирает пяльцы на столик, из-под ресниц смотрит на Якова, тушуется, – на вороний клюв похож. Длинный и с горбинкой этой дурной, – он отворачивается к огню, – даже девушки смеются. Позор, а не нос. – Вам интересно моё мнение? – Невероятно, – писарь кивает, а во взгляде загорается нечто пронзительное, на грани тихой истерики. – Замечательный у вас нос, Коля, и нечего его так стыдиться. Мало ли о чём девицы судачат, им только дай повод – замучают. Прислушайтесь к словам старого, – Гуро усмехается, – чёрта и перестаньте его стесняться. – Вы правда так думаете? – писарь удивлёнными, но счастливыми глазами на следователя смотрит, только всё равно переспрашивает. – Думаю, не сомневайтесь. Ненадолго ошарашенный Гоголь возвращается к шитью, обдумывая сказанное, а Яков решает больше не пить, раз уж на такие откровения потянуло. – И ничего вы не старый, – тихо и чётко говорит писарь. – Вы опытный. – Но всё-таки чёрт? – Умный вы, как чёрт. – Читайте – ловлю на слове. – Я это учту, Яков Петрович. Коля смотрит сначала в окно, на тёмное небо, потом к себе на колени, разглядывая рисунок. Картинка Гоголю явно нравится, он улыбается и проводит кончиками пальцев по ткани, затем осторожным движением обрывает нить, затыкает иглу в небольшую подушечку и снова рассматривает. Удовлетворённо кивает своим мыслям и протягивает пяльцы Гуро: посмотрите, мол, Яков Петрович, что получилось. Яков без заминки подхватывает их, удивлённо хмыкает: вместо бездушных узоров на него смотрит яркая белочка, сидящая на сосновых ветках. Вышивка большая, с хорошее блюдце, да и сделана добротно, недаром писарь над ней уже с дюжину дней работал, засиживаясь допоздна. – Прекрасная работа, примите мои искренние восхищения, – Яков смотрит на просиявшего как Полярная звезда Гоголя, чуть склонив голову к плечу. – В подарок кому-то готовили? – Вы как всегда проницательны, – соглашается писарь. – Это для Елизаветы Андреевны, у неё именины скоро, удивить хотелось. На укол ревности в груди Яков не обращает внимания вовсе: он бы стоил того, если бы сама Лизанька не была влюблена в Оксану по уши, а та не была рада ответить. А так... Только внутри всё равно что-то вязкое плещется, когда Коля – его Николенька – нежно улыбается законченной работе. – Прекрасный подарок, ей точно понравится. – Надеюсь. Яков бросает взгляд на стенные часы: почти одиннадцать. Гоголь за направлением прослеживает, тихонько вздыхает и сам, безо всякой подсказки, поднимается с кресла. – Поздно уже, Яков Петрович, пойду я. – Да и я за вами, – Яков тоже встаёт и поводит плечами, разминая. – Служба рассеянности не терпит. – Доброй ночи вам, – Гоголь кивает, подхватывает корзинку с нитями и в последний раз смотрит на пламя, собираясь с мыслями. А Яков не может сдержать странного порыва: тихо подойти, чуть тронуть за плечо и быстро поцеловать тёмную макушку задумавшегося писаря. Тот тут же вспыхивает румянцем, растерянно смотря мужчине вслед. – Спокойной ночи вам, Коля, – говорит Яков уже у порога. – Спокойной… – смущённо повторяет Гоголь. В своих мыслях Яков сияет небезызвестной Полярной звездой.