Прежде, чем ты вернёшься

Катя, лёжа на полу, допивала очередную бутылку вина. Она уже сбилась со счетов, сколько было влито в себя с того злополучного январского дня. «Интересно, – подумала Кищук, распахнув глаза, – я больше выпила или выплакала?». От этого вопроса к самой себе стало смешно и девушка, хихикнув, снова сделала глоток, даже не потрудившись приподнять голову. – Ты прекрасна, – выговорила Катя, смотря в потолок, который, как ей казалось, медленно падает на неё, – ровно настолько, насколько безжалостна. Перед её глазами снова появилось Олино лицо. Такое до дрожи красивое, родное, но теперь не улыбающееся. Точнее улыбающееся, но не ей. – Нет, не хочу, не хочу. Уйди, исчезни, я не могу больше! Тихий шёпот превратился в крик, который, в свою очередь, в слёзы. Кищук, перевернувшись на живот, закрыла голову руками, пытаясь остановить очередную нарастающую истерику. Сколько их было с того тринадцатого января? Сколько ночей подряд она, зарываясь в подушку, заглушала свой собственный вой? Сколько СМС она написала Оле? Сколько звонила ей на мобильный? А сколько в дверь? Цифр не было. Как и хоть крошечного, но успокоения. Была лишь боль, которая отчаянно пыталась вытеснить из Катиного сердца любовь к Серябкиной, чтобы в дальнейшем прописать там ненависть, но раз за разом проигрывала. Чувства девушки воевали друг против друга, но всегда уступали одному и тому же оппоненту. Кищук подумала, что любовь к Оле на начальном этапе и любовь к Оле сейчас – это две большие разницы. Она всегда ассоциировала чувства к Серябкиной с солнцем. Что-то очень большое, очень тёплое, яркое и слишком незаменимое. Но с каждым Олиным срывом, с каждым её побегом туда, где её точно всё ещё любят когда-то любили, это солнце, живущее внутри Кати, видоизменялось. И сейчас, спустя почти три года, оно было грязным, истоптанным, израненным... но всё ещё являлось солнцем. Солнцем, которое не в состоянии победить ни одна сила. Снова сделав глоток, девушка, еле стоя на ватных ногах, побрела к ноутбуку. В истории браузера за последние несколько недель не было ничего, кроме клипов. Клипов, где они с Олей. Кажется, каждый кадр она выучила наизусть и без труда бы смогла вспомнить, что происходит на экране в определённый хронометраж времени. Кищук, наугад нажав на одну из ссылок, прикрыла глаза, услышав Олин голос. «Сломана». Теперь – одна из любимых её песен. Теперь – песня, стоящая на повторе каждый день. Катя смотрела на экран, где в правом нижнем углу из четырёх игрушечных сердец постепенно исчезала любовь. В какую-то секунду ей показалось, что она перетекает в её далеко не игрушечное сердце и, схватившись за него, медленно осела на пол, прикрывая ладонью рот, из которого доносились сдавленные всхлипы. Каждый раз Кищук казалось, что она сейчас умрёт. Каждый раз её выворачивало наизнанку, резало наживую и ломало не меньше, чем героинщика без дозы. Но каждый раз она выживала. Засыпала, обнимая подаренных Олей плюшевых медведей, и видела сны, в которых каждую ночь, как по расписанию, присутствовала Серябкина. Каждый раз после таких срывов Кищук хотела не проснуться. Но каждый раз просыпалась. Каждое грёбаное утро она открывала глаза и мечтала, чтобы этот день был последним. И если не жизни, то хотя бы этой нескончаемой боли. Тринадцатого января две тысячи девятнадцатого года мир для Кати замер в очередной раз. И не как в песне одного фриковатого певца, а по-настоящему. Но мир не окружающий, а внутренний. В общем мире не поменялось ровным счётом ничего: день сменял ночь, ночь – день, машины ездили, толпа суетилась, погода менялась, политики враждовали, самолёты взлетали и приземлялись, поезда отходили от перронов, люди влюблялись, убивали, злились... Мир вокруг был живым. А всё внутри Кати агонизировало, никак не желая, наконец, закончить эту пытку. Девушка ползком продвигалась к комоду, с которого несколько дней назад исчезли рамки с их совместными фото. Слёзы уже беззвучно стекали по щекам, смывая оставшуюся ещё со вчера косметику. Катя, поднявшись, открыла верхний ящик и вынула оттуда самокрутку. Взяв с зажигалку с подоконника, на котором стояла её собственная коллекция стеклянных бутылок, Кищук жадно сделала затяг и задержала дыхание. Горло жгло, во рту стоял омерзительный привкус марихуаны, глаза щипало, но девушка и не думала останавливаться. Ещё затяжка. Ещё. И ещё. Ей хотелось выкурить Олю из себя хоть на некоторое время, выдохнуть её из лёгких вместе с дымом, отпустить на волю, позволить раствориться в этой атмосфере февральской ночи... Голова начала кружиться, ступни и ладони покалывало, перед глазами появились разноцветные круги, а в ушах стоял звон. Мысль, одна за другой, выскакивали из её воспалённого мозга как зайчики, которые скакали по стенам. Кищук стало смешно и она, закрыв лицо руками, захохотала в голос, не в силах остановиться. Звон в ушах нарастал и, врезавшись в стул, Катя поняла, что бьющий по перепонкам звук ни что иное, как звонок в дверь. Девушка, спотыкаясь обо всё что можно и нельзя, продвигалась к источнику назойливой трели, пока зайчики скакали рядом с ней, громко цокая когтями по паркету. – А ну кыш! – топнула ногой Кищук, уперев руки в бока, – морковку не дам, у меня её нет. И вообще меня могут депро... дерпо... выселить ко всем чертям отсюда могут. Брысь! Закончив свою пламенно-заплетающуюся речь, девушка распахнула дверь, пытаясь придать своему лицу максимально адекватное выражение. На пороге стояла Фаворская. Лицо Кати расплылось в пьяной и искусственной улыбке. – О, Полинка! Заходи, будь как дома. – Кищук, я тебя убью! Ты себе телефон на кой ляд покупала? – прокричала Фаворская, заходя в квартиру и ставя пакеты на пол. Девушка, нахмурившись, пыталась понять, когда она успела позвать Полю к себе. – Спойлер: чтобы отвечать на входящие звонки. Тогда почему он у тебя недоступен шестой час?! – Я его утопила, кажется. Или нет. Или я после того уже новый купила... – Девушка всеми силами пыталась собрать разбежавшиеся и разогнанные ею же по углам мысли в виде зайчат, но испытала полнейшее фиаско. Полина, осмотрев девушку с ног до головы, тяжело вздохнула и покачала головой. – Катя-Катя... – Я уже двадцать шестой год Катя. И что? – В душ иди. Холодный. Я пока готовить. Фаворская, подняв с пола пакеты, ушла на кухню. В квартире повисла тишина, нарушаемая лишь тиканьем настенных часов, когда-то купленных ими с Олей. Кищук стояла под ледяными каплями и ощущала, как затуманенное алкоголем и наркотиком сознание медленно, но верно возвращается к ней. На смену искусственно созданному, но веселью, пришла тоска. Мозг вновь наполнился мыслями об Оле. Сердце и разум в очередной раз вступили в схватку, из которой последний никогда не выйдет победителем. Катя, вытеревшись, надела на себя хлопковую пижаму, подаренную ей Олей. Она смотрела на запотевшее зеркало и, совсем как в детстве, провела по нему пальцем. Но вместо привычного «мама, папа, Катя» на нём появилось «Оля», а чуть ниже – сердце, которое Кищук наполнила отпечатком своих губ. Девушка вышла из ванной и, шлёпая босыми ногами по паркету, пошла к ожидающей её Полине. В квартире было морозно, гулял сквозняк, наполняя стены Катиного убежища свежестью. Окна были настежь. Кищук, зайдя на кухню, увидела стоящую у плиты подругу, которая, судя по запаху, жарила котлеты. – Садись за стол. Война, как говорится, войной, а обед по расписанию. Катя, подойдя к столу, увидела овощной салат. К горлу подступила тошнота, в глазах потемнело, и девушка как в замедленной съёмке осела на пол.