С крепкой, как глинтвейн из убитых мною врагов, любовью (возможно, я слишком спешу с подобным заявлением, но Вы, видимо, продолжаете экспериментировать с колдовством надо мной) и благодарностью за то, что Вы когда-то открыли мне глаза на светлые стороны испорченного мира, Астольфо Гранатум
Кровавая роза (Астольфо Гранатум)
8 марта 2019 г. в 20:21
Мадемуазель (Твоё имя),
В день, который был предначертан для нашей первой встречи, я не успел преподнести Вам извинения за те меры предосторожности, которые мне пришлось проявить к тем индивидумам, что осмелились распустить свои загребущие руки в Вашу сторону. Однако, чтобы Вы не подумали, что я совершил данный подвиг в Вашу честь (ведь я честно ответил на Ваш вопрос о том, что работа охотников на вампиров заключается не в защите людей, а в истреблении кровососов и тех, кто препятствует нашей цели), спешу сообщить, что у меня были свои личные счёты с ними: они осмелились принять меня за девчонку. Но Вам просто повезло оказаться в центре развернувшейся резни — я услужливо избавил Вас от домоганий тех ничтожеств, что смотрели на Вас, как на кусок свежего мяса (Вам следует получше прятать свою редкостную красоту за плотной парчей, однако, полагаю, тем отбросам безразлично, как выглядят перед ними женщина. Поэтому Вам не стоит скорбеть об их трагической судьбе — они получили то, что заслужили). Вы ведь понимаете, что моя жестокость была рождена в целях самозащиты, хм? Мне очень жаль, но я не могу вести сдержанные прения с подобными существами — проще сжать их испорченные сердца, пока они не перестанут биться во имя чужого блага.
Обычно я не оправдываюсь перед примитивными гражданами, которые далеки от нашего церковного служения, — я просто молча выполняю свой долг и ухожу прочь, — но Вы стали для меня исключением. Возможно, по той причине, что Вы говорили со мной без тщательной любезности и плохо завуалированной вежливости. Пусть я и узрел животный страх в Ваших глазах, похожих на увиолевое стекло, когда я предстал перед Вами с окроплённой кровью формой, но Вы были собой — Вы были внезапно честны и открыты с моей светлостью; Вы, обнажённая в своих бесхитростных эмоциях, смотрели на меня так, будто я Левиафан, прибывший за Вашей плотью из хтонической воронки. На самом деле я привык видеть на ликах местной буржуазии прогрессирующий ужас и как внутри них гаснут паргелиями надежды, точно я живописец полотна их никчёмной прожжённой жизни. Однако мне ещё не доводилось сталкиваться после этого с пылкими благодарностями; Вы, экипированная полиставрионом смирения, услужливо преклонились предо мной, выдохнув из уст, как благоговейный бархатистый ветер южных направлений «Шелонник», свою искреннюю признательность за оказанную мной услугу. Вы преподнесли мне её, как папа римский священную тиару для монарха на его коронации. И когда Ваша благодарственная литургия окончилась, я впервые почувствовал себя замеченным.
Вы скажете, что это странно? Ведь я один из самых известных паладинов, чью боевую активность воспевает, точно легендарную балладу, почти весь Париж. Однако в церкви есть ещё один рыцарь (чёртов выскочка) Роланд Фортис, которого незаслуженно восхваляют гораздо больше меня. Они говорят, что он сильнее, добрее, мужественнее… Если быть честным, моё перо сейчас едва не разделилось надвое, пока мой кулак яростно сжимал его. Я ненавижу его. Особенно после того, как он посмел обратиться к Вам после того инцидента, поинтересовавшись Вашим состоянием. Он строит из себя невинного агнеца, забирая всю славу себе. Я гонюсь лишь за головами вампиров, а не за всемирным признанием, но… я также хотел бы получить по праву его титул всеобщего любимца и героя. Он не уничтожил столько кровососущих паразитов, сколько я умертвил их своим «Столпом Правосудия» Луизеттой. И всё же он остаётся популярным среди народа, а я всего лишь стою в его тени, брызгая кислотой ненависти из-под своей скорлупы, брошенный на плато беспощадной реальности, так и не ставший личностью в глазах других. Моё раздражение эманирует с каждой секундой, как только я думаю об этом, и письменный стол пугливо трясётся под моей пульсирующей в жилах агонии. Я не могу игнорировать эту злобную насмешку мироздания.
Однако Вы беспрестанно смотрели на меня во время бесполезного диалога с ним (что он мог сказать Вам, кроме своих сентиментальных глупостей? Я был уверен в том, что беседа со мной заинтересует Вас больше, будь у меня на неё свободный час. Но мне несвойственно назойливо фигурировать перед кем-то, как натурщику — я воин, а не дешёвый фигляр, подобный Роланду). И в тот момент я ощутил себя кем-то большим, чем просто Астольфо Гранатумом — проблемным ребёнком среди охотников. Сквозь пристань моей души была протянута златая цепь, за которую ухватился одинокий мальчик; он неустанно торопился наверх, чтобы выбраться из этой зловонной трясины одиночества и презрения, и наконец-то наткнулся на свет в лице Вас. Вы смотрели на меня, как на героя. И кажется, я всё время переводил рассеянный взгляд то на Вас, то на Роланда, пытаясь убедиться в том, что моё зрение не обманывает меня, а Вы не играете фальшивым интересом ко мне. Я был уверен в том, что мнение одного человека ничего не будет значить для меня — Роландом восхищается целая толпа, которую бы не перебил и один мой поклонник. Но Вы в одночасье изменили моё мнение, перевернув моё привычное бренное течение жизни. Мне показалось, что Фортис, впервые не получивший отклик, раскололся, как непрочный смутный опал (но, несмотря на свой конфуз, этот идиот продолжал излучать оптимизм), а меня, сломленного, заново склеили, и я стал твёрже самой скалы. Мне никогда прежде не доводилось созерцать в чужом взгляде столько тепла и уважения и… пожалуйста, продолжайте.
Смотрите на меня, как на своего спасителя. Считайте меня героем, отвергая заслуги других. Заметьте меня. Замечайте как можно чаще, новым стежком перекраивая мой некогда стерильный мир. Сорвите с моего ватина лишние нити, омрачающие моё существование, и свяжите из них красочный орнамент. Прошу Вас, мадемуазель (Твоё имя). Вашего признания достаточно для того, чтобы я перестал на время ненавидеть несправедливую структуру этого континуума. Только Вам дозволено реставрировать меня на новый уровень, подобно обветшалому памятнику; я стану глиной в Ваших руках, которая лишится реактивного ума — того, что не поддаётся волевому контролю.
Вы не отринули меня и на нашей второй встречи, которая была укутана в траурную кисею. Посреди леса на Вас совершила нападение стая вампиров. Ледяные зимние усы безжалостно впивались в Вашу легкомысленную накидку до тех пор, пока я не снял с себя плащ, передав Вам его в качестве укрытия от холода. Вы остались сидеть на месте, преданно ожидая моего возвращения с охоты; Белоснежка-недотрога, потерянная среди бланжевого снега и голодных волков, молящаяся за своего безжалостного принца-охотника. Вы не испугались метода, которым я расправлялся с этими отродьями. Яркое бра из вашей внутренней теплицы, под чьим куполом Вы берегли своё восхищение мной, не потускнело, когда перед Вашими глазами летали их отсеченные конечности. Я орудовал Луизеттой как никогда кровожадно: я блаженно утопал в их криках, любовался их соловыми лицами, как застывшей керамикой, и продолжал создавать вихревые атаки, ювелирно размельчая их жалкие туши. Было много крови. Настолько много, что снежное царство обратилось в атмосферу при битве в Сольферино — всё было мёртвым и багряным. Мне хотелось смеяться. И я смеялся, пока странное веселье скручивало удавкой моё горло. Их метки на моём теле, как по-новому выжженное клеймо, свежо пылали. Я чесал их с маниакальной улыбкой так сильно, что сделал бы прореху на плоти, пока Вы не остановили меня. Я бы с радостью содрал с себя всю кожу, как никчёмный лоскуток, чтобы отрастить новую, подобно ящерице: чистую и гладкую, словно постиранную святой водой послушницами прямо на алтаре. Но Вы не позволили мне впасть в истерию и благоразумно прижались ко мне, эгоистично не предоставив для меня пути отступлений.
Вы даже представить себе не можете, что творится в моей покореженной душе, когда я вспоминаю об этих грязных стигматах. Средневековые шабаши отходят на второй план по сравнению с теми слишком откровенно дьявольскими гравюрами, высеченными из моих монолитных криков, чтобы искушать избалованное воображение скептиков. Я смотрел в их аспидные, как юные тутовые ягоды, бездны зловещих зрачков, и чувствовал, как внутри меня агонизируют пустота и мой звенящий невыразительными панихидами вопль, утонувший неуслышанным в их инферальном гоготе. Сквозь филигрань причудливых линий и пятен в чернильной мгле, сквозь сети кружевных ядовитых узоров, как будто сквозь дым кадильницы, колеблемой когтистой лапой прихотливого беса, выступили их отвратительные гримасы. Кривляясь, чередовалась вереница страшных вампиров, чьи лица были в театральных масках; кавалеры и куртизанки в бархате и шелках — ряженые привидения бреда, окружённые кровавыми ликорисами. Странно пестрели на них пудренные парики и перья, узорчатые камзолы, чёрные фраки, жреческие мантии и короны. Они гадко хохочут, шепчутся и грозят, выгибая птичьи шеи и размахивая тонкими руками в дорогих запястьях, загоняя меня в угол, где нет двери из этого тёмного-тёмного ада. Они выступали с жеманной грацией по мозаичным паркетам кукольных дворцов, насыщенных экзотической роскошью, и хитро скалили зубы, играя со мной, как коты с мышью. Паяцы греха и сладострастия над призрачными безднами, кобальты мистических видений, с сатанински чувственными ухмылками, от которых меня бросало в дикую дрожь. Казалось, что нет выхода из этой марионеточной оргии. Но его и не было изначально. Его не было никогда. Кошмарные образы, подобно горгульям готических соборов, тянули меня за руки со всех сторон и с роковой неизбежностью вытягивали из меня последнюю жимолость. В этой сумрачной мистерии я не смог призвать ни отца, ни мать — мои мольбы по-прежнему оставались неуслышанными.
Именно поэтому я решил нести церковную службу. Признаюсь, мне пришлось умолять отца несколько дней, чтобы он позволил мне, совсем ещё отроку, вступить в опасную лигу охотников. Если Вы посчитаете меня жалким (однако, полагаю, Вам чужда возмутительная привычка насмехаться над другими — за это я ценю Вас ещё больше. Возможно, я даже готов пресмыкаться перед Вами, хоть мне и совсем не свойственно это. Но Вы… пожалуйста, не отвергайте меня, если я всё же осмелюсь впечатлить Вас своим поклонением — Вы сводите с ума мой бдительный разум), я докажу Вам обратное; я принесу для Вас сотню умерщвлённых вампиров, чтобы Вы смогли украсить свой камин их головами. Разве не будет провести самый лучший вечер вдвоём, ликуя над их ничтожным падением?
Я ненавижу их. Всех до единого. Эти уродливые существа оставили на мне свои омерзительные отметины, словно я их собственность, раб, сосуд без воли и мнения, подчиняющийся лишь их голодной прихоти. Когда я вспоминаю об этом, я хочу непременно содрать с себя эту помеченную шкуру. Я чувствую себя чёртовым деревом, которое обнюхали местные шавки, и мне ничего не остаётся, кроме как смиренно принимать их иверни. Это непростительно!
Но в тот момент Вы усмирили моего внутреннего зверя. Своими объятиями Вы усыпили, точно ангельской колыбельной мелодией, моего ликана раздора. Никому, мадемуазель (Твоё имя), он прежде не подчинялся. Мой оборотень всегда был свободолюбивым и, если он чуял запах вражеских сил и чужой крови, он рвался к цели — ни одни кандалы, даже выкованные из титана, не смогли удержать его на месте. Ни одна замочная скважина не впускала в себя ключ пасторального спокойствия. Но Ваше энигматическое влияние, плавно прикоснувшееся к его вздыбленной шерсти, смогло усмирить бурчащего внутри него кита, приручая, ослабляя и усыпляя почти навсегда. На минуту, когда я замер, точно ослеплённый магией Медузы Горгоны, мне показалось, что он действительно будет навечно заперт в своей тесной коморке и будет побеждён первобытной супрессией (при том, что подавление физической активности всегда было для меня в чертогах мифов, я едва ли не посчитал Вас самой могущественной ведьмой. Я хотел уничтожить Вас, но Вы приворожили меня). Даже волки, эти вредные животные, враждебно окружившие нас, расступились, как только я перестал с готовностью сжимать Луизетту — Вы не позволили мне причинить вред зверям. Это достаточно глупый и опрометчивый поступок, но… я не сумел сопротивляться должным образом — я проиграл Вам без попытки бороться.
Ваша аура плещется пенистыми чистейшими волнами, играется, словно по-русалочьи зазывая в глубь, плавно путешествует от берега к берегу, олицетворяя целую жизнь. Она — свобода, лёгкость и счастье, и в ней появляется порывистое, но монументальное желание утонуть. Аура приютит каждого, кто заблудился, укрывая заботливым буруном. Он будет кружить и танцевать, даруя морскую прохладу, пытаясь потушить пожары, в которых несчастно расцветают пирофиты. Ваша аура похожа на паргелий, но в отличие от ложных солнц Ваши — настоящие. Уюта и света слишком много, чтобы обойтись одним светилом. Я постоянно сжимаю зубы от миазм и скверны, которые истончают своим присутствием вампиры, если не физическим, то ментальным, любым из возможных. Они — токсины, пробирающиеся в лёгкие и под кожу. Вместо нервов у меня — тросы, и проводят они не импульсы, а собственные амбиции и идеалы. Они путаются и затягиваются так, что я ощущаю острую боль в солнечном сплетении, но я упёрто иду дальше. Им не взять меня больше. Ни за что и никогда. Я выкошу их всех до единого, как колосья серпом. И Вы, обнимающая меня, прорвёте все дамбы и плотины, чтобы они больше не взяли живьём ни меня, ни Вас. Я буду сгорать до тла, пока Вы, сотканная из ласковых снежинок, не покроете моего зверя коркой льда (обращайте его как можно чаще в айсберг, пока мы не на поле боя, иначе можете пострадать сами — меньше всего я хочу затопить Ваш корабль безмятежности, на судно которого с некоторых пор я мечтаю сесть и отправиться за горизонт).
Они больше не тронут Вашу честь, клянусь! Когда я увидел Вашу метку… Нет, я не смогу передать эпистолярным способом разрастающийся во мне буран самобичевания за свою оплошность (впрочем, мне было бы стыдно предстать перед Вами и для вербального отчёта). Вы первая и единственная душа, которая считает меня героем, а я, неудавшийся рыцарь, подвёл даму своего сердца. Вы склеили внутри него трещины, склеиваете до сих пор, но при мысли о том, что эти твари коснулись Вас, всё во мне взрывается мириадами небесных тел. Космический холст разрывается на части, когда я представляю себе это наяву; багровый росчерк на Ваших губах разрезается ножницами, и Вы сами рассыпаетесь на треугольные кусочки. Мимолётная радость лишь временами клубится фантомными и липкими облаками вокруг меня, но я уже давно самолично отравляю себя отвращением к этому неправильному миру, заново переслушивая увертюру. Это прислушиваться к себе и чувствовать, как власть слабеет, стекая с некогда верного оружия воском от зажжённой свечи, оставляя перманентную боль и пелену, которые клубятся тяжёлым паром и удушающе обнимают со всех сторон. Привитие дополнительного бремени, от которого я хочу стоять у Вашей паперти и просить отпущения.
Я хотел вырвать Вашу метку. Хотел сжечь её в очищающем костре. Хотел стать тем сицилийским циклопом Полифемом, который влюбился в отвергнувшую его Галатею, и раздавить скалой окруживших Вас Акидов; превратите этих ничтожеств в прозрачную реку, и я разукрашу их полотно алыми кляксами. Я окуну Вас в её массаковскую гладь и смою чёртов арабеск проклятой метки. А лучше — вцепляюсь в неё зубами и вырву с корнем, зализав Вашу рану. Я ненавижу вампиров. И ненавижу след, от вида которого мои зубы выбивают дробь, даже целую канонаду, что они оставили на Вас первее меня. Пожалуйста, простите мне мне моё откровение, но с некоторых пор, как Вы испробовали на мне свои чары, я желаю оставить на Вас свою личную метку обладания. Она станет Вашей защитой, Вашим барьером, который будет отгонять прочь этих уродливых созданий.
Прошу, не беспокойтесь: я уничтожу каждого, кто посмеет умертвить Ваше святилище, Вашу усадьбу, где распускается добродетель. Я облеку его ризами священности и флёром неприступности — я возведу для Вас ещё одну Иерихонскую стену. Я принесу Вам в ноги пиалу, сконструированную из костей вампиров, чтобы по утрам, как только облачная завеса откроет вид на алебастровое солнце, Вы омывали их во влаге тех, кто осмелился притронуться к Вашему телу. Подобно герцогу Альбе, я устрою для этих чудовищ «Кровавый совет», лишив их всякой возможности дезертировать с места справедливого суда. Мадемуазель (Твоё имя), если я преподнесу Вам на золотом блюдце ещё бьющееся сердце того, кто запятнал Вас, Вы отдадите мне взамен своё, хм? Некогда я убивал их только ради себя, но ныне я жажду, чтобы Вы стали моей Элизабет Батори, которой я буду посвящать свои преступления. Пожалуйста, не откажите мне упасть на тёплую мостовую наших общих грёз о голубом небе, где все обелиски Парижа красивы, океаны и моря мелководны, а поезда следуют в пункты назначения точно по их дну. Где единственный рыцарь Астольфо Гранатум защищает мадемуазель (Твоё имя), пренебрегая другими — ибо никто из этих жалких обывателей не интересует меня так, как Ваш снисходительный взгляд, видящий во мне идола, лучшего фехтовальщика… мужчину. Пожалуй, мне плевать на мнение других — я хочу, чтобы Вы стали последней, кто будет видеть мою истинную суть. Никто, кроме Вас, не сделает это лучше и столь необходимо мне. Вы — единственный мой помысел. Когда мне опостылевают докучливые существа, я прикладываю ладонь к своему ещё живому благодаря Вам сердцу: там бережно покоится Ваш портрет — моё личное знамя, которое я с гордостью пронесу по горе вампирских трупов. Пусть все завидуют тому, что мне довелось повстречать музу вроде Вашего величия.
Вы не посчитаете меня апломбистным, если я сравню себя с Наполеоном Бонапартом? Ведь в скором времени я с полным честолюбием очищу Францию от вампиров, как император разгромил прусскую кампанию. Однако в своих письмах, как и он, я буду проклинать свои гордость и амбиции, которые не позволят мне воссоединяться с Вами. Но ведь Вы, мадемуазель (Твоё имя), понимаете, что я устраиваю этот террор ради того, чтобы Ваши ласкающие глаза смотрели на меня только с обожествлением?
На самом деле мне бы хотелось проклинать Вас; я никогда не был пленником женской красоты, никогда не готов был падать ниц перед их авторитетом, никогда не был готов пачкать копьё во имя их существования — я всегда жил ради себя и своих достижений. Наполеон называл свою возлюбленную Жозефину гадкой и нелепой женщиной, а после покорялся ей, как слабовольные найманы армии Чингисхана. Понимаете, насколько коварны могут быть Ваши представительницы? Но не считайте себя исключением; Вам даже не пришлось приложить усилий для того, чтобы я возжелал стать владельцем Вашей благосклонности, а также первым и единственным рыцарем, который избавит Вас от проклятой метки (мне бы хотелось однажды попросить Вашего разрешения прикоснуться к ней, притронуться к губами, чтобы очистить, но это было бы нагло с моей стороны — мои манеры соответствуют благородному виконту, а не грубым жентмунам, которые напали на Вас в нашу первую встречу. Но теперь мы можем поблагодарить их за ту непозволительную дерзость, что прочистила нам дорогу к друг другу, хм? Кроме того, прежде чем Вы дадите своему герою достойную награду, позвольте мне очистить самого себя от скверных следов вампиров — только тогда я стану огранённым алмазом в Вашем обществе, чтобы после Вы смогли без отвращения покрывать моё тело своими любовными метками, дабы я стал только Вашей собственностью). Мадемуазель (Твоё имя), пожалуйста, позвольте мне оставлять в качестве последнего слова Ваше имя и взамен получать своё из Ваших уст — пусть наша любовь будет столь же преданной, сколь связь Наполеона и Жозефины. Я хочу, чтобы Вашим последним словом стало моё имя — «Гранатовый Астольфо»; произносите его с трепетом, как если бы оно стало Вашей последней надеждой, произносите как можно чаще, чтобы о нём знали все, но не позволяйте другим говорить его с той интонацией, с которой будут нежно выдыхать его Ваши идеальные уста. Отвечайте на мои письма, чтобы мой воинский дух ни на минуту не остывал из-за тоски по Вам.
И, пожалуйста, продолжайте смотреть на меня не как на избалованного ребёнка, потому что моё помешательство Вами самое зрелое среди тех, кто легкомысленно поёт дифирамбы первой встречной даме — Вы совсем другая, и я не отношусь к тем, кто сосредоточен лишь на земных искушениях; моя Луизетта, которая пролила немало рек крови, подтвердит Вам мои скупые интересы. И роза, ставшая алой из-за мёртвых на сегодня вампиров, которых я покарал во имя Вас, донесёт Вам больше о моей верности Вашей святой персоне.