Февральская оттепель.

Многое изменяется. Но что-то всегда остаётся неизменным. — Эй, Федь, иди сюда, какой чай хочешь? Гоголь улыбается восторженно, стоя около огромного стенда с чаями, разглядывая яркие упаковки и читая надписи на них. Сам по себе парень чай не то чтобы любил, отдавая предпочтение крепкому кофе, иной раз даже без сахара, когда мозги совсем уже не варили без своеобразного допинга. Но его равнодушие не мешало ему восторгаться тому, что его любимый соулмейт лишний раз улыбнётся. — Не ори на весь магазин, людей пугаешь, — Фёдор фырчит полуосознанно, на самом деле, больше от усталости, но ловя на себе чужой ласковый взгляд смягчается, подходя к парню и утыкаясь лбом ему в плечо, — что у тебя там? Николай издаёт тихий смешок и разворачивает парня моськой к стенду, слыша тут же довольное бухтенье и не менее удовлетворенно начиная наблюдать как Достоевский тут же сгребает в охапку три упаковки чая. Фёдор садится на корточки и задумчиво мыкает, после толкая в руки парню длинную, невзрачную упаковку. — Майский? — Гоголь насмешливо выгибает бровь, вертя в руках упаковку дешевого чая, — милый, мне казалось, мы достаточно зарабатываем, чтобы ты мог покупать все что угодно кроме...этого. Достоевский встаёт на ноги и хмурит брови, собственнически прижимая к груди остальные коробочки чая. — Дурак, ничего ты не понимаешь. Это же вкус детства. — Да. И отравления тоже. — Николай издаёт смешок и забирает из чужих рук чаи, идя к кассе. — Ой, да заткнись ты уже. Многое изменилось. Три года прошло с их знакомства, три года будто утекло кристальной, прозрачной водой в никуда. Да, конечно, были ещё ссоры. Их много было, нужно сказать. Иной раз думалось, что разошлись навсегда, что никогда больше хорошо не будет. Рвали себе волосы на голове, рыдали в голос, а потом шли и извинялись. Долго сидели, и говорили, на самом деле, будто ни о чем, но после всегда наступало затишье. Николай повзрослел, Фёдор многое для себя осознал. Со страхом пошли к психотерапевту. Оба. Просто в один момент поняли, что больше так жить нельзя. Гоголя Фёдор начал подпинывать, аки «да пей уже таблетки, ленивый пидорас». И тот пил. — Куда теперь? — Гоголь мягко улыбается, боковым зрением смотря на чуть подаль идущего соулмейта. Красив. — Домой? — Фёдор смотрит на парня вопросительно, после подцепляя пальцами из пачки сигарету и неспешно закуривая. Старые привычки трудно убрать. Да и это не то чтобы прямо привычка. Просто помогает расставить мысли по местам. — Ну, домой так домой. — Гоголь поудобнее ухватывает пакеты и приближается к чужому лицу своим, хитро улыбаясь, — дай затянуться. Фёдор щурит глаза, но сигареты не подаёт. Лишь медленно выдыхает струйку сероватого дыма в чужое лицо, после устремляясь быстрым шагом вперёд, к возвышающейся вдали многоэтажке: — Перебьешься. — Дос-кун не любит меня совсе-е-ем, — тянет в театральной драме парень, догоняя партнёра за несколько широких шагов. — Не люблю и не уважаю, знаем, знаем, проходили. Ты монстру своему поесть взял? — Фёдор тянет на себя тяжелую железную дверь, пропуская вперёд Николая. — Мне интересно, ты мою кошку называешь монстром потому что я назвал ее в честь тебя, или есть иные факторы? — губы парня растягиваются в весёлой улыбке. — Есть фактор, что ты идёшь на хуй. — Только после тебя. — парень склоняется к чужому уху и проводит кончиком языка по ушной раковине, заставив своего партнёра едва заметно вздрогнуть и недовольно отпихнуть наглеца плечом. — Лифт жди, флиртун. Лифт приходит вскоре, распахивая створки в залитую желтоватым цветом тесную кабину. Достоевский благоразумно ждёт, когда Николай зайдёт первым, только после него ступая следом, отмечая на противоположной стене яркую надпись «пизда». Верно отмечено, прямо описание всей жизни в одном слове, надо же. Фёдор невольно задумывается о великом, высоком и эфемерном и не сразу замечает, что лифт, вроде, остановился, а створки почему-то так и остались наглухо закрыты. — Мы застряли? — парень недоуменно смотрит на Гоголя, после смотря наверх, прекрасно понимая, что через несколько минут свет скорее всего потухнет. — Не совсем. — вкрадчиво мурлычет партнёр и ставит пакеты с покупками на пол, переступая через них и вплотную приближаясь к Достоевскому. Чужие руки плавно ложатся на бёдра и вот подлость — свет в эту минуту все-таки затухает, предоставляя тьме залить тесное пространство. — Придурок, ты чего творишь?..— парень произносит этот вопрос почему-то шепотом и сильно жмурит глаза, ощущая как чужие губы ласково прикасаются к шее, начав покрывать нежную кожу мягкими поцелуями. — Тебе это нравится, признай. — Николай издаёт смешок и Фёдор почти уверен, что он довольно щурится, словно кот, наевшийся с хозяйского стола сметаны. Холодные пальцы плавно пробираются под футболку, оглаживая низ живота и играючи подцепляя край джинс, но не прикасаясь к застёжкам, лишь ведя вниз, к паху и чуть надавливая на него, начав неспешно массировать. Достоевский широко распахивает глаза, крепко цепляясь за плечи партнёра и тянется вперёд, пытаясь найти чужие губы своими. Но Николай делает все на свой манер, как и всегда, просто подцепляя подбородок парня двумя пальцами и утягивая на себя самостоятельно, нежно целуя. Он не углубляет поцелуй, лишь ласково и трепетно растягивая его, будто поддразнивая и распаляя. Ему нравится наблюдать за чужой реакцией. Как партнёр жмурит глаза, царапает ногтями его плечи, как сжимается и жмётся к нему, в попытке получить побольше ласки. Фёдор в такие моменты все-таки прекрасен. — Я люблю тебя. — Достоевский это произносит едва слышно, отстраняясь от чужих губ не шибко далеко, ощущая, как поглаживания плавно перетекли на талию и стали менее пылкими. — Я тебя тоже. — Гоголь ласково касается губами чужого лба, мягко целуя и тянет руку к панели с кнопками, нажимая на нужный этаж. Последний, все же. Свет загорается и лифт приходит в движение, кажется, устремляясь вверх ещё быстрее. — Пидор. — Ещё какой.