Февральская оттепель.

В ночи все было по-другому. То ли чужое сонное сопение сегодня казалось особенно громким и звучным, то ли воздух сгустился в твердую и душную субстанцию — Федор не знал. Парень крался в ночи, тихо и незаметно, слыша гулкий стук собственного сердца в ушах. Кинув беглый взгляд на лежащего на кровати Николая, Достоевский медленно качнул головой и направился на кухню, стараясь идти как можно медленней, чтобы не разбудить спящего. Все перемешалось в картине его восприятия. Дом, сигареты, лестничная клетка, Гоголь — канителью из недосказанных слов и тяжелых взглядов все запуталось в огромный ком. Николай уснул быстро, наплакавшись и наоравшись. Его организм решил вырубить сознательную часть к хуям, лишь бы не пошла на поиски новых приключений и острых ощущений на свою жопу. Тяжело это все воспринять. Образ, построенный в голове Федора летел к чертям и заменить пробоины в восприятии было нечем. Люди в принципе, чаще всего, мыслят образно и криво, не разделяя шумную круговерть чужого фальша и сугубо человеческий фактор, который является взгляду далеко не сразу. Да, Достоевский знал, что истерики его соулмейту свойственны. От чего нет — он не здоров, отчасти излишне эмоционален. Но такая потоковая боль... Она читалась во всем. В пьяном, заплаканном взгляде, дрожащих руках, порванной одежде и омерзительном запахе перегара. И не ясно сейчас было, то ли перегар этот идет от количества выпитого алкоголя, то ли в человеке в миг перегорели все лампочки. Будто взорвались и перестали светить. Возможно даже не за раз. Одна за другой, планомерно и стремительно, пока никто не видел и не знал. Незаметно, но так...так чертовски больно, что ли? Федор тяжело вздыхает, стараясь прийти в себя, берет в руки чайник, наливает воду. За окном ночь, но она почему-то не такая как все. Слишком тихая, слишком страшная. Она кладет свои ладони на чужие плечи и давит-давит-давит, опуская вниз. Где именно этот низ пока не ясно, но до дна уже явно недалеко и парень это знает. Чайник закипает медленно, так же медленно как стрелка настенных часов стремиться к отметке «утро». Достоевский заваривает чай и старается взыскать у грозных шкафчиков сахар, но они ему его не отдают и приходится довольствоваться просто мутной, негустой заваркой. Где-то в углу начинает шуршать кошка и Федор наконец-то немного оживает, постепенно возвращаясь в реальность. Берет в руки телефон, включает его и отвечает на сообщения. Все же, друзья настрочили целый ряд беспокойных угроз, на что парень спокойно и коротко пишет «все хорошо». Он слегка не верит в эфемерное «хорошо», но и сильно плохого он пока тоже не видит, поэтому врет. А может и не врет, кто знает. — Федь? — за спиной слышатся шаги и Достоевский вздрагивает. Они какие-то робкие, непривычно тихие и будто вкрадчивые, как и произнесенные ранее слова. — Уже проснулся? — вопрос достаточно глуп, но парень его задает чисто для себя, чтобы с легким удивлением услышать свой же хриплый и сдавленный голос. Он встает со стула и поворачивается к Николаю, смотря на него вопросительно и немного рассеянно — очень уж помятый и несчастный вид у его родственной души. — Да.. Извини..— Гоголь опускает взгляд в пол и переминается с ноги на ногу. Где-то во тьме пустых комнат мяукает кошка и это немного, да успокаивает усталое сознание. Федор тяжело вздыхает и качает головой: — За что? Парень выливает оставшийся чай в раковину и поворачивает голову, чтобы не смотреть на Гоголя. Куда угодно, только бы не в его глаза. Нужно признать, что Достоевского всегда пугали чужие эмоции. Особенно чужая боль. Он просто не знал что с ней делать, чем лечить, поэтому упорно и часто не замечал. А если и замечал, то бежал от нее восвояси, только бы не пришлось решать какие-то трудные и непосильные проблемы. — За то что пропал. У меня родственница умерла. Сестра все звонила и звонила...так упорно звонила, что пришлось приехать. — Николай зябко водит плечами и вздыхает. Тяжело. Будут вопросы. Достоевский хмурит брови и смотрит все же в чужое лицо, недоуменно и даже немного обиженно. — Ты говорил, что у тебя нет родственников. Гоголь отмахивается и устало опускается на стул, пожимая едва заметно плечами: — А их всё равно, что нет. Для меня нет, понимаешь? Федор понимает. Наверно, понимает даже больше, чем в силах сказать. Он просто кладет ладонь на чужое плечо и чуть сжимает его пальцами, после произнося мягко и тихо: — Хочешь есть? — он не спрашивает лишнего и в тишине ночных домов и холоде залитой мглой квартиры это кажется настоящим актом милосердия. Гоголь слабо кивает и вымучивает из себя усталую улыбку. — Да, можно. Полупустые шкафчики вновь начинают атаковать, а на плите спустя каких-то десять минут начинает кипеть вода, принося почти уютные звуки в всеобщее молчание. Федор не лезет к Коле и после, лишь ограничиваясь одним единственным вопросом: — Ты тоже их ненавидишь? — и получив молчаливый кивок, кивает в ответ, вновь умолкая. За окном начинает потихоньку светать и кажется, эта бесконечная по ощущениям ночь заканчивается, уступая утру.