Мертвые Петли, Больное сердце 3
*** Мое первое воспоминание юности это «Оливковый хлеб с манкой по мотивам хлеба Ришара Бертине» — именно так. Я помню солнечный день. Как мама стоит у плиты, а на кухне стоит разгром. Ее руки в муке, ее платье в муке, ее нос в муке, отчего мы смеемся, и она говорит: вообще-то, Лэнс, это ты виноват, для «оливкового хлеба с манкой по мотивам хлеба Ришара Бертине» не нужно столько, но ты отвлек меня апельсинами, ты отвлек меня разговорами, ты отвлек меня морем, а кстати, как там отец? он скоро вернется? много поймал? Она выглядит немного усталой, немного взбодренной моим ожиданием, немного собой. Я смеюсь в ответ и говорю ей: скоро. Я обещаю собрать еще целую корзину фруктов, потому что не обязательно апельсины — она будет рада любому, но не двигаюсь с места. Мама кивает, показывает на вход — дверь открыта, показывает в окно — оттуда слышится улица, но не прогоняет меня. Мне часто приходилось следить за ее руками, когда я был маленьким. В десять лет я впервые засмотрелся на то, как она собирала хурму. Стояла под ветками дерева, срывала плоды, бросала их вниз, а я ловил их руками, либо выуживал из травы, как золотое сокровище (они катились, как мячики, в разные стороны, потому что были спелыми и часто сами срывались вниз). Она сказала, что их другое название — это «пища богов» или «божественный огонь». Что другие съедобные виды «дикий финик» и «финиковая слива» — тоже хурма. Под теми деревьями я стоял, и солнце проникало сквозь листья, аккуратно касаясь ее пальцев. Я морщил нос, пропускал момент, когда очередной «божественный огонь» срывался вниз, и позволял ему падать. Мне казалось, если сейчас я его поймаю, то мои руки сгорят, мои ноги сгорят — я весь сгорю. Было жарко. Тогда я тоже засмотрелся на них. Она раскрошила дрожжи, смешала с просеянной мукой, растерев пальцами до мелкой крошки, и добавила манку. Я держал миску с морской солью, оливковым маслом и водой, а когда понадобилось, принес ей. Мы вместе добавили это к мучной смеси; и мама рукой, а я скребком, месила тесто (я ей помогал, и оно собиралось в ком). Затем я попал под ее локоть. Один раз. Второй. И она прогнала меня со смехом, с улыбкой, со словами «ты мне мешаешь, Лэнс», хотя не верила в это. И я не верил, но отошел. Солнце проникало с улицы через окно, непрошенным гостем било в глаза, терялось в ее волосах, и я любовался, как она подпыляет рабочее место мукой. Еще, и еще, и еще… Она знала, что делает, ее рука была твердой, но в тот момент почему-то дрогнула. Я помню пустоту в ее взгляде, помню онемевшие пальцы. Целый пакет муки опрокинулся, и вот она уже охает, ахает, шутит про то, что ее отвлекли апельсины, начинает говорить на чужом языке. Я хмурюсь, не могу понять ни слова, зову «мама», «мама». Она подхватывает тесто с двух сторон дрожащими руками, поднимает, рвет на части и растягивает по бокам, складывая вперед. Я встаю с места, бросаюсь к ней, но повисаю в воздухе, как будто меня кто-то схватил. Кто-то прикоснулся ко всему телу, взял его в плен, и вот чьи-то руки уже припечатали меня к потолку, к углу комнаты, к оконным ставням, к дну чашки с апельсиновым соком, к муке на ее щеке, к краю фартука. Стало ужасно холодно, и мука залетала в воздухе от влетевшего ветра — кто-то открыл дверь шире, чем нужно. Вероника с отцом зашли внутрь. Папа был с удочкой, а сестра с ружьем. Она увидела маму, увидела хлеб, увидела пустую корзину без апельсинов и сказала: — Перестань плакать. Затем подошла, прислонила оружие к столу, прикладом в пол, и обняла ее. Отец остался с удочкой, не двигался и был бледным. Я смутился, но продолжал смотреть. Кажется, в тот момент (в том состоянии) у меня не было век, у меня не было глаз, я не был собой. Тянул фантомные пальцы к отцу. Он вздрогнул. Затем вдруг стал оглядываться по сторонам. Подошел к столу, заглянул под него, предварительно пододвинув ружье. Взял и покрутил в руках чашку, допивая последний глоток сока. Затем вернулся к двери и запер ее. Бросился к окну и закрыл его. Подскочил к Веронике (она все еще держала маму, а та плакала), на секунду остановился, а затем все же схватил их за плечи. В тот момент его губы дрожали, его плечи тряслись, в глазах стоял ужас, и пальцы сжимали чужую одежду с чудовищной силой. Мне хотелось звать его «папа», хотелось кричать «ответь!» и «в чем дело?», но я не мог. — Они идут. *** Я проснулся и долго не мог прийти в себя. Я считал от одного и до десяти, затем соотносил в голове земные единицы времени и алтеанские (со слов Корана, как помнил). Потом представлял Красного льва перед глазами, десять красных львов; варгу, проведенную в полете в космосе, сто красных львов; три года в космосе, одного Вольтрона, замки и захваченные королевства, планеты… представлял… коалицию дружелюбных существ, империю недружелюбных… Боевой флот из истребителей, крейсеров. Вот от одного такого большого крейсера отделяются тысячи красных точек (штурмовиков) — он словно крошится, бьет себя на части; целый рой насекомых несется на нас. Они как жирные мухи. Бьют острым жалом (своим лазером), словно осы. Мы бьем их, истребляем их, словно птицы. Мы не нарушаем привычный порядок, мы не убийцы. Это паразиты. Паразиты мешают жизни. Мы формируем Вольтрона, и каждый удар по его телу отзывается болью в собственном. Мы бьем все, что бьет нас. Мухи большие и жирные. Осы быстрые и опасные. Вольтрон живой. Я живой. Меня одолевает страх. Я натягиваю одеяло, укрываюсь им с головой и тяжело дышу. Комната маленькая, кровать не позволяет с комфортом разлечься на ней, и я мучаюсь, пытаясь устроиться в простынях, липнущих к телу, но… не жалуюсь. Мы с Пидж ведь сами хотели этого, сами сделали выбор. Осознанный, взрослый выбор. Кстати о ней… Я резко сажусь. Так резко, что даже голова кружится. Позвоночник хрустит, шея болит от долгого лежания в неудобной позе. Какое-то время я остаюсь в темноте и стараюсь привыкнуть к боли, стараюсь всмотреться в очертания чужой кровати и тела на нем. Я вытягиваю руки вперед и почти достаю до спинки, настолько здесь мало места. Настолько ничтожно мало нужно приложить усилий, чтобы коснуться друг друга. Мы спим в четырех стенах, в коробке, в ко-ро-бе. Затем я сползаю на пол, на колени, двигаюсь немного вперед и оказываюсь аккурат у изголовья. По пути, со стопки своих вещей я хватаю коммуникатор, зажигаю его экран и кладу на пол. Мягкий свет касается стен, он касается моих рук и чужого лица. Холт спит, как убитая. И когда я говорю «как убитая», я имею ввиду именно это. Она не двигается и не подает признаков жизни, из тех пяти часов, что нам выпадает (а иногда и меньше, потому что они любят бить по щиту в любое время; галра устраивают бомбежку, когда им удобно, не спрашивая у нас разрешения) — из тех пяти часов она берет себе все, без остатка. Может быть, дело и в том, что она самая маленькая из нас. Что-то детское в ней все еще просит: больше. Она спит крепко. Она спит много. Она спит так крепко и много, а в рабочее время старается изо всех сил и перевыполняет план с чертовой яростью (дикой, звериной и… чистой), что из всех паладинов мне становится особенно страшно именно за нее. Может быть, она все еще ребенок только в моих глазах и мне хочется думать так? Именно мне? И именно о ней… Может быть, она напоминает мне сестер. Я все еще помню последний день на Земле, ее руку на своем плече, когда червоточина открылась передо мной и — это читалось в чужих глазах — ну же, лети, Лэнс. Мы готовы. Ну же… Давай, Лэнс! Смех, да и только. Я тогда нажал на рычаги, не задумываясь. Космос проглотил Синюю и нас всех. Боже, это чернильное небо. Это было как… как утонуть в мазуте. В болоте. В лужице разлившегося топлива на горячем асфальте. Если в солнечный день смотреть на него, на эту жидкость, то можно увидеть радужное отражение. Солнечные блики. Игру света. Мы вошли в замок, чтобы навсегда измениться. Мы стали воинами, и цвета (яркие краски) заиграли вне времени и пространства перед нашими лицами. Я тяну руку вперед и оставляю ее у чужого лица. Почти на линии глаз, но чуть ниже. Поначалу я совсем ничего не чувствую, но спустя какое-то время кожу опаляет чужое дыхание. Я радуюсь как ребенок, улыбка расползается от уха до уха, и я сижу так целую бесконечность, на коленях перед ее лицом, перед ней, чтобы чувствовать, как она дышит. Сам факт чужого дыхания, этого признака жизни, приводит меня в восторг. Холт не двигается, засыпает и просыпается в одной позе — буквально: ложится, закрывает и открывает глаза. Человек, не знающий ее, наверняка испугался бы. Что уж говорить о посторонних людях, я сам спустя столько времени не могу понять и привыкнуть… Волосы Пидж лежат на подушке, я веду по ним пальцами. Они уже отросли, их бы собрать или заплести, но… ей это вряд ли нужно. Я ползу обратно к кровати, забираюсь в нее и смотрю в потолок. Когда мы только вернулись, паладинам выделили огромные спальни. Айверсон тогда лишь хмыкнул, лицо его почти ничего не выражало, но со слов командования: мы герои войны. Никто и ничто не должно отвлекать нас от отдыха, тем более, в условиях нынешнего времени. В условиях, когда каждый боец на счету, но вот мы — мы в особенности. Мы ведь особенные. Я помню, как он катал это слово на языке, «о-со-бен-ны-е», когда передавал распоряжения. И потом, снова, когда отводил нас по тем местам, которые были нам предназначены. Кита поселили с Ханком. Я был у них. Большая комната, достаточно места. Шел шаг в шаг, смотрел им в спины. Аллура, Коран и Ромель остались вместе. Это логично. Широ вообще выделили целый дворец (фигурально, конечно), и в этом дворце ему предстояло быть одному (наверное, его теперь уважали даже больше, чем прежде). А потом передо мной и Пидж открыли нужную дверь. И, черт… я правда пытался. И она пыталась. Мы зашли внутрь, провели там день, а потом я не выдержал, поймал ее взгляд, точно такой же, как и тогда — «давай, Лэнс», — пошел и попросил нам другое место. Ответа на вопрос: какое? я правда не знал. Мой запрос и требование не удовлетворили. Затем через неделю, в коридорах, я случайно ошибся дверью, забрел в комнату (что-то вроде кладовки), которая хорошо если была одной восьмой частью нашей. Производственное помещение, квадрат пять на пять (или же меньше). Я прошел в самый центр, пнул пустую коробку, на боку которой была нарисована сложная механическая деталь (может быть, самолета), и почувствовал себя, наконец, дома. Это было… странно. Я не хотел себе такого дома. Но получил. Я уставился в потолок. По нему шла большая трещина. Наша комната была в том же крыле, требование командованием было удовлетворено — все-таки мы паладины, пусть и со странностями, они пошли на это, когда узнали. Ребята понимающе кивнули, когда услышали. Я помню, как сидел за завтраком, рядом с Ханком, ложкой бил по дну тарелки, размешивая в воде порошковую порцию чего-то непонятного, и думал о том, что у земной еды теперь вкус пыли. Когда раздался первый удар, я подскочил на месте. Трещина прямо на моих глазах увеличилась вдвое, с потолка посыпалась краска. На секунду я замер, уставился на нее, но от следующего удара ничего не изменилось. Стены остались на месте. Они снова начали. И тогда я стал собираться. Я запутался в одеяле, но подорвался с места, хватая одежду. — Пидж! Она не реагировала. Я натянул брюки так быстро, как мог. А затем схватил ее за плечи и стал трясти. Холт тут же проснулась. Она на самом деле меня удивила — у моей шеи оказалась ее рука, а в ней материализовался баярд. Острый конец уперся прямо под подбородок, слюна сразу же стала вязкой, а язык отяжелел. Но я собрался с силой и сказал ей: — Спокойно. Это всего лишь я. Успокойся… Удары сотрясали землю (теперь между ними даже не было очереди), и лезвие казалось все ближе и ближе… Она моргнула несколько раз, осознавая ситуацию и приходя в себя. И тут до меня дошло. Я еле сглотнул, разжал свои пальцы, отпуская ее плечи и продолжил: — Не знал… не знал, что ты можешь вызвать его. Мы ведь оставили ключи зажигания вместе с нашими тачками. Я точно помнил, что наши баярды были вставлены в львов, когда мы ушли. Мы улетали, оставляя все позади, и этот эвфемизм как нельзя лучше описывал ситуацию: ты, Кэтти Холт, черт возьми, только что пронесла предмет сквозь пространство и время, сквозь хренову гору пространства и времени. Как… как ты это сделала? С запозданием и совсем невпопад я еще раз сказал ей: — Не знал. Она тут же отвела руку, кивнула и начала одеваться. — Я тоже. *** Не знаю, почему я вдруг вспоминаю хлеб. Это происходит впервые, когда мы подлетаем к Земле, и вот снова. Я смотрю, как рушится щит, стоя на улице, посреди ночи. Половина его обгоревшими хлопьями падает вниз. Этого никто не ожидал, совершенно точно. Питания не хватило. Либо что-то неожиданно сломалось, не знаю… Все, даже приборы, работало и держалось на добром слове. Я стою на месте, а мимо пробегают люди, пилоты занимают свои места в самолетах, лицо Гриффина и его отряда мелькает перед глазами, и он секунду смотрит на меня, словно чего-то ждет. Улетает он совершенно иначе — кричит остальным «убирайтесь» так, словно ждать уже нечего. Я смотрю и думаю: хлеб, вот бы попробовать хлеб, вот бы снова почувствовать вкус муки, она немного горькая и… пепел похож на нее. Щит черным снегом падает вниз. Перед глазами все смешивается, небо чернильное и далекое — из него выплывают жирные мухи и осы. Никакой игры света, пляски цветов, ни че го. Только бушующий шторм. Я зачем-то стою, в самом его центре, как пораженный громом, и пытаюсь вспомнить свой сон. Пытаюсь вспомнить свое детство, но… Молния бьет аккурат в меня, и я не могу. Это похоже на потрясение. Что стало с удочкой? Что стало с удочкой в моем сне? Куда отец ее дел? Мама когда-то готовила хлеб? Отец прислонил ее к столу? нет, вероника сделала это. Он оставил ее у двери? Нет. Он держал ее при себе? Нет, он держал маму, сестру. Он оставил ее? она упала? сломалась? он был без удочки? держал веронику? держал апельсины? стрелял из ружья? Откуда-то перед глазами возникает Пидж. Она трясет меня за плечи, возвращает жест, бьет по щекам, но я не реагирую. Мне хочется рассмеяться и закричать, сказать: тебе здесь не место, ведь я наверняка сплю, а ты должна быть рядом, когда я проснусь, а не сейчас. Перед глазами мелькает сражение, частью которого я не являюсь. С неба вниз несутся выстрелы — галра стреляют из пушек. В моей голове далеким воспоминанием небесный огонь падает вниз, мне под ноги. Я не пытаюсь его поймать, и он разбегается в стороны. Память обжигает, а Холт почему-то кричит. Я вдруг замечаю, что на моей левой ноге кровоточащая рана и ожог. Кажется, с правой тоже не все в порядке, да и вообще… страшно посмотреть на мои ноги, там, с ними… все совсем плохо. Пидж рыдает и тащит меня куда-то. Я падаю, пытаюсь встать. Иду. Эти усилия кажутся бесконечными. Одно и то же действие повторяется много раз. Я падаю, встаю и иду. Я падаю, пытаюсь встать и в последний раз… не могу. Осы жалят Землю. Мухи садятся вниз. Паразиты сползаются к нам. Впервые все идет совершенно не так. *** Не представляю, каким чудом восстанавливают барьер, только слышу обрывки фраз, пока меня передают по рукам. Ханка я помню. Он тащит меня до стен. Дальше появляется Кит, и от его взгляда мне становится жутко. Вдруг доходит, что я, как последний идиот побежал наружу, в самую гущу сражения, без всего, без своего льва, без своего лидера, даже без баярда, без элементарной защиты, без бро-ни. Я, видимо, не так хорош, как Холт; если оставить свое позади, оно там и останется, оно не станет меня догонять; я не силен настолько, чтобы телепортировать вещи, чтобы быть достойным оружия, которое я ношу. Под этим взглядом я чувствую себя маленьким и ненужным (меньше Пидж и глупее в сто раз, господи, ре-бен-ком), я не оправдал себя, стоял на месте, ждал смерти. Львы считают меня несерьезным, друзья считают меня безрассудным. До меня вдруг доходит, и я… смеюсь. Перед глазами рисуется собственный образ. Я трясусь так, что почти выскальзываю из их рук, давлюсь вздохами (кажется, пепел и черный снег забили мне горло), по щекам текут слезы; я смотрю ниже своего пояса — там одно сплошное красное месиво. Кровь, сажа, ожоги; оголенное, поврежденное тело. Лицо Ханка, полное ужаса. Лицо Кита, спокойное, бледное. Его пальцы, вонзившиеся в ребра. Его глаза, и в них — безумие в чистом виде. От увиденного я смеюсь сильнее. Здесь нет криоподов, никаких целительных капсул, я про-пал. Я идиот. Я закрываю и открываю глаза. Коридоры смешиваются в одну непрерывную линию. С самого ее конца мне навстречу бежит ОНА. Я вижу ее и пугаюсь. Из последних сил дергаюсь в чужих руках, выкручиваю себя и — мне удается — я падаю. Пытаюсь ползти назад. Меня трясет, линия уменьшается, ОНА подбегает ближе. Мне не спастись. ОНА склоняется надо мной, ОНА вся состоит из света, из знакомой улыбки, из воспоминания. Теплая ладонь ложится на щеку, ощупывает все тело. Я не могу поверить. Даже голос, как прежде. Только имя вдруг звучит странно, оно принадлежит не ЕЙ, но какая вообще разница? — Ланс! Ланс, слушай меня. Не отключайся. Все будет хорошо… Уши забивает шум. *** Мне девять лет. Я сижу на заднем дворе своего дома и пытаюсь поймать лягушку. Трава зеленая, а лягушка не очень. Большое заблуждение — мне всегда говорили, что облака белые (бабушка), сыр желтый (папа), а вот мое лицо часто красное (прям как сейчас, когда я сижу за деревом и смотрю на нее, а она в ответ — на меня). А лягушки — зеленые… Но только не эта. Эта какая-то синяя. Я прыгаю вверх и в сторону, выхожу из укрытия, но она быстрее и… тогда я падаю вниз, в траву. С земли я слышу: — Ну ты и растяпа! Кричит кто-то совсем маленький. С земли я вижу: девчонка моего возраста перелазит через забор и бежит в мою сторону. Лягушка, весело махнув ногами, бежит от нее. А затем, в какой-то момент, она прыгает особенно сильно, сливается с небом и… исчезает. Я никуда не бегу. Я лежу на земле и не могу поверить в то, что мир настолько не справедлив. Наверное, это мое первое разочарование в нем. Золотистые волосы загораживают солнце, и вот еще одно взрослое убеждение (заблуждение), которое я услышал от мамы: — Лэнс, дочка нашего соседа такая хорошенькая! Вы должны познакомиться. Она живет через дорогу, ты хоть раз ее видел? Вы одногодки. Ее отец пригласил нас на барбекю в конце недели. Такие милые! И Вероника приезжает… В тот момент я еще не знаю, что конца недели не будет. Что Вероника не приедет, потому что не сможет, а она… Кто она? Ее имени я не помню. Я ребенок, который нашел клад и по чужой глупости его упустил. Я так зол! Около лица из воздуха вырастают три пальца. На них фиолетовый лак. Она спрашивает: — Сколько? А я в сердцах кричу на нее: — Дура! Она хмурит нос, волосы падают с плеч, вперед. Заколка их почти не держит. От нее пахнет яблоком и чем-то холодным (наверное, лимонадом — поздней весной и летом его здесь только ленивый не пьет). У нее до смешного большие глаза, а лицо белое-белое, без загара, в отличие от темных плеч. И как такое вообще возможно? Я сам с ног до головы бронзовый. Солнце палит без устали. Она состоит из контрастов. Сначала может показаться, что она слабая — ведь девчонки все поголовно слабые, особенно те, что с Земли, а в особенности эта, но… Дела обстоят не так. Я хочу спросить у нее самой, но не могу. Потому что ее маленькая (на тот момент) рука взлетает вверх, а затем с грохотом падает вниз. Я не помню ее имени, не могу вспомнить! От детской пощечины неестественно сильно звенит в ушах. *** От вида Земли и от входа в атмосферу в ушах звенит намного сильнее (Кит не садит штурмовик, а роняет его), но… Я зачем-то вспоминаю ее. Это не чертов хлеб, это ОНА; ОНА — моя связь с этой планетой… Я. Вспоминаю. Ее.***
Ровно неделя уходит на восстановление. Впервые открыв глаза, я вижу ЕЕ, дергаюсь на кровати и едва не слетаю вниз, но меня удерживают чьи-то руки. Я моргаю много раз, пока не узнаю Кита (это его руки), не узнаю Пидж (и ее руки), совсем рядом, Холт улыбается и дрожит. Хочет скрыть свои слезы, но не может. Они капают вниз, мне на плечо. Я моргаю множество раз, а потом во все глаза смотрю на человека прямо за ее плечом. Боги, она так на НЕЕ похожа! Аллура. Почему осознание этого приходит так поздно? Я связываю новый образ со своим детством, связываю ее с памятью, с НЕЙ. И это вдруг кажется неизбежностью. Какое внезапное озарение! Дышать снова легко, очевидно, что меня лечили (и лечили усиленно), но в груди отчего-то давит. Воспоминания становятся тяжелее в сто раз. Аллура сидит здесь, около моей кровати, жи-ва-я; ОНА умерла давно, но они так по-хо-жи, и это знание заставляет меня задохнуться. Первые слова Кита удивительно подходят ситуации. Он говорит: — Ты чуть не угробил себя. Он говорит: — О чем ты думал вообще? И множество других вещей, с которыми я согласен. У меня нет ни шанса противостоять ему, в висках неожиданно давит. Аллура хмурится, и Пидж говорит: — Кит. Он не слышит. В висках давит сильнее. Слова его звучат громче, а мысли похожи на грохот. Огромные лавины, бегущие вниз. Скалы, дробящиеся на куски. Лед, ледяной плен и жар одновременно. Я пальцами касаюсь головы и хмурюсь, но не пытаюсь защититься. Принимаю все, что он мне дает. Тогда Холт повышает голос: — КИТ! Боль в голове исчезает. Ему жаль, по глазам видно, он не хотел давить (особенно ТАК); и гнев тут же сходит на нет. Я прекрасно вижу это в лице, чертовы эмоции, они захлестнули тебя, правда же? Ответь мне, ответь мне взглядом, Кит. Но он больше не говорит ни слова, только бросает «я рад, что все хорошо, лечись», все оставшееся время со мной смотрит вниз, а затем исчезает. Холт поджимает губы. — Ты же знаешь, что он не хотел, Лэнс… — Я знаю. Я знаю, Пидж. О, я в этом уверен. Но еще больше я уверен в том, что сам заслужил такое отношение к себе. Я помню его взгляд в том сражении, я помню базу в огне. Я помню тебя в огне и землю в огне. Чертов. Песок. Го-рел. И все из-за того, что я такой слабый. А еще идиот. — Прекрати, это не так. Пидж закрывает глаза, ее ресницы дрожат. Она слышит мои мысли и даже не пытается скрыть этот факт. Она так не похожа на себя в ту секунду, что мне хочется забыть все приличия, перестать звать ее так и позвать настоящим именем, не той фальшивкой, которая есть сейчас (для меня это фальшивка). Для меня между Пидж, которая держала мое плечо, которая училась со мной в Гарнизоне, притворялась парнем, моим бро, с нынешней Пидж, которая тащила меня по полю, спасала из гребаного ада, вытаскивала голыми руками, и волосы застилали ей глаза в тот момент вместе с бегущими по щекам слезами, пролегла пропасть. Та Пидж не равна этой. Я открываю рот, хочу сказать всю правду, но что-то вроде предостережения всплывает в ее взгляде. Глаза распахиваются. В голове образуется шар — она говорит: не надо, неа, Лэнс. И тогда я меняю тактику. Вместо того, чтобы позвать ее Кэтти (один единственный раз в этой жизни), я признаюсь: — Когда-нибудь я назову тебя Кэтти, и ты не будешь против. Странное предчувствие, словно так и будет. Она смеется. — Ну, конечно. Мечтай, Лэнси-Лэнс. Не в этой жизни. НИ. ЕДИНОГО. РАЗА, — она выделяет слова, — даже не думай. Мы говорим какое-то время и смеемся, но Пидж тоже вскоре уходит. И тогда воздух искрит напряжением. Аллура садится ближе и, черт, скажу честно, я совсем не готов к этому, мое лицо наверняка красное. Ее лицо невероятно красивое, но встревоженное. На самом деле, видимо, меня не до конца вылечили, я чувствую, как тяжело смотреть — меня клонит в сон. Веки тяжелеют, но я не хочу туда. Я не хочу к НЕЙ, я цепляюсь взглядом за белые волосы, за серебрянное сияние, которое падает мне на кожу, когда она оказывается ближе и снова светится; я пытаюсь бороться со слабостью самостоятельно. Ее руки опускают одеяло, или покрывало (или чем я вообще там укрыт). У меня нет сил опустить взгляд и проверить. Она пальцами упирается в самую середину груди, между ребрами, затем идет ниже, туда, где расположен мечевидный отросток, и еще ниже. — У них почти не было лекарств. Мне пришлось… самой. Я сделала все, что могла, Ланс, и… хочу думать, что этого хватит. Передавая тебе энергию, я успела изучить твое тело. Это как… связь. Я просто чувствую, где что находится и какой твоей части нужно помочь. Я перехватываю ее руку у живота. Она красивая и испуганная в ту секунду. Для нее в порядке вещей сидеть рядом со мной, когда я обнажен, когда на мне только бинты и кусок ткани; но эти слова, эта правда — не в порядке вещей. Стоит нашим пальцам соприкоснуться и переплестись, как свет коротит. Я моргаю. На самом деле, электричество мигает несколько раз, а затем отключается, и аварийные лампы зажигаются внизу, у самого пола. Это спасает нас от неловкости. Она тут же сжимает пальцы и смотрит на меня. — Не волнуйся. Они стали отключать свет, чтобы барьер снова не упал. Перераспределение сил, энергии не хватает. Я улыбаюсь ей. — Я не волнуюсь. Я искренен в тот момент. Большим пальцем вожу по ее ладони, по тыльной стороне руки и по запястью. Аллуру почти не видно, ее лицо словно подернуто дымом, аварийное освещение работает плохо от слова совсем; но благодаря ему я чувствую близость. А потом она прижимает наши руки к моему животу и… светится. Я тут же сжимаю ее пальцы сильнее. — Не надо. Она не слышит. — Аллура, не надо. Сколько энергии ты уже потратила? У нас почти нет еды, а теперь даже света… Она не отвечает и никак не реагирует. — Прекрати. Себя. Тратить. Я совру, если скажу, что когда-нибудь в своей жизни видел что-то подобное. Или чувствовал. Словно что-то теплое, целая река влилась в меня через чужие пальцы, хоть я и повторял «нет, нет, нет, нет, прекрати». Тело мое было все крепче с каждой ее новой попыткой спасти меня. Еще с того момента, в космосе, многие варги назад, я знал, что она (именно она!) меня вытащила. Пидж позже сказала мне, что в Красном остались записи моих биоритмов. Я умер там. Я помню, как забыл. Все и сразу. Это не было похоже на сон или на плавное угасание, все попросту… испарилось. Исчезло. Как моментальное отключение. И слова Холт многим позже не столько меня испугали, сколько… расставили вещи по своим местам. Она меня вытащила. Она приходила в нашу комнату каждый день. На четвертый я смог наконец сказать «нет». У нее у самой был больной вид. Я отвел Аллуру к Корану, оставил и вышел. А затем сполз по двери, вниз, на пол, потому что не мог двигаться. Мне все еще было тяжело. С утра я взглянул на свои ноги — наконец, решился на это и… они были точно такими же. Такими же, как я их помнил. Она не оставила даже шрамов. Забрала себе все, восстановив меня до первоначального вида, до идеального… Сколько сил ей потребовалось? Я ужаснулся. Сквозь закрытую дверь донеслись голоса. Я не хотел подслушивать, хотел встать и уйти, но не мог. Поэтому закрыл уши ладонями, подобрал ноги под себя, вжимаясь в стенку (это отняло все последние силы) и стал дышать. Вдох и выдох. Вдох и выдох. Пытался подняться несколько раз, но… все без толку. В таком состоянии меня нашла Ромель. Я благодарил всех богов за то, что это была она. Что именно она вышла из этой двери, а не Аллура и не Коран. Она подняла меня, запрокинула руку на плечо и помогла вернуться. Мы шли в коридорах, они снова превращались в линии, разбегаясь от меня и вновь сбегаясь. Кажется, я балансировал по краю. Мне едва ли хватало сил на то, чтобы оставаться в сознании. Чувствуя, что вот-вот засну, я едва успевал реагировать на то, что она говорила мне. — Я понимаю принцессу и понимаю тебя, Лэнс. Завтра паладины отправятся на вылазку, они должны привезти лекарства, еду и выживших, если повезет. С щитом теперь все нормально, правда, живем почти без электричества, но ничего… — она говорила, и говорила, и говорила о многих вещах. Об общих. А затем, прямо у самой двери в нашу с Пидж комнату, она прошептала: — Аллура пытается спасти тебя себе во вред. Я ценю то, что ты хочешь отплатить ей тем же. Думаю, с тобой все будет хорошо, но она этого не видит; ей нужен результат, понимаешь? Прямо здесь и сейчас, — Ромель громко выдохнула, толкнула дверь и объяснила: — думаю, в ней есть эта черта. Идти до конца. Падая на кровать и проваливаясь в сон, я думал о ее словах. О каком-то эфемерном конце, до которого нужно идти. Нам всем. *** Сны с НЕЙ полны золота. Ее затылок и спина постоянно передо мной, я не могу догнать ее; мы бежим по полям и по лесу, несемся в самую чащу, где солнце обжигает ветви деревьев, где небо скрыто зеленой листвой и где жабы меняют цвет, превращаясь в зеленых и в синих, в зеленых и в синих. Я спрашиваю ее, бывают ли красные. Она не отвечает и от моего вопроса убегает быстрее. Я кричу: бывают ли красные? Сама мысль об этом вдруг кажется невыносимой — я должен узнать! Бывают ли красные? Бывают ли красные?! БЫВАЮТ! ЛИ! КРАСНЫЕ! Она исчезает. *** Не знаю, откуда во мне берутся силы, но я подрываюсь с места и начинаю блуждать по комнате. Пидж нет, они все (все паладины и Гриффин с отрядом) на миссии, а я остался. Я обуза, балласт. Я тяну их вниз, я тяну себя вниз. Я мотаю головой и понимаю, что нет. Я идиот, и это не так. Плохие мысли — это первый признак болезни. И, если так, то… нужно отвлечься. Я смотрю по сторонам, пытаюсь найти, за что зацепиться взглядом, веду им по стенам, по потолку. Вижу трещину. Трещина причудливо делит комнату на части; словно мозаика или витражное стекло, тяжелое и алебастровое, только однотонное, бело-серое и бетонное, а не стеклянно-цветное. Исследуя это «стекло» взглядом, я понимаю, что паутина разрослась и достала до стен. Теперь она повсюду, и это не короб, это стеклянная клет-ка, алебастровая тюрьма, и меня окружило со всех сторон. Проблема не выглядит критичной, но меня прошибает пот; что-то совсем ледяное касается тела, и это страх. Может быть, все из-за сна; может быть, из-за моей впечатлительности, но я измеряю весь квадрат шагами, запоминаю их точное количество, проверяю замок — он открыт, и дверь не заперта. Я все равно чувствую себя в западне. Снова смотрю на стены, на потолок. Небольшая часть здания пострадала, когда щит упал. Ханк рассказывал, что там хранилась старая механика, и с людьми все в порядке, но потолки обрушились, потому что несущие стены не выдержали тряски. В них. Даже. Не по-па-да-ли. Хочется выть диким зверем, который попал в капкан и которому повредило лапу. Но мои ноги целы. Уже целы. А выть… почем зря?.. Внутри меня, от живота и выше, к ребрам, вдруг прогорает шар. Как взрыв из энергии, что-то зажигается и стремительно вспыхивает, исчезая, но я неожиданно для себя могу подняться с кровати и снова начать готовиться. Я не знаю, к чему. Я не знаю, почему остаюсь в темноте и не включаю свет. Мне кажется важным бежать, отработать сам факт побега, если вдруг что. Я подскакиваю к кровати Холт, хватаю подушку и одеяло, чтобы был вес (как будто бы ее тело), и отпрыгиваю к двери. Затем еще. И еще, и еще, и еще. Время прошло в попытках не-по-нят-но-че-го. Так я скакал и носился с вещами в руках, пока не выдохся. Я обнял подушку Кэтти одной рукой, второй рукой одеяло, и сел на кровать. В таком виде Пидж и нашла меня. Она скептически подняла брови, я скептически поднял свои, и мы смотрели друг на друга долгое время. Я пытался понять, что изменилось в ее лице, потому что оно неожиданно было другим, ее глаза и, кажется, движения рук — все это изменилось; а потом до меня дошло. Она, однако, среагировала быстрее. — Даже не буду спрашивать, что ты делал с моей постелью. Я глупо моргнул пару раз, а потом расхохотался. Я встал, положил ее вещи на место и подошел ближе. Поднял руку и пальцами коснулся ее волос. Они были заплетены. Немного криво, но в целом… мило. Ей действительно шло. — Сама сделала? — Сама. Холт посмотрела на комнату из-под моей руки. — Ты что тут делал? Проигнорировав вопрос, я развернулся и указал на потолок. — Видишь это? Нужно сказать, что стенам требуется ремонт. Помещения в левом крыле уже пострадали, а в них даже ни разу не попадали. Ханк мне сказал. Понимаешь, да? Она кивнула. — Я скажу на собрании. Слушай, Лэнс, насчет миссии… Я тут же забыл про стены, забыл про ПОБЕГ, про свой сон, и уставился на нее в ожидании, что Пидж продолжит, но она молчала. — Как… как все прошло? — я подтолкнул ее; подбодрил ее. Мои губы высохли, ужасно хотелось пить, словно я провел день на жаре, и солнце всего меня высушило. Казалось, что худшее позади, что самое страшное миновало (и даже кошмары, я из них вырвался! и даже боль — ее не было!). Но на деле, настоящим потрясениям только предстояло быть. — Мы нашли выживших. Сто семьдесят людей, Лэнс. Сто семьдесят. ***