Грозовые тучи

Вельес навидался хмурых лиц так много, что на одно из них рядом, мягко говоря, глядеть было неприятно. И угораздило же подвинуться и предложить этому омеге сесть! Пожалел, называется, решил на свою голову, что упиваться запахом молоденького миловидного паренька — это хорошо, это поднимет боевой дух. Наверное, Вельес решил, что всемогущий. Голова отказалась думать, захотелось подвигов — не на том фронте, который проклинал, а на другом, тем более дружки на выщербленном перроне, завидев этого омегу, настойчиво посоветовали не теряться и зажать при первом случае в отхожем месте или в тамбуре, сдёрнуть серые, зауженные книзу штаны и… Вельес знал: не сдёрнет. Он уловил омежий запах, тёплый и лёгкий, но не чистый, а… Охарактеризовать, кроме как «траханный», он грустного соседа не смог бы. А раз траханный, то вроде бери и охмуряй, но желания не появилось. Потому что Вельес пропитался отчаянием, своим и чужим, насквозь. Отмоется не сразу, если отмоется вообще когда-нибудь, потому что оно въелось намертво — не в кожу — в память. Поэтому он сердился на соседа, заражавшего его этой дрянью. Пусть бы стоял. Молодой ведь, не больше двадцати лет на вид. Не развалился бы. Виноват сам Вельес, больше никто. Не пузатый бета в очках, сидевший от него по правую сторону. Тот, напротив, возмутился, дескать, некуда тесниться, наверняка не придержит место, если Вельес отойдёт в тамбур. Сильно хотелось курить — настолько, что портсигар, казалось, стал приятно тёплым. Поэтому пришлось обратиться к хмуро глядевшему в окно соседу. — Эй! — Вельес, не зная, как обратиться, позвал коротко. Помогло: омега повернул русоволосую голову. — Надеюсь, благодарить умеешь не только словами. И усмехнулся, завидев испуг в серых, будто грозовые тучи, опушённых белёсыми ресницами глазах. Каждый судил в меру своей распущенности, очевидно, омеге пришлось не раз кого-то «отблагодарить» собственным телом, судя по запаху. В это проклятое время за разврат судить нельзя. Покушать захотелось? Лёг под первого встречного, посулившего хлеб, возможно, даже с маслом и куском колбасы? Как мог, так и выживал. Тем более мордашка хороша, губы пухлые, красиво изогнутые. И нос крохотный и вздёрнутый, будто у младенца, с покрасневшим от зноя, стоявшего в последнее время, кончиком. Наверное, и член такой же: маленький, с нежно-розовой головкой. Вельес отвернулся и уставился на сидевшую напротив, явно бежавшую от войны семейку, состоявшую из омеги и пятка детей, а также небольшого лохматого рыжего пса, покоившегося на коленях ребятёнка лет десяти. — Ч-что? — после колебаний наконец выдал омега и приоткрыл пухлогубый рот. — Говорю: раз я уступил место, то теперь твоя очередь придержать моё, — без обиняков выдал Вельес и поднялся. — А-а-а, — услыхал он в ответ. — Хорошо! Благодарить, получается, омега умел. Главное, чтобы сдержал слово, а то явно не осмелится возразить, если какой-нибудь здоровый увалень решит усесться на чужое место. Вельес сжал набалдашник трости и поднялся. Плохо отполировал, потому что заноза впилась в палец. Он зацепил её зубами и сплюнул на натоптанный множеством обуви пыльный пол. Проклятые осколки то и дело давали о себе знать. Вроде и жить с ними можно, вон, приятель с дробью в плече в ус не дует, а Вельеса проклятие какое-то настигло: то и дело бедро опухало, начиналась лихорадка. Несколько раз ему разрезали ногу, выпустили гной и достали. Он не выдержал и покинул госпиталь. Дома и стены лечат. Хотелось ощутить ещё пока слабые объятия Францишка, сына. Наверняка тот подрос. Слишком давно его Вельес не видел. Краем глаза удалось углядеть, как омега поставил объёмную сумку, которую до этого держал под сиденьем, на освободившееся место. Держит слово, это хорошо. Вельес спокойно направился вдоль прохода. Пассажиры возмущались, когда он просил пройти, но, завидев военную форму, расступались и замолкали. Прорвавшись в тамбур, Вельес глотнул наполненный табачным дымом — зато не по́том — воздух, достал из кармана кителя портсигар, вынул папиросу и, чиркнув спичкой, с наслаждением затянулся. В голову ударило, будто он опрокинул рюмку самогона. Отдышавшись и дождавшись, когда опьянение пройдёт, Вельес отправился назад. Если кто-то и возмущался, то он не расслышал. Больше всего ему не хотелось сгонять со своего места наглеца, которому наплевать на слова омеги. Но обошлось: кроме толстяка-беты, омеги и большой сумки никого постороннего на месте Вельеса. Омега сдержал слово и не просто глядел в окно, но прилёг на сумку и встрепенулся, завидев, что Вельес вернулся. Тот помог затолкать багаж под сиденье и протиснулся между двумя телами. Бета не возмутился, вероятно, из уважения к солдату. Омега же был достаточно худым, занимал мало места. Тот, как давеча, уставился в окно и принялся глядеть на пейзаж, из-за дыма паровозной трубы казавшийся пасмурным. Ничего не поменялось. Тоска. Вельес закрыл глаза. Раз нечем заняться, лучше поспать, пусть и сидя. Не привыкать. Благо разморило, поэтому быстро пришла дрёма. Только, как назло, омега нагло оборвал её. До этого не ёрзал, а тут на тебе, заворочался, будто червяк. Вельес открыл глаза, когда раздался булькающий звук. Мгновение — и ноге стало мокро. Вмиг неприятно запахло. Что случилось, он понял сразу, в отличие от толстого беты. — О, нет! Он же болен! — взвизгнул тот. И тут же закричали, будто поддакнули, дети. Омега сидел, скрючившись и опустив светло-русую голову. — Проводника! Быстро! Его нужно ссадить на ближайшей станции, иначе он весь вагон перезаражает! Усадил Вельес, называется, миловидного попутчика. Захотел скоротать время за непринуждённой беседой, но получил облёванные галифе. Омега резко выпрямился и тряхнул головой так, что светло-русые пряди встопорщились. Он пригладил их и, прикрыв рот ладонью, процедил: — Не-ет, прошу… Я не болен. Сидевший напротив него папаша с кучкой детей прищурился и участливо предложил воды. Омега не то не услышал, не то проигнорировал его и принялся рыться в карманах бежевого коротенького жакета, измятого, но удивительно хорошего по нынешним временам. Он в целом неплохо выглядел, не считая несчастного вида и бледного — настолько, что на носу проступили веснушки — лица. — Тогда что — скажи на милость! — это было? — Круглое лицо беты побагровело, двойной подбородок затрясся. Омега отвернулся и снова уставился в окно. Помолчав, выдал: — Укачало. Солгал. Вельес научился разбираться в людях, чтобы понять, лгут или говорят правду. Молоденькие ребята и врать толком не умеют. — Укачало! Папочке рассказывай байки, а не мне! — не унимался толстяк. — Проводника! Срочно! От раздумий отвлёк шум. Многодетный папаша принялся рыться в сумке. Вынув остро пахнущий пучок, протянул омеге со словами: — Пожуй. Станет легче. — После он поднялся, подошёл к бете и что-то очень тихо сказал на ухо. Слов не разобрать, трудно вообразить, чем можно пронять неуёмного жиртреста, однако тот враз сел и замолчал. Запахло мятой. Вельес не знал, чем могла помочь трава при отравлении, но понял, что у омег, случайных попутчиков, есть что-то общее. Но что? Когда его попутчик прожевал мяту и запил настойчиво предложенной водой, вспомнил, что одежда перепачкана. И не только галифе, как выяснилось, но на сапоге, успевшем запылиться, противная дорожка. — Ой, простите, сейчас почищу! — Омега явно пришёл в себя. Вельес взглянул на порозовевшие щёки, на нос, на котором веснушки уже были едва заметны, и убедился в этом. Ну вот и шанс познакомиться поближе. Только желание пропало даже побеседовать, не то что чего-то большего. Не убыло бы с траханного омеги, если бы Вельес захотел ласки. Не хотелось даже ощутить прикосновения, поэтому тот перехватил запястье с зажатым в нём носовым платком и приказал: — Не надо. На ближайшей станции схожу к кубовой и сам почищу. Если под рельсы не подложены мины, то сходит. Вельес вздохнул. Кто-то врага бил, а кто-то, как омега, беззаботно жил студенческой жизнью, ведь явно на каникулы отправился! — Ладно, — согласился тот и, сложив платок вчетверо, спрятал в карман жакета. После отвернулся и уставился в окно. Скорее бы станция, только паровоз не замедлял ход. Он гудел, дымил, но бодро нёсся. Вельес закрыл глаза, чтобы попытаться уснуть, но сегодня словно все разом решили избавить его ото сна. Дети «обжились» и загалдели, ещё и собака спрыгнула с колен мальца, подскочила к нему и встала передними лапами аккурат на больное бедро. — Пш-шёл! — согнал её Вельес и стиснул зубы. Врачи обещали, что, если рана затянется, то, кроме уродливого шрама, ничто не будет напоминать о ней. Вельесу хотелось в это верить, потому что у Любека на шее он не смог бы сидеть, сына поднять надо, раз уж тот появился на свет. Главное — добраться. Дома Вельес отлежится. Любек, несомненно, начнёт стенать, потому что ему придётся тяжело — ухаживать не только за ребёнком, но и за мужем. Он никогда не отличался терпеливостью, мог бросить занятие, если что-то не получалось. Вельес не раз думал, что без мужа ему было бы лучше. Только как быть с Францишком? Любек обожал их с Вельесом сына. Хватит думать о плохом. А то наверняка на конопатом лице выражение, как у сидевшего рядом омеги, чьё тепло ощущалось даже через толстую ткань кителя. Студенту вовсе грустить не о чем. Вся его забота — листать книжонки и записывать то, что зачитывали лекторы, в тетрадь, а не прятаться в окопах, не переходить поле, рискуя подорваться на мине. Вельес сомневался, что у него и омеги большая разница в возрасте. Один хлебнул крови и дерьма, второй — нет, поэтому казалось, будто лет между ними — пропасть. За раздумьями и сравнениями прошло время, поезд замедлил ход. В проходе началось оживление, когда пассажиры с багажом заторопились к выходу. Только студент не пошевелился. — Постереги вещи, — даже не попросил, а затребовал Вельес, заметив, что тот никуда не собирается. Опёршись на трость, поднялся и поплёлся к выходу. Покурит не в вонючем тамбуре, но на свежем воздухе, наберёт воды во фляжку и ототрёт, наконец, чужую блевотину. Так и сделал с удовольствием, несмотря на то, что по крутым ступенькам на перрон сошёл с немалым трудом. Даже настроение улучшилось, пропала злость на болезного омегу, испоганившего форму. Злость злостью, а немного времени отдохнуть от хмурого омеги появилось. Но не тут-то было: Вельес, стоя у кубовой, отчищал галифе от пятен, когда услышал: — Простите, я натворил дел, поэтому хочу помочь. И голос знакомый, и запах, невзирая на задымлённый воздух. И отыскал же в высыпавшей на перрон толпе! — Не боишься, что вещи сопрут? — Вельес уставился на затянутые в зауженные серые брюки ноги. — Между прочим, не только твои, но и мои. Вещей у него было немного, только необходимое. Но памятное — то, чего жалко. — Тодеш… Ну… Тот, с детьми, согласился присмотреть, — оправдался студент. — Я верю ему. — Странно! — Вельес усмехнулся. — В такое время чтобы кому-то верить, нужно быть не просто наивным, а глупым. Если студент обиделся, то вида не подал. Он молча присел на корточки и смоченным — и напиться в кубовой наверняка успел — платком оттёр пятно с сапога, затем поднялся и, заглянув серыми, пасмурными на фоне сегодняшнего ясного неба глазами в лицо, выдал: — Наверное, я такой. — Даже не усмехнулся. — Ещё хочу сказать, что у меня будет ребёнок. Вельес вздохнул. Хотел скоротать время беседой, но более весёлой, а не бесполезной. — Оттого, что мы посидели рядом, дети не получаются, — отшутился он, чтобы перебить странный разговор. — Так что отцом, дружок, ты меня сделать не сможешь. — Знаю. — Омега даже не улыбнулся от шутки, напротив, лицо нахмурилось. Скучный он. Вельес зря клюнул на миловидную мордашку. — Я всегда был равнодушен к табачному дыму, но сейчас тошнит… Вот оно что. Действительно, так с беременными бывает. Любека воротило от запаха тушеной капусты, этого — от табачного дыма. Вельес понял, как прогнать нагонявшего тоску и уныние собеседника. Он полез в карман кителя и вынул портсигар. — Курить охота, — предупредил он, — так что отойди. Жертвовать ради тебя ничем не стану. — Я просто хотел, чтобы вы не думали, будто я болен. — Вот же настырный тип! — Я похож на того, кто боится обосраться? — Вельес сунул папиросу в рот. Но спичку, пока его горе-собеседник не отошёл достаточно далеко, не зажёг. Когда затянутая в бежевое спина скрылась в толпе, закурил и задумался. Не отрок, семьянин, а разбираться в омегах не научился. Как судил по внешности, так и судит. Захотел, называется, развеять скуку, в итоге попутчик оказался не просто скучным, но и беременным. Такого за углом не зажать. Выбросив окурок, Вельес поправил фуражку и направился к вагону. Путь предстоял неблизкий, потому что прямой путь был подорван, пока война не закончится, рельсы не восстановят. И пересадку придётся сделать. Нелёгкая дорога предстояла. Хотя сейчас лето, но казалось, что глубокая осень — настолько гадкое настроение. Вельес подошёл к поезду аккурат тогда, когда раздался свист, не без помощи проводника влез на ступеньку и замер в тамбуре. И едва не упал, когда вагон резко тронулся. Сердце заколотилось, на лбу выступил пот. Неужели опять лихорадка? Хотелось бы верить, что нет, только повязка неприятно присохла к коже. Не лихорадка, потому что по проходу Вельес пошёл довольно бодро. В этот раз место он искал долго. Зря сориентировался по жирному бете, тот, очевидно, сошёл на станции или выбил у проводника другое место, безопасное, забоялся заразиться беременностью. Тем лучше, хотя вместо него уселась пара бет. Завидев Вельеса, один из них поднялся и устроился у любовника на коленях. Студент никуда не делся. Он по-прежнему таращился в окно, придвинулся к стене только, чтобы позволить Вельесу сесть. Тёплый, приятно, несмотря на то, что траханный, пахнущий. Парочка бет весело щебетала, дети затеяли игру. Не скучно никому, кроме Вельеслава Миреша, вероятно, и студента, но тому могло оказаться просто не нужным общение. Но попытаться развеять тоску стоило. — Где учишься? — решился Вельес и, сняв фуражку, повесил на набалдашник зажатой между коленями трости. Студент повернул свежее бледно-розовое лицо в его сторону. — Вы мне? — удивился. — Тебе-тебе. Или это тайна? — Нет, — пожимание плечами в ответ, — не тайна. В медицинском. Вот те раз! Хрупкое, блюющее от запаха табака создание — будущий врач? «От вида трупа тебя не воротило?» — захотелось съязвить. Вельес знал, на чём — или на ком — практикуются студенты-медики. Этому вряд ли суждено попрактиковаться, потому что станет родителем и вряд ли вернётся доучиваться. — Далеко едешь? — задал Вельес очередной вопрос. — Почти до границы. Вряд ли вернётся, так и есть. Засядет дома, его муж заделает ещё несколько ребятишек. Не носить студенту-медику белый халат. Невтерпёж омегам замуж, даже умным. Любек, во всяком случае, боялся потерять время, в итоге постарался, чтобы Францишк появился на свет. Вельес не смог привыкнуть к тому, что кто-то ворочался в постели и будил, затем к ору младенца. Когда его призвали, ушёл с облегчением. Только ведь истосковался по сыну, чью карточку носил в кармане, кем хвастал перед сослуживцами, дескать, какой альфа растёт. — Ваш ребёнок? — услыхал он и опомнился. Оказывается, Вельес достал фотографию незаметно для себя. — Мой, — отозвался он и спрятал снимок во внутренний карман, затем поправил враз начавшее жать обручальное кольцо. — Хорошенький, — ответил омега то, что, как правило, говорили все. — Угу, спасибо! — Вельес размышлял, что не так. И вспомнил. Взглянув на ладони будущего медика, небольшие, понял, что именно: никакого кольца на ровных, довольно тонких пальцах. Ни обручального, ни вообще какого-либо. Несомненно, омега мог снять. У Любека пальцы отекали. Замужем омега или нет, волновать Вельеса не должно. Беседа всё же завязалась — и хорошо. Имя бы выяснить, а то некрасивый разговор выходил! — Эвко, — ответил собеседник любезностью, когда Вельес представился первым. Тот хмыкнул, потому что имя омеге подходило как нельзя лучше. Оно звучало мягко, тепло, что ли. В целом приятно слуху. Странно, вроде имя мужа должно нравиться, потому что «Любек» — от слова «любить». Но отчего-то оно не шелестело, будто ветерок листвой, но рокотало, как гром.  — На каникулы едешь? — поддержал Вельес беседу. Но ответ получил неуверенный и не сразу: — Н-ну д-да. Сопоставив факты, Вельес догадался, что Эвко потому хмурый, что не рад поездке. — К родителям едешь? — уточнил он. — Угу! Всё встало на свои места. Более чем сомнительно, что родители, отправившие сына учиться, обрадуются прибавлению в семье. Можно поспорить на что угодно, что Эвко забоялся предстоявшего разговора. Но об этом не прилюдно беседовать, поэтому Вельес выбрал нейтральную тему. В надежде поднять настроение собеседнику он начал рассказывать анекдоты про врагов, их слабоумие и трусость. Развеселил он всех, кто мог его услышать. Беты хохотали во всё горло. Эвко слабо улыбался, но не перебивал. За Вельесом потянулись другие пассажиры. Они чохом вспомнили весёлые байки и травили одну за другой. В вагоне стало гораздо веселее, не считая приступа гнева многодетного омеги, когда старик, сидевший на соседнем сиденье, рассказал пошлый анекдот. — Здесь же дети! — эта фраза призывала прекратить беседу на тему ниже пояса, и все разом замолчали. Вернулась первоначальная тоска. Вельес опёрся на трость и приподнялся. Ему захотелось курить, но… Угораздило же пригласить сесть беременного Эвко, которого тошнило от табачного дыма. Хотя какая должна быть разница? Не его, Вельеслава Миреша, ребёнок. Однако всё же неловко, да и снова придётся терпеть на себе блевотину. Запах кислятины и до этого ощущался, поэтому Вельес сел. — Если хотите покурить, идите. Я постою в проходе, — услышал он. Эвко-то не дурачок, оказывается. Понял его желание. И нашёл выход. Любеку бы такую черту, а то всегда хотел, чтобы муж считался с ним, но сам смириться с привычками Вельеса категорически отказывался. И без того тот еле привык убирать обувь в ящик, а не ставить у порога. — Сиди. Скоро станция. — Места показались знакомыми: только что пересекли мост. Только на станции не остановились. Кто-то, рассчитывавший сойти в этом месте, разволновался. Вельес не выдержал и поднялся. В тамбуре он не только от души накурился, но и наговорился с другими пассажирами, тоже вышедшими подымить. Когда он вернулся, Эвко дремал, прислонившись виском к сизому от дыма стеклу. Беты, опять занявшие освободившееся место, потеснились. — Я его накормил, — пояснил многодетный папаша, неясно зачем. — Негусто, только картофель в мундире дал, но всё же… — Покачав головой, он добавил: — Ничего съестного у него с собой не оказалось. Вот и причина беспокойства: испытавший несколько раз то, что сейчас Эвко, папаша не смог не понять, в каком состоянии другой омега. Вельес же мог терпеть голод долго, однако от упоминания еды рот наполнился слюной. Значит, нет никакой лихорадки, раз аппетит есть. Только еды нет. Карточки есть, по прибытии найдёт лавку, если поездка пройдёт без задержек. Хорошо бы ночлег отыскать, ведь неясно, на чём и когда получится уехать домой. Благо Эвко как спал, так и не проснулся. Вельес же от скуки вслушался в музыку, которую в другом конце вагона вздумалось исполнить невесть кому на гитаре. И думал, много думал. Думал о том, что рад будет увидеть сына, но не мужа. Ругал себя за то, что вовремя не вынул конец в своё время. Но при всём этом любил Францишка, ради него был готов стерпеть постоянные придирки. Утешали рассказы сослуживцев. Мужья иных после расставания и страха больше не увидеться менялись в лучшую сторону. Хорошо бы это случилось с Любеком. В это хотелось верить. Вельес дался диву, как скоро пропадают юношеские чувства. Ведь был очарован опушёнными длинными ресницами голубыми глазами, вьющимися каштановыми прядями. И даже простил неприятное: «Думаю, моё желание сбудется: у ребёнка будут мои волосы». Вельес понял и принял простое желание. Сам он, рыжий с рождения, натерпелся от сверстников, поэтому, заметив на головке новорождённого Францишка тёмные волосики, даже обрадовался, хотя в душе хотел, чтобы сын был похож на него. «Не трудись. Я его уже назвал», — вспомнился ещё один неприятный миг. Миреши поссорились, едва успев принести сына домой. Вельес доказывал, что «Францишк Вельеславович» трудно выговорить, но Любек настоял на своём. Казалось, даже сына он считал только своим. Неприятные мысли надо гнать прочь. Странно, война, риск погибнуть должны были их выбить из головы, а не выбили. Потому что, в то время как сослуживцы рвались домой, Вельес не соскучился по мужу. От неприятных мыслей отвлёк проснувшийся Эвко. Тот, не успев разлепить веки, пригладил встопорщившиеся пряди, что позабавило: наверняка он во всём такой аккуратный, бельецо чистенькое и белое — стерильное, как выражались хирурги. Только при всей аккуратности угораздило его забеременеть, хотя он, студент-медик, должен был знать, как избежать неприятности, да и о срамных болячках преподаватели не могли не прочитать лекцию. — Остановка на час! — рявкнул появившийся в проходе проводник. Отлично. Лесной массив за окном сменился видневшимися вдали развалинами. Видать, бомбили эту часть города. Железную дорогу отстроили, дома — нет. Разрушенный квартал вскоре сменился жилым — даже не так: живым. На балконах сохли простыни, что дало понять: в домах есть люди. А раз есть, то и лавка, вероятно, найдётся. Тем более боёв в этой части страны больше нет, осталось надеяться, что и не будет, потому что врага оттеснили на запад. Вскоре стало темнее. Приехали на вокзал. Все зашевелились. Вельес дождался, пока папаша, собрав сумки, детей и собаку в охапку, не протеснится вперёд. — Пусть выйдут, — осадил он рвавшегося к выходу Эвко. — Н-но… В лавке будет очередь! — Вот чего тот забоялся — остаться голодным. Вельес вздохнул. Его, солдата, пропустят без очереди. Для студента, даже беременного, такой льготы не будет. Решение пришло в голову быстро. — Если и будет, то небольшая, — пообещал Вельес и подмигнул. В поезде солдат немного. — Проведу почти без очереди, главное, не вздумай открыть рот и заявить, что я тебе не пара, ясно? Эвко округлил серые «пасмурные» глаза, но кивнул в ответ и слабо улыбнулся. — Спасибо, — шепнул он и преданно, будто благодарный муж, посмотрел. Любеку бы такую черту — ценить то, что для него делали. Но какой муж достался, такой достался. Вельес, чтобы не думать о нём, поднялся и, держа трость в одной руке, во второй — запястье фальшивого «мужа», направился к выходу из вагона.