Её зовут Судьба

Время шло незаметно, лишь изредка внося в своё течение какое-то разнообразие. Так сказал бы простой житель созданной Империи, не имевший отношения к государственному перевороту или тот, кто вообще живет не во внешнем кольце, а где-то на дальних рубежах. Например, на Татуине, на этой серой, выжженной солнечными лучами планете время как будто бы застыло, причём, даже не на уровне погибшей Республики, а ещё до её создания. Там по прежнему на окраинах сваливали мусор, среди которого бродили замотанные в балахоны джавы — низкорослые мусорщики, рыскавшие на свалках в поисках чего-то на продажу. Здесь, как и раньше, орудовали банды песчаников-тускенов, врываясь в лавки и дома, грабя их и нередко убивая за несогласие добровольно отдать то, что им приглянулось. Всё так же царило убожество и разруха. Лишь только на одной из окраин Мос-Айсли царила совсем другая обстановка — там стоял огромный дворец из белых каменных валунов, украшенных драгоценными камнями, из окон которого почти всегда звучала музыка и слышались громкие довольные возгласы гостей и хозяина — не менее огромного хатта, по имени Джабба, именно он был правителем Татуина и королем преступного мира галактики. И криминальным авторитетом и смотрящим и вором в законе, в общем, обладал всеми званиями, чтобы иметь власть и вызывать трепет у любого, кто видел его сытую жирную фигуру, обвешанную золотыми цепями с огромными драгоценными булыжниками. И дела ему никакого не было до того, что твориться во вверенном ему государстве, лишь бы только коньяк во дворце не переводился. Где уж тут думать о благе своего народа, а за рабов и подавно никто не беспокоился. Хозяева их, почти все были скаредными и тяжёлыми на руку, считая своих работников расходным материалом, комфорт для которого излишняя и совсем не нужная роскошь. Есть кусок хлеба на завтрак, обед и ужин, есть подстилка в углу и довольно с них, даже слишком много для тех, кому суждено в скорости склеить ласты от непосильного труда. Примерно по такому принципу жили на Татуине все, кто имел достаточно денег, чтобы иметь хотя бы одного раба и от этого ощущать себя несколько приближённый к правителю, что заставляло пыжиться от гордости и расплескивать презрение к тем, кто и этого не может себе позволить. Конечно, были и исключения из правил, что относились к своим рабам по-человечески, считая их людьми, а не рабочими бантами, но они встречались крайне редко и Ганс — птица мелкого полёта, державший в своём ведении стадо именно этих самых бант принадлежал как раз не к этим личностям. Этот высокий и сухой, как палка, мужичок, лет около сорока, имел торчащие вверх седые вихры, сквозь которые просвечивала лысина, маленькие, близко посаженные глазки, непонятно даже какого цвета, морщинистую кожу, висевшую под подбородком, визгливо-резкий голос и отвратительный, склочный характер. Благодаря своему «кроткому» нраву и «милой» манере общения передние зубы ему давно выбили и их уже много лет заменяли коронки из желтого металла. Дружкам он, конечно же, говорил, что они из золота, но приближённые знали, что на самом деле это крашенный пластик. Собственно говоря, этих приближенных было не так и много, всего лишь его любимые банты и один-единственный раб, нанятый, чтобы присматривать за ними. Всех своих бант Ганс знал по именам и легко мог выделить любую из них в стаде. — Вот эта Рози — говорил он с улыбкой, тыча пальцем в ровную колонну совершенно одинаковых с виду серо-коричневых бант. — А это Гимли, мой самый любимый мальчик — тощий палец Ганса с ухоженным, как у женщины, ногтем снова указал на одного из рогатых зверей. — А вот это Берт —самая тупая скотина из виденных мною — говорил он, потом и сам же заливисто хохоча над своей шуткой. От этого смеха банты начинали шевелить ушами, а тот, на кого он указал, никак не реагировал. Он давно уже привык к скверному характеру своего хозяина и совсем на него не обижался. Да и не мог, у рабов просто не было такого права. Как и вообще никаких других, кроме только одного — не портить настроение хозяину, что было весьма непросто, учитывая, что настроение у Ганса скакало по сто раз на дню и можно было считать, что тебе повезло, если ты ни разу за день не получил затрещину. Берт служил у него уже несколько лет и не было ни дня, когда бы ему повезло. Это был ещё молодой, но уже сильно уставший, изможденный мужчина. В прошлой жизни он явно был очень хорош собой, если не сказать больше, но сейчас от былой внешней роскоши сохранились лишь жалкие остатки, да и те сильно и безжалостно потрепанные жестоким режимом рабства. Высокий рост, превышавший отметку метр восемьдесят, раньше явно бывший предметом гордости, сейчас смотрелся до нелепого смешно вкупе с болезненной худобой и мешковатой заплатанной одеждой. Некогда красивые пепельно-русые волосы, лежащие волной вокруг его висков, всегда являвшиеся предметом вожделения многих женщин, висели теперь тусклой безжизненной паклей неопределенно-серого цвета, благодаря нитям серебристой ранней седины. Огромные глаза небесно-голубого цвета, прежде смотревшие на мир с нескрываемым интересом и желанием побольше о нем узнать, давно уже превратились в две бессмысленные свинцово-серые лужицы, в которых лишь изредка можно было уловить какие-то крупицы разрозненных мыслей. Лицо, как и другие участки тела, не прикрытые одеждой были почти черны от вечного загара, кожа огрубела и местами растрескалась. Была, впрочем, и ещё одна делать, что отличила Берта от других рабов — правая рука, заменённая металлическим протезом одной из самых совершенных моделей. Как он у него появился, Берт не знал, но был точно уверен, что это случилось до попадания в рабство. Ведь его основная проблема заключалась в том, что последние годы были единственным временем, которое Берт хорошо помнил. Первым его воспоминанием было как его, судя по ощущениям едва проснувшегося, притащили в какую-то комнату, где сидел этот тощий мужнина с недобрыми лицом. Те двое, что привели его, что-то начали говорить хозяину, Берт не мог разобрать слов, но по интонации понимал, что хозяин явно чем-то недоволен. Потом он подошёл к нему и начал зачем-то щупать руки и плечи, недоверчиво косясь на протез, потрогал за волосы, заглянул в зубы. Берт не сопротивлялся, просто не мог, отходя с трудом от непонятного дурмана. Единственные слова, что он смог различить чётко, это как Ганс сказал, отвечая на неясные тогда ещё ему слова охранника: — Это ещё, что за имя такое? Он, что мне тут аристократ? Пускай будет зваться Берт, самое подходящее имя для раба — и после повернулся к нему и взяв за воротник, приблизил к себе и повторил уже специально для него — Ты теперь Берт, понял? Тебя зовут Берт и никак иначе! Мужчина не возражал, ему было сейчас всё равно, Берт так Берт, лишь бы только дали поспать. Откуда ему было знать, что Берт, в переводе с хаттского, означает червяк и назвав своего раба таким образом, Ганс надеялась унизить его ещё сильнее. В этот день ему и правда дали проспаться, но с другого утра начался настоящий ад. Берта, уложенного на жесткой соломенной подстилке в углу подсобного сарая, подняли в пять утра, едва только два солнца Татуина, поднявшись над горизонтом, мягко окутали спящую планету уютным розовым светом, и выдав рабочую одежду, привели к стаду бант и указали фронт работы, чётко обозначив обязанности: — Забудешь напоить — прибью! Не приведёшь до захода солнц — выпорю! Понятно объясняю? Берт согласно кивнул и молча взял в руки протянутый кнут. Его задачей было пасти этих животных, кормить их, поить, убирать за ними хлева, а после мыть и самих бант, по выходным вычесывая их клочкастую шерсть. Учитывая, что бант было не две и не три, к концу рабочего дня Берт оказывался вымотан до предела и без сил упав на свою подстилку, проваливался в сон. Работы было так много, что времени думать не оставалось и то, что он ничего, ну совершенно ничего о себе не знает и не помнит, Берт понял только через неделю. Хозяин, будучи в особенно хорошем настроении, поведал своему рабу, что тот всегда служил на него, лет с десяти, после смерти родных, но однажды ударился головой и потерял память. После этого Берт превратился в безвольный овощ, способный лишь есть, спать и работать, в основном последнее. И в редкие минуты свободного времени Берт упорно размышлял, пытаясь вспомнить хоть что-то о своей прошлой жизни и каждый раз ничего не получалось, только иногда, очень редко, всего пару раз за все годы, в мыслях начинало что-то мелькать, но очень неясное, похожее скорее на видение, чем на осознанное воспоминание. Тепло чьих-то нежных рук, тихий, ласковый голос, взгляд внимательных глаз, очень похожих на его собственные. «Пускай всё уйдёт, останется только любовь» — слышалось где-то на уровне подсознания. Но как только Берт готовился посмотреть внимательнее высветившееся перед закрытыми глазами изображения, как тотчас же проваливался в тяжёлый сон, перед наступлением которого неизменно слышал негромкий даже не голос, а скорее полунамёк на чьи-то слова ввиде невнятного шороха: «Судьба» — шелестела крыльями летучая мышь, сидя на подстилке — «Её зовут Судьба». Но наутро, словно по велению злого чародея, услышанное забывалось, не давая возможности подумать о ком ему сказали и вспомнить ту, имя которой невольно не позволяло ему потерять себя, позволив ей самой потерять всё, о чем она догадается уже совсем скоро.