Лиза, оберегаемая духами трёх

      Холодный каменный пол вгрызался в кожу острыми гранями мелких осколков. Неприятные, даже ненавистные, ощущения возродили в голове воспоминания, которые заставили Лизу резко дёрнуться в сторону, как бы уворачиваясь от болезненных уколов, превративших со временем её нежную белую кожу в синюшнее решето. По ногам и спине пробежали болезненные электрические разряды, и стало только хуже, — сначала было неприятно, потом терпимо, затем боль ушла вовсе, оставив на прощание сотню копошащихся мошек на том месте, где ранее было что-то разорвано, сломано, смято. Так Лиза лежала довольно долго, царапая обломанными ногтями камень и пытаясь ухватиться за частички мыслей, послуживших её спонтанному решению — оборвать образы раз и навсегда; заглушить свет, тревожащий слезящиеся чувствительные глаза; уснуть на жёсткой, дурно пахнущей постели, и не проснуться.       «Мама», — прозвучал отчётливо в голове девичий голос; такой чуждый, но в то же время до боли знакомый. Разомкнув челюсти, Лиза старалась выдохнуть с потоком застарелого воздуха первое «ма», но из горла громко заскрипело, как несмазанные детали древнего механизма. Ей не понравилось. Определённо не понравилось. Кончиком чуть распухшего языка она дотронулась до ряда верхних зубов — мама всегда хвалила её ровные и белые зубы, — и попыталась тоненько просвистеть последнее «ма». Гадкий хрип, да и только. С каких пор её голос так сильно постарел, изменился до неузнаваемости?       В кромешной темноте она не могла разглядеть даже собственную руку, какую-то слишком тяжёлую и неуклюжую. Сверху, далеко-далеко, проглядывалось тусклое мерцание, как от восковых свечей, расставленных в её маленькой комнате. Как-то удушливо заныло в груди; захотелось сейчас же прижать к разгорячённому лицу холодный безжизненный фарфор куклы и погрузиться в спасительные морфические сны. Не видеть их белых халатов; не чувствовать их скользких рук; не слышать тихих шагов у изголовья кровати. И разношёрстных голосов, что все как один гласилы: «Она». Кто эта она?       Ладонь нащупала что-то под боком, то что усердно пыталось напомнить о себе — кололось и резалось, будто безмолвно кричало Лизе: «Я здесь. Не уходи, дитя моё. Не забудь меня». — И запах, сладко-цветочный, такой знакомый и родной, защекотал ноздри, провоцируя нечленораздельный, совсем нечеловеческий вопль. Череп, разбитый, словно глиняный кувшин, лежал на бесчувственном камне вместе с нею, уже не глядя печально бездонными провалами глаз. «Ма… ма», — полоснуло ножом густой воздух. И Лиза вспомнила — каменный ящик, откуда исходил запах мамы; огонь, что немилосердно кусал её тело, и выпускал его тот человек, мужчина, чьё лицо не имело глаз. Чёрные, как у её умершей матери. «Признай же, наконец, Лиза, что твоя мать мертва», — голос в голове преобразился. Это был он — тот самый мужчина; дребезжащее рычание голодного пса и неистовое шипение обозлённой змеи — его голос.       Как он назвал её? Кто она — Лиза?..       Затёкшие руки взметнулись вверх, к блеклому свету, и порознь упали по бокам измождённого тела. Остатки оков, сжимавших запястья, раскололись окончательно, даруя доселе неведомое чувство свободы. Длинные искривлённые пальцы быстро забегали по лицу, ощупывая каждый изгиб и выемку, но Лиза не чувствовала прикосновений, как будто это была не её кожа, а той — чужой, которую все называли она. А за ней находилась настоящая… Как же назвал её тот мужчина?       Непослушные руки и голые ступни цеплялись за выступы скользкой стены, и напоминая огромного длинноногого паука, она поползла наверх, неспешно и как-то лениво. Полы рваного халата развевались от потока злого воздуха, он словно подталкивал, заставляя ползти быстрее; что-то угрожающее слышалось в его шёпоте. Лиза остановилась и прислушалась. Спина её начинала мелко покалывать, пока неприятное жжение не растеклось по всему позвоночнику и как будто выплёскивалось наружу длинными язычками пламени. Ранее она бы могла увидеть, что же происходит позади, но глаз на её спине со временем замылился и, как сломанный телевизор, перестал показывать картинки, — Лиза наблюдала лишь белый шум да тишину неисправного канала. Глаз молчал многие годы, и выковырнуть его не было возможности из-за оков, которые, после первой же её ошибки, надели люди в белых халатах.       Но разве она виновата? Это они обманули её.       Лиза ковыряла еду вилкой, не решаясь зачерпнуть снедь и поднести ко рту, так как руки после уколов не слушались; страх уронить всё на колени и предстать в таком виде перед мамой — был невыносим. А ещё шёпот у самого уха мешал спать по ночам и внятно отвечать на вопросы. Казалось, что голос говорит за неё, исходит от неё... Но люди продолжали смотреть в ожидании ответа и, неудовлетворённые, слегка искривляли плотно сжатые губы, — наверное, думали, что Лиза не заметит, но она замечала эту искру презрения, перемешанную с нездоровым любопытством; голос в голове предупреждал об этом. Голос знал больше, чем Лиза. И именно та, другая она, подсказала, что женщина перед ней — не её милая мама.       Обманули. Как они посмели? Куда они дели маму?       «Ма… ма». — Её глаза нещадно щипали слёзы, но она не могла смахнуть их, так как руки были крепко сцеплены на белой шее; и Лиза знала точно, что никакая сила на свете не была способна разомкнуть эти «объятья». До тех пор, пока хрипы самозванки не прекратились, и искажённое мучением лицо не приобрело такой же синюшный оттенок, как и исколотая юная кожа. Но как же красиво переливались русые волосы, рассыпанные веером на белой скатерти; какие утончённые нос и губы были у «мамы», словно лицо её сделано из благородного мрамора. Лиза ужаснулась, придя к мысли, что начала забывать облик человека, которого любила всем сердцем. А если при встречи она не узнает маму, а голос не подскажет? Что если уколы окончательно заберут мамочку, и мамочка больше не сможет найти путь во сны той самой, настоящей Лизы? То есть к ней… или не к ней?..       «Как тебя зовут?» — спрашивали они.       А она улыбалась, перемазанная в красное, и то ли смеялась, то ли плакала. К ней не решались подойти ближе — боялись. Боялись, что это красивое и хрупкое создание сделает с ними. Какая ирония. Испугались маленькую Лизу.       Лицо лже-мамы было немного мокрое, но всё ещё хранило первозданную красоту. Лиза бережно обтёрла каждый дюйм нежной кожи столовыми салфетками, при этом что-то тихо напевая себе под нос. Она не знала, что эта была за мелодия, что за слова лились из её уст вместе с жёлтой слизью, что появилась после уколов. Но это не имело никакого значения. Теперь у неё есть лицо мамы, и Лиза обязательно вспомнит её при первой же скорой встречи; а голос сразу заметит фальшивку и не даст обмануть бедную маленькую…       Как же назвал её тот мужчина?       Что-то знакомое было в его запахе, в самой крови, которая сочилась неспешно из незакрытых ран. Было видно, как он страдал от скверны, что пожирала его изнутри и при этом заменяла собой все внутренности, кости и разум. Глаза мужчины сверкали лихорадочным блеском, и дополнял этот образ тихий смех, то и дело срывающийся с тонких губ, растянутых в маниакальной улыбке. Он был счастлив своей прокажённости, — она не затронула его смуглую кожу и не лишила блестящего шёлка волос или тонуса мышц. Напротив. Сила и красота чувствовались в каждом движении — как легко его руки, вооружённые остроконечной сталью, вспарывали гнилое горло мёртвого мяса; как изящно он не давал прикоснуться к себе кривым клыкам и грязным ногтям. Все эти отверженные твари были недостойны и расставались с жизнью, только посмев посягнуть на его место.       Лиза ещё раз осмотрела свои пальцы, на прилипшую к ним глину с частичками падали и шерсти животных и людей. Впервые за долгие годы она ощущала себя слишком грязной и уродливой среди этого благородного окружения, которое воссоздал её отец.       Внезапная боль сверкнула в голове и взорвалась, разметав осколки по черепной коробке, — ошмётки воспоминаний предстали перед глазами так ярко и правдоподобно, что Лиза взвыла от испуга, как трусливое животное. Наверное, её вой был слышен по всему особняку, из которого она бежала сломя голову. Но куда? Куда скрыться от воспоминаний, давно забытых и жгуче горьких? Всюду за ней следовали картины и витражи, прожигающие нутро лунным многоцветным сиянием. Люди со стен смотрели неподвижными глазами, но сожаление проклёвывалось в их взгляде, и если бы они могли помочь, протянуть руку и приласкать; если бы папа только мог успокоить несчастную маленькую Лизу.       Она бежала по длинному коридору, а за ней, облачным шлейфом, развевалось белоснежное платье. Шоколадные кудри били по заплаканному лицу, впитывая всем безразличное горе. Лиза кричала во всё горло, умоляя голос скверны вернуться и сокрыть её в терновнике беспамятства, искорёжить и поломать тело заново. Она не могла вынести той правды, что открылась ей.       Белокурый святой гладил юную девушку по кудрям, нашёптывая на ухо серафимскую песнь.       Сребробородый мудрец прислонился к подрагивающему плечу головой, застыв в скорбном молчании.       Герой с проницательным взглядом держал её за руку, не давая упасть на хладный пол.       «Духи не защитят тебя, моя дорогая Лиза». — Его голубые глаза светились демоническим огнём, который он принял с великой честью. Теперь Лиза узнала своего мучителя, из числа многих; но столь уродливую душу ей не приходилось видеть никогда. Она буквально была готова вырваться из прекрасного тела и затопить весь мир во всепожирающей лаве. И Лиза была готова сгореть, прямо сейчас, в огне, который появился благодаря ей. Белые тонкие руки тянулись к всемогущему демону, и он, вняв немой просьбе, опускал остроконечную сталь, разрезая безжалостно, с чувством собственного превосходства.       Она, другая Лиза, вскрикнула надрывно, когда на стены брызнула зловонная зеленоватая кровь, и омертвевшая плоть начала отделяться от костей, разлетаясь пищащими летучими мышами. А мучитель опускал и опускал оружие, не давая передышки и даже не подозревая, что та Лиза, настоящая Лиза Тревор, улыбалась ему лёгкой улыбкой, защищённая тремя духами, которые никому не дадут её в обиду.       Пусть тело её изжевал жестокий мир, но изуродовать душу, запечатлённую любящими руками на витраже, не смог никто.