Трилогия о Жеглове и Шарапове

Глава 1 Шарапов был счастлив, как только может быть счастлив человек, только что узнавший, что закончилась ужасная война. Он шел по новой, начинавшей оживать Москве, и просто радовался свежему, вешнему дню. Его даже не тяготила мысль о том, что он теперь — оперуполномоченный угрозыска. Все это, гражданское, неизвестное, казалось ему несущественным. Ну, подумаешь, какие-то там воры, грабители… Чего он только не видал на фронте! Убийств и прочей дряни там было столько… Шарапов очень скоро понял, что он дурак. Жеглов был резким, внезапным, как понос. Он прожег Шарапова насквозь своими карими глазищами, и Володя тут же понял, что он тут — фигня на палочке. Пешка. Самый младший сотрудник, даже ниже Коли Тараскина, хотя казалось — куда уж ниже. Глеб Жеглов тут же показал Володе Шарапову его место, и место это было незавидным: от бывшего разведчика, командира роты (что, между прочим, вам не фунт изюму) требовалось помалкивать, вникать, слушать в оба уха и смотреть в оба глаза. Шарапову Жеглов сразу не понравился. Слишком борзый. Были у него в роте такие, бывшие зеки. Взять хотя бы Левченко… Намаялся он с ним поначалу. Хороший мужик был. Впрочем, почему «был»? Наверное, и есть где-нибудь. Живет себе радостной советской жизнью, строит ячейку общества… Жеглов не был зеком. Но этот ладно сложенный тип лет тридцати-тридцати пяти на вид поднимал в душе Шарапова, в самом его нутре, что-то темное, неприятное. Может, потому, что постоянно дело имел со всяким сбродом, с мразью, которая, пока весь советский народ воевал, жизнь свою отдавал на спасение Родины, вкусно жрала, сладко спала… и кажется Шарапову, что и Жеглов тут, в Москве, тоже ни шиша не делал для защиты СССР от захватчиков. Верно, думает Шарапов позже, когда они забирают с Чистых прудов труп Васи Векшина. Сидел тут, в столице и ни разу на фронте не был. Но кто тебе, дураку такому, сказал, что враг — он только извне бывает. Тут вон в мирное время людей убивают, «Черная кошка» какая-то завелась, и режет людей почем зря, будто им делать больше нечего… И Шарапов перестает видеть в Жеглове напыщенного щеголя. Да, за линию фронта не ходил. Не взяли его — может, по здоровью (мало ли у человека болячек…), а может потому, что нет в угрозыске следока лучше него. И никто, кроме Жеглова, не умеет так ловить уродов, что разлагают наше общество изнутри. И Шарапов сидит потрясенный, поглядывая на тот самый стул, где недавно сидел Векшин — тоже борзый, молодой, но уже бывалый опер… Сидел, и вот нет его уже. Пасюк отвезет его труп в Ярославль, и все начнется сначала. Пароли, явки, засады, слежки. «Черную кошку» нельзя ловить по-военному, нахрапом, это ему уже объяснили. Тут надо мыслить, как бандит, и брать врага хитростью. Жеглов это точно умеет — Шарапов видит в нем металл, сродни стали. Нержавеющий, прочный и гибкий. Жеглов как хороший кухонный нож, которым можно делать все — и картошку чистить и в бочину кому-нибудь зарядить. Глеб то смотрит иногда холодно, будто сверлит взглядом, то криво ухмыляется, и в глазах его пляшут черти. Веселые, задорные, молодые черти. Шарапов заражается этим странным весельем против воли, и тоже улыбается от уха до уха. — И как у тебя, Глеб, все так ловко получается? — спрашивает он за службу. — Я бы так не смог. Жеглов улыбается криво, отворачивается, типа смутился, и тянет из стола какую-то книжку. — Вот тебе наука. Век живи — век учись. Шарапов благоговейно отирает пыль с переплета. «Криминалистика» — значится на обложке. Легко представить, что на этой науке не одно поколение следоков выросло. А в столе у него там еще целая пачка книг виднеется. — Неужели ты все эти книги изучал? — спрашивает Шарапов. — Да так, более-менее… Закон, брат, точность любит. На волосок отступил от него — чью-то жизнь покалечил. — А ты что заканчивал? — Я? — Жеглов усмехается, хлопает его по плечу, пока они идут на выход. — Девять классов и три коридора. Когда живые уголовные дела разбираешь — учёба быстрее движется. В приемной управления у них сидит новоиспеченный везунчик, Петя Соловьев. Везунчик потому, что пятьдесят тысяч в лотерею выиграл — свезло так свезло! Пятьдесят тысяч никому из них сейчас не помешали бы. Жеглов терпеть не может этого Петю. У Шарапова есть сразу несколько вариантов, что не так, но основной это «дуракам везет». Жеглов просто бесится, что такой куш свалился на бестолкового, мелочного Соловьева, а не на него самого, скажем. И что Петюня не собирается отдавать эти деньги ни партии, ни нуждающимся. У него на все пятьдесят тысяч свои, чисто потребительские взгляды. Домишко за городом прикупить, машину, шубу жене… ну, а на сдачу и погулять потом можно. Шарапов вдруг ловит себя на мысли, что будь Жеглов не опером, а бандитом, не дожил бы Петюня и до обеда. — И откуда у тебя, Петюня, такой изумительный сахар? — Жеглов тянет у Соловьева со стола банку белоснежного, рассыпчатого сахара. — Нам вроде такого не отоваривали, а? — Да, — соглашается Шарапов. Ему тоже хочется сахара, это сейчас настоящий деликатес. — Ну чего пристал? Сестра жены из Коканда прислала, — бурчит Соловьев, жуя что-то неимоверно вкусное. — Приставучий ты, Жеглов. — Я не приставучий, а справедливый, — ухмыляется Глеб, а в глазах у него холод и презрение. — И главный выигрыш — тебе, и золовка в Коканде — тоже у него. А у нас с тобой, Шарапов, родственников всего: кум, сват да с Зацепы хват. И выигрываем мы с тобой тока в домино. Глеб, пока говорит, сворачивает из газеты кулек и тянет его к Соловьеву. — Вывод: будь человеком, не жидись и нам маленько сахарку отсыпь. Ну, сыпь, сыпь, не тряси руками… больше просыплешь… «Жидись» — очень меткое слово, думает Шарапов. Оно Петюне подходит, как влитое. Глеб внаглую, пока Петюня не отелился, срезает у него четверть буханки свежего бородинского хлеба. Он пахнет так одуряюще, что у Володи тут же начинается избыточное выделение слюны и желудочного сока. — Ну, это уже свинство, Жеглов! — вопит Петя. — Мы насчет хлеба не договаривались! — А мы и насчет сахара не договаривались, — ржет Жеглов. — Пока, Петюня. — Ну, ты даешь, — изумляется Шарапов, в возбуждении вдыхая аромат бородинского. — Я б так не смог… мы ж его почти ограбили. — А с него не убудет, — едко подмечает Глеб, подмигивая. Жеглов тащится за ним километр, два, а Шарапов даже не замечает, что им внезапно в одну сторону. Они будто старые приятели, что встретились спустя много лет, и им столько всего нужно друг другу рассказать… — Да ты нос не вешай, Шарапов. Погоди, разгребем эту шваль, раскидаем. В институт пойдем, подучимся. Ты знаешь, как наша профессия называется? — Ну как? — Правоведение. Ну ладно. А теперь — спать. Завтра утром ты мне понадобишься молодой и красивый. Шарапова вдруг охватывает паника. Ему совершенно не хочется отпускать Жеглова. Он бы слушал и слушал его дальше, до самого утра. — А тебе куда? Жеглов машет рукой куда-то туда, за реку. — Полчаса езды трамваем в общежитие. Володя покрывается мурашками и говорит: — Слушай, а пошли ко мне. Жеглов замедляет шаг, окидывает молодого напарника с ног до головы — быстро, как нечто подозрительное. — А ты где живешь? — Да вот здесь, на Ордынке. — Молоток! Хорошо устроился. — Пошли, а? В общаге тебе всё равно спать не дадут. Там с утра до ночи гам стоит. Шарапов вдруг стыдливо думает, что он ему тоже спать не даст. Жеглова вообще можно слушать бесконечно, как радио, а уж если получить его в свое безраздельное пользование… — Да кабы мне дали, я бы под этот гам часов тридцать придавил за милую душу. Кстати, а у тебя душ есть? Володя живо представляет Глеба в душе и быстро облизывает губы. — Есть, но вода только холодная. — Да это мне начхать. В общежитии неделю никакой воды нету. А на твоей жилплощади еще кто-нибудь имеется? Обычно этот вопрос звучит как «А твоя жена не будет против?», и задают его с единственной целью: убедиться, что никакой жены на горизонте нет. Шарапов чувствует, как потеют ладони. — Я один. Выделю тебе роскошный диван. Пошли, а? — Да? Да, ладно. Пошли. Жеглов тихо улыбается и проводит рукой по Володиной спине. У Шарапова в груди артиллерией грохочет сердце. Глеб не разочаровывает: он учит его работе со свидетелем, делится Шестью Правилами Глеба Жеглова, говорит, говорит, говорит… До тех самых пор, пока не разваливается на застеленном на скорую руку простыней диване. И тут Шарапов видит, насколько он устал. Жеглов буквально засыпает на глазах, не переставая поучать его при этом. Но слова затихают, мысли плывут, и Володя сам стаскивает с учителя до блеска начищенные кирзачи, потому что тот уже начинает видеть первый сон. Володя допоздна сидит с «Криминалистикой» за письменным столом, приглушив свет, и изредка бросает взгляды на спящего Жеглова. Если бы сейчас кто-то достал его с вопросом, зачем он позвал к себе жить начальника, с которым знаком неполные сутки, Шарапов не нашелся бы с ответом. Потому что? А что тут еще скажешь. Потому что — сорвалось с языка. Потому что — это был вежливый дружеский жест. Потому что… Левченко тоже тогда позвал его в свой окоп. Греться. Шарапов сглатывает и больше не смотрит ни на Жеглова, ни в книгу. Он смотрит за окно, в черноту ночи, и ему мерещится такая же темная, безлунная ночь в засаде, на берегу Днепра. *** То было холодное, дождливое лето. У нескольких человек от сырости началась гангрена, и их отряд сидел в окопах в меньшинстве. У каждого была своя персональная, одноместная яма, прикрытая ветками. В ней можно было либо стоять в полный рост, либо сидеть, скрючившись в три погибели на самом дне. Они не могли покидать позицию до часа Х, у всех уже начинались проблемы с онемением рук, ног и болями в спине. К тому же снова пошел дождь, и под ногами уже была приличная лужа. — Слышь, ротный, — донеслось из соседней ямы. Шарапов на пару сантиметров приподнял ветки и посмотрел на Левченко. В темноте ночи его было почти не разглядеть. — Чего тебе? — У тебя воды там много? Шарапов потоптался на месте. — Почти по щиколотку. — Иди ко мне, у меня сухо. — Совсем сдурел? А если снайпер? — Все снайперы давно по кабакам сидят, шнапс попивают. У Левченко и правда было сухо. А еще значительно шире. Когда дают команду «окопаться за полчаса» или «окопаться за час», то, сколько выкопаешь — столько выкопаешь, в том и сидишь потом. А если у тебя лопатка тупая, или земля глинистая, то может получиться, что не в окопе сидеть будешь, а в неглубокой такой ямке. Но у Левченко и лопата была хорошая, и копал он споро. Сказывался опыт стройбата. Поэтому у Левченко был окоп класса люкс — в нем помещался и хозяин, и Шарапов, и они даже не были притиснуты друг к другу, как огурцы в банке. — В следующий раз мой окоп роешь ты, — попытался пошутить Шарапов, переступая с ноги на ногу. В ботинках хлюпало, и он знал, что скоро заболеет. Уже лежал однажды с лихорадкой после аналогичных посиделок. — Замерз? — поинтересовался Левченко. Сергей был старше Володи на десять лет. За плечами у него было три ходки на зону, за воровство. А потом Родина-мать решила, что негоже здоровому мужику на лесоповале прохлаждаться, и снова отправила его по этапам, только на этот раз в обратном направлении. Сначала он попал в стройбат, где недавних заключенных обучали слушаться новых хозяев. Они вместе с тыловиками возводили баррикады, рыли противотанковые траншеи, и — Левченко однажды признался, что на лесоповале, в тайге не было так тяжело и голодно. Многие умерли. А кто выдержал этот адский труд, отправились дальше, прямиком на фронт, в штрафбаты. Они шли в бой одной длинной шеренгой, прикрывая собой тех, кто шел позади — обычных рядовых солдат пехоты, не уголовников, а добропорядочных граждан. Они не могли струсить и отступить. При любом движении назад по ним стреляли свои же. Сергей Левченко попал к Шарапову в отряд случайно. Они однажды встретились в госпитале, где Володя поправлял здоровье. Левченко подошел к нему стрельнуть сигарет, Шарапов сказал, что не курит — и так разговорились, познакомились. А потом Серега просто сказал Володе: — Они убьют меня. Не фашисты, свои. А я вор, понимаешь. Меня ни одна мышь не заметит, если меня в разведку послать. — Мы тут не квартиры бомбим, — сурово ответил Шарапов. — Мы Родину защищаем. — Я не за Родину здесь, — честно сказал Левченко. — Я за себя стараюсь. Но если меня после войны снова на лесоповал отправят, то я лучше прямо сейчас пойду застрелюсь. — Я тебе ничего обещать не буду, — сказал Шарапов. — И грехи твои на твоей же совести пускай остаются. Если ты думаешь, что в разведроте живым и в орденах ходить будешь, то ошибаешься. Знаешь, скольких я уже схоронил? — Возьми меня, ротный, — Левченко шагнул ближе и Шарапов невольно сделал шаг назад. — Тебе все равно, что со мной будет — а мне нет. Выходит, сам напросился с Шараповым по окопам сидеть, под дождем мокнуть. — Замерз, — сознается Шарапов и шмыгает носом. А Серега вдруг прижимает его к себе со всей силы и утыкается холодным носом в шею. Володя дергается, силясь освободиться, но крепкие руки держат его, словно привязанного. — Ты что?!.. — шипит Шарапов почти фальцетом. Руки, ноги и вообще всё его тело стремительно начинает теплеть. — Удачно мы с тобой встретились. Другой бы тебя греть не стал, — говорит Левченко, и Шарапов краснеет. Хорошо, в темноте этого не видно. *** Удачно… Володя оглядывается на диван, где морской звездой распластался Глеб и натыкается на внимательный взгляд. — Шарапов, ты спать собираешься? — Глеб, а ты чего? — А я пытаюсь! — недовольно бурчит он, поворачиваясь на бок. — И лампу эту к чертям выключи… Устроил тут читальный зал. Шарапов с улыбкой откладывает книгу. А все-таки правильно он Глеба к себе позвал. Хорошо с ним. Уютно. Глава 2 Утро выдалось нервным. Не жрамши, не пимши понеслись на Петровку, а оттуда — по вызову на убийство. В чистенькой, аккуратной квартире на полу в столовой лежал труп молодой женщины. Шелковый халатик задрался так высоко, что были видны маленькие, не по-советски оформленные кружевами трусики. Шарапов дернулся прикрыть срамоту, но Жеглов тут же рыкнул: — Руками ничего не трогать! — и Володя смущенно отвернулся. В этот день он узнал, как составляются протоколы, как находятся улики и допрашиваются свидетели. А еще он понял, что даже такой гений сыска как Жеглов может ошибаться — и в чем! Шарапов сам еще не знал, почему, но он был убежден на двести процентов: Груздев жену не убивал. Да, все, что они нашли и узнали, было против доктора, но Шарапову было достаточно своей интуиции. Не он это. И оттого еще больнее было слышать от Жеглова «Твой номер шестнадцатый, помалкивай в трубочку» — его затыкали ни за что, просто так. А ведь он так хотел скорее стать ему полезным, нужным… Было у Шарапова такое свойство — ему всегда было важно стать для понравившегося человека кем-то, а не просто еще одним проходным персонажем жизни. А Жеглов ему нравился, да еще как. У Володи дух захватывало от этих мыслей. И поэтому он терпел, слушал нотации и переваривал упреки. Ходил за Жегловым хвостиком, записывал и наматывал на ус. Но с Груздевым надо было разобраться. Стратегия начинает трескаться, когда Пасюк, довольный донельзя, вываливает перед ними на стол пистолет. И вот это уже — всем уликам улика. Это десять лет колонии, понимает Шарапов, которому бородинский с сахаром, что они вчера у Петюни отжали, больше в рот не лезет. Если прямо сейчас не случится чуда — если он, Шарапов, его не сотворит! — конец Груздеву. — Послушай, — Шарапов нервно жестикулирует. — Никак в толк не возьму. Ведь украдены все ценности Ларисы, украшения… — Ну и что? — Жеглов переводит взгляд с пистолета на него, покусывая щеку. — Как что? С мотивом не сходится. — Шарапов, неслыханных преступлений не бывает. Что-нибудь подобное где-нибудь когда-нибудь с кем-нибудь уже происходило. На том наш брат сыщик и стоит — на сходности обстоятельств, на одинаковых мотивах и на уловках одного покроя. На, пей. Жеглов заботливо вручает ему алюминиевую кружку чая, предварительно засыпав в напиток сахар. У них тут, в послевоенной Москве, всего четыре вида деликатесов: хлеб, сахар, чай и сигареты. Сигареты Шарапов не употребляет, поэтому Жеглов выдает ему двойной сахар — и в чай и на хлеб. Глеб терпеливо объясняет Володе, что преступники бывают разные. Одни рубят сгоряча, в состоянии помутнения сознания. А другие все хладнокровно планируют. Вот с последними обычно больше всего геморроя и случается. — Выходит, он вещи забрал, чтоб мы подумали, будто грабеж был? — Точно. — Жеглов сверкает глазами. Видно, что Шараповская идея ему очень по вкусу. — Хорошо мыслишь, Шарапов. Шмотки-то они ему может быть ни к чему, так, для отвода гла… – он вдруг ахает. — А может быть и «к чему». Жеглов прищуривается, оглаживая выбритый подбородок. — Ты знаешь, меня на эту мысль пистолет навел. Другой-то на его месте оружие бы выбросил к чертовой матери как лишнюю улику, а этот, видишь, припрятал. Значит, к вещам относится трепетно, жалеет их. Ха, к тому же сестра говорит, кольцо на пальце у Ларисы было цены необыкновенной… бабкино наследство. Он прихлебывает свой чай и подмигивает Володе. Шарапов чует, как в нем самом просыпается азарт. Может, и поторопился он с выводами о Груздеве? Тут приводят самого «виновника торжества». Груздева трясет, лист с показаниями в его руке подрагивает. Жеглов читает его исповедь и фыркает. — Немного же вы написали за всё это время. — Меня работа ждет. Я могу идти? — Нет. Значится, я так понимаю, гражданин, что правды писать мы не захотели. А, между прочим, зря. Враньем мы с вами только «усугубляем», так сказать… Глеб дразнит его, потряхивая у Груздева перед носом его показаниями. Доктор не выдерживает, вырывает лист из рук опера и орет: — Не сметь так со мной разговаривать! Я вам не жулик! Я слышал, что в вашем учреждении с ними обращаются довольно бесцеремонно. А я врач, я, в конце концов… Жеглов молча наступает на него, Груздев под его взглядом падает на стул. Голос его слабеет. — Я кандидат медицинских наук. Я буду жаловаться! — Жаловаться? Ну, насчет жалоб — я уже слышал, приходилось. — Он усмехается, оборачиваясь на Шарапова. — А насчет жулика — правда, вы не жулик: вы человека убили. Ну? Груздева спасает телефонный звонок. Жеглов выслушивает, меняясь в лице, и командует: — По коням, ребята! «Фердинанд» скачет по кочкам, и Шарапов изо всех сил держится за спинку сиденья спереди, чтобы не улететь. Ребята все сидят с одинаково возбужденными лицами: никто не знает, что ждет их впереди, но это их работа. — Сторож со склада позвонил, — информирует Жеглов. — Он к знакомой дворничихе напротив зашел погреться, возвращается — замок, вроде на месте, а изнутри полоска света пробивается. Ну, он, конечно, заходить-то побоялся, видит внутри кто-то «шурует» — он и позвонил «02». — «Черная кошка»? — догадывается Шарапов. — Черт его знает. Теперь направо, — командует он Копытину. — Туши фары. Тихо. Оружие к бою. Ваня, ты про заначку не забыл? — Яку заначку? — невинно удивляется Пасюк. — Какую заначку? — прищуривается Жеглов, и Пасюк краснеет. — В общем так, короче говоря, еще раз узнаю, что ты от жены в ствол пистолета сторублевку прячешь… смотри у меня. — Ой, Глеб Егорыч, — ржет Пасюк, — так от неё ж хиба спрячешь? Ей бы с её нюхом — только у нас работать. Я от в прошлый раз в кобуру спрятал — нашла… хех. А пистолет все ж таки боится трогать… Замок на дверях склада не целый — он перекушен пополам, будто на него напал голодный монстр. Жеглов быстро распределяет людей по периметру, завязывается перестрелка с бандитами. Один тут же падает замертво, остальные запрыгивают в фургон и пытаются скрыться. Шарапов стоит на улице, в стороне от всего веселья, и его просто распирает от желания покинуть пост и присоединиться к остальным. Но если он так сделает, Жеглов его, пожалуй, в наказание на дежурство оставит. Вдруг из-за угла выскакивает какой-то тип в военной форме и пытается дать деру. — Стой! — грозит ему пистолетом в спину Шарапов. — Эй, браток, что за стрельба, прям как на фронте! — мужик улыбается, запыхавшись, и Шарапов в замешательстве опускает оружие. На груди у незнакомца — орден Отечественной Войны первой степени. — Оружие есть? — Есть. Наградной! — мужчина демонстрирует ему пистолет. — Слушай, может, ты постоишь здесь пока, а? Я узнаю, что там, а? Только не уходи никуда! — Давай-давай, — кивает ему мужчина, и Шарапов бежит к своим. Он не видит, как ему прицеливаются в спину, но в последний момент опускают руку. *** Банда уходит. Жеглов весь грязный и злой, едва они возвращаются в управление, спускает всех собак на Груздева. Мерой пресечения тому избирается содержание под стражей, а это значит, что пока не будет закрыто дело, Груздев будет жить в изоляторе. — Значится так. Они едут к ним домой на трамвае, и Шарапов на минуту подвисает, обдумывая это «к ним». А когда, собственно, его квартира стала их квартирой? А, ну да, Жеглов ведь сказал, что поживет немного, когда толковал про свои правила… — Завтра с утра займешься Груздевским делом. Надо с ним по-быстрому разобраться и к «Черной кошке» вплотную приступать. Признаться, они мне порядком надоели. В трамвае никого, кроме них и мирно спящей контролерши. Они абсолютно одни, за окном — темная ночь и Жеглов как бы невзначай придвигается вплотную, делая вид, что его просто качнуло при движении, да так и остается. Теперь они касаются друг друга локтями, и Шарапов наслаждается этим чудесным последним трамваем. — Знаешь что, Володя, а ну-ка, припомни еще раз как выглядит твой офицер? — Да я ж тебе сколько раз рассказывал. Ростом повыше моего будет, стройный, лицо такое… ну, одним словом, бабам нравится. По-моему шатен, правда, темно было, я не очень хорошо разглядел. И да вот, на подбородке ямочка… — Так, на этого вроде не похож… — Что? — Да, ничего. Продолжай. — Нос прямой, губы тонкие и главное, понимаешь, орден Отечественной Войны у него первой степени был. Вот это меня смутило. — Так. А шрама вот тут не было? — Жеглов проводит ногтем большого пальца себе по горлу. — Да не заметил я… — Да ты не расстраивайся, — успокаивает с улыбкой Глеб, чуть толкаясь плечом. — Уже хорошо, что одного мы… — Выходим, Глеб. – … в лицо знаем. Давай! — и они спрыгивают с подножки. *** Дома сейчас тихо. Шуркины дети спят, набегавшись за день, да и сама прачка, завесив всю кухню стираным бельем, отошла ко сну. Телогрейка ее мужа-пьяницы валяется прямо посреди коридора, и Шарапов вешает ее на крючок. На кухонном столе лежат, перечеркнутые вдоль и поперек, юмористические заметки Михал Михалыча. Дядя Миша — это тот человек, при взгляде на которого меньше всего думается о чем-то смешном. Его лицо всегда задумчиво и грустно. Война унесла его единственного сына, застенчивого очкарика-скрипача, и вместе с ним — стариковское счастье. Шарапов с любопытством вычитывает среди помех один куплет и смеется. Все-таки дядя Миша гений. Володя готовит им с Глебом чай, беспокойно поглядывая на чересчур громко шумящий чайник. Не разбудить бы всю коммуналку! Глеб в комнате что-то напевает себе под нос, застилая диван. Он одобрительно улыбается на принесенные Володей кружки и кивает на его постель: — Я тебе разобрал. Отдыхай давай, разведка. — Да я не устал, — тоже улыбается ему Шарапов, усаживаясь за свой стол. — Я дочитать хотел. — Ну. Зубы не сломай о гранит науки. Они минуту в молчании пьют чай, и Шарапов думает, что у них — самый обычный семейный вечер. Конечно, никто ни о чем таком не говорит, а Жеглов, скорее всего, в отличие от него самого, ни о чем таком и не думает… Но, черт возьми, как же здорово! Сидеть вот так за чаем теплым вечером рядом с человеком, который вдруг кажется ближе всех на свете… Впрочем, нет никаких «вдруг». Шарапов точно знает, что его притягивает в Жеглове: его неуемная энергия и жизнелюбие. Глеб словно лампочка озаряет всех своим светом, вот и слетелись все они — и Коля Тараскин, и Ваня Пасюк, и смешной в своей несуразности Шесть-на-Девять — к этому источнику света, будто мотыльки. А Жеглову только этого и надо. — А, я ж тебе не дорассказал Шесть Правил, — вдруг говорит Глеб, сладко потягиваясь. Табуретка скрипит под Жегловым, похрустывают позвонки. Шарапов с улыбкой подбивает щеку кулаком и слушает. — Правило пятое: даже «здравствуй» можно сказать так, чтобы смертельно оскорбить человека, и правило шестое, сааамое важное, — грозит он пальцем и придвигается к уху Володи: — даже «сволочь» можно сказать так, что человек растает от удовольствия. И Шарапов тает. От Жегловского голоса с хрипотцой и от того, как его дыхание обжигает кожу. Володя косит на него взгляд, не зная, что сказать. А Глеб подмигивает и говорит: — Всё. Спать. Спать получается совсем не сразу. Вроде и набегались они сегодня, и с «Кошкой», и с Груздевым, а у Шарапова перед глазами только склоненное к нему лицо начальника ОББ. И мерещится в темноте, что в тот момент Глеб смотрел на его губы, хотя это совсем не правда. Он смотрел вообще сквозь него, думая о чем-то своем. И, разглядывая на потолке полоску света от фонаря на улице, слушая, как на диване сладко посапывает Жеглов, Шарапов понимает, что ему срочно нужна женщина. Потому что невозможно больше придумывать себе то, чего нет. И ходить по опасной кромке страшной, жуткой пропасти, свалиться в которую — раз плюнуть. *** Шарапову везет, наверное, в десять раз чаще всех прочих жителей планеты Земля. Он прошел невредимым войну, хотя много раз был на волосок от гибели и полного фиаско. Ему подфартило жить в центре города, и не в каком-нибудь зачуханном бараке, как многие, а в отличном доме с высокими потолками, электричеством, газом и водой — и это в сорок пятом, еще пахнущем дымом и кровью! И Варя Синичкина появляется именно тогда, когда ему так это нужно. Они примчались на вызов о мертвом младенце завывающим сиреной вихрем. Во дворе толпились зеваки — в основном бабульки и дети. Едва они выпрыгнули из «Фердинанда», к ним навстречу синей молнией метнулась молодая девушка: — Докладывает младший сержант Синичкина! — козыряет она Жеглову, опытным глазом определив, кто среди них главный. — Вызов ложный, ребенок жив. Подкидыш. Она счастливо улыбается. Шарапов смотрит на нее во все глаза и вдруг понимает, что уже встречался с ней однажды. Он вспоминает, как видел ее недалеко от МУРа, тоже при исполнении, ведущей за руку одного из Шуркиных сыновей. Видно, пацан нашкодил, и бдительная милиционерка собиралась провести с ним воспитательную работу. — А что, сразу не могли разобраться? — сердится Жеглов. — Труп… Убийство… Только ложных вызовов ОББ и не хватало — будто им в управлении заняться нечем. — Его обнаружил слесарь Миляев... Дальше они выясняют, что именно примерещилось слесарю Миляеву, и что он думает о матерях, способных выбросить собственного ребенка. Дослушав его гневную отповедь, Жеглов решает подняться в квартиру, куда Синичкина на время определила малыша. — А мать будем искать? — спрашивает она, поднимаясь первой. — Жалко маленького… — Да на кой-черт она нужна, такая мать! И без нее вырастим. Не пропадет! Жеглов идет сразу за Шараповым, Володя чувствует его спиной. — К девчонке присмотрись, — вдруг говорит Глеб шепотом, и Володя чуть не оступается от неожиданности. Шарапову кажется, что всё, о чем он думал в последние дни, проступило у него на лбу четкой надписью. А иначе, как еще объяснить, что у них с Жегловым мысли сходятся? Варя красивая, веселая, звонкая. У нее сияющие голубые глаза, и смотрят они на Шарапова тем самым взглядом. Когда ему только предложить остается, а там уже — дело техники. Но пыхтящий в спину Жеглов, вполголоса раздающий советы по сближению с сержантом, настолько выбивает из колеи, что Шарапов только и делает, что краснеет как пацан и молчит, будто язык проглотивший. — А вот мой папаша молоток был, — рассказывает Глеб, когда Володя с Варей отправляются в роддом на Арбате. — Настрогал нас шестерых и свалил в город за большой деньгой. Правда нас-то не забывал, да… Как-то раз приехал, гостинцев привез, конфет. А третьего дня корову со двора свел. И ведь что удумал, стервец — в опорки ее обул. Чтоб не нашли, значит… Может быть с тех пор во мне и страсть к сыскному делу, а? Шарапов, как думаешь? Володя улыбается, молчит, а Глеб ему опять на ухо: — А к сержанту-то присмотрись. Присмотрись, девочка хорошая… К хорошей девочке Варе разве что только присмотреться и получилось. Их неловкий разговор как-то неожиданно забрел в материи слишком серьезные для первого знакомства. Шарапов не стал объяснять мечтательной и наивной девушке, что преступники не переведутся ни через десять лет, ни через пятьдесят — таков закон любого общества, каким бы цивилизованным оно ни было. А потом они скомкано попрощались, и Копытин обозвал Володю дураком. — Такая девка, — вздохнул он, захлопывая за Шараповым дверь «Фердинанда». — А ты «пришлите рапорт»… Шарапов обиделся и всю дорогу до МУРа молчал как рыба об лёд. Да, ерунда какая-то получилась. Но, что же ему делать, если из головы не идет Жеглов со своими обжигающими взглядами и хриплым голосом… — Заворачивай, Шарапов! — Жеглов ловит его в приемной. — Почему? — Общегородская операция. Значится так! — Жеглов в азарте потирает руки. — Едем проверять всякие злачные места, где собирается преступный элемент: бродяги, девицы… Тараскин ржет. Гриша Шесть-на-Девять возражает: — А что тут смешного? Операция как операция… — Да тут смешно другое. Поп Филимон из церкви на Покровке пригласил к себе домой двух девиц. Уж не знаю, каким Макаром он там их исповедовал, только надергались они сливянки… ммм, — Жеглов показывает, докуда они надергались. — Ну, поп, само собой, наливку так жрать не может, как они. Он уснул, а девицы тем временем махнули у него наперсный крест золотой и с концами… Гуд бай. — Хорошо получается: из-за одного блудного попа весь сыр-бор разгорелся, — с презрением фыркает Тараскин. — Вы думаете, товарищ Тараскин, что если он не слесарь, а культовый служитель, то ему у нас в стране правозащита не гарантирована? — Пускай поменьше со срамными бабами валандается, не будут кресты пропадать, — бурчит Коля, сникая. Шарапов, на самом деле, того же мнения, что и Тараскин, но ему жуть как хочется поскорее выехать на операцию. Это же самое интересное, это вам не бумажки в кабинете перекладывать. В первой же ресторации, которую Жеглов, похоже, хорошо знает, Шарапова ожидает сюрприз. Он, правда, еще не знает об этом, да и побегать приходится — сюрприз в цветастом платье и на каблуках довольно шустро от него улепетывает. — Гражданка, остановитесь! — Он хватает девицу за локоть лишь на другой стороне набережной. — Мадам, это я вам кричу. — Мне? В чём дело? Шарапову может и не хватает местами смекалки и оперативного опыта, но тут и слепому ясно, что девица промышляет проституцией. На ней яркая, вульгарная косметика — и здоровенный фингал под глазом. Видно, клиент попался строптивый. — Безобразие! — дамочка пытается вырваться, но Шарапов держит крепко и тащит ее за собой. — Консерваторию кончить не дают! Володя притаскивает ее обратно, пред ясны очи Жеглова, и Глеб удовлетворенно кивает: — Молодец, Шарапов. Быстро бегаешь… Ба! Он замирает на месте, разводя руки, будто для объятий. Девка жеманно и немного заигрывающе улыбается. Шарапов переводит взгляд с Глеба на шлюху и обратно, и к своему удивлению обнаруживает, что эти двое — давние знакомые. Ну и сюрприз, думает Шарапов. — Да это же знакомые мне лица. Маня… — он подходит к ней ближе. — Ну, в общем, я вижу, Маня, мои разговоры на тебя не действуют. Ты всё по-прежнему такая же попрыгунья-стрекоза. Только учти, что лето красное ты пропела. Так что придётся тебе на 101-й километр отправляться. Маня закатывает глаза. — Вот, Шарапов, довелось тебе поручкаться со знаменитой Манькой-облигацией. Дамой приятной во всех отношениях, только работать не хочет. А напротив, ведёт антиобщественный образ жизни. — Ты меня за руку ловил, волчина позорный, чтоб про мои дела на людях рассуждать? — Не ругайся, Маня. Ты мне молодого человека испортишь. Веди её в машину, Шарапов. — Глеб! У неё на руке браслет в виде ящерицы, какой у Груздевой был. — Хорошо, Володя. Сейчас иду. В автобусе Манька веселится, дразнит других шлюх, посаженных в клетушку для задержанных, и поет песни. — Жила одна у мамы дочка… Беззаботная купалася в шелку. А теперь из-за тебя, голубочка… Удавлюся на первом суку. Жеглов тянется к ней через решетку папироской, и она дает прикурить от своей. — А скажи мне, Маня, по старой дружбе: с кем это ты так красиво отдыхала? — А ты что, ревнуешь? — улыбается Маня, глядя на губы Жеглова. — Так ты только скажи, я ж тебе всю жизнь верная буду. Ты — парень хоть куда. Шарапов наблюдает, как Глеб смущается, довольный комплиментом. Он не может понять, что такое творится с его начальником, который любезничает с проституткой. Конечно, из головы его уже вылетела вся Жегловская наука про «улыбаться» и прочее. Сейчас ему кажется, что если бы не решетка, Глеб усадил бы девицу к себе на колени. В управлении Манька продолжает профессионально подкатывать к Жеглову: оголяет стройные ноги в чулках, улыбается, стреляет глазками. Шарапов перестает для нее существовать и становится чем-то вроде шкафа — присутствует, но в разговоре не участвует. Но Жеглов на ее выкрутасы реагирует вяло. Сразу понятно — не в первый раз, и не такое видал. Он давит на нее, как на прыщ ногтем, и Манька не выдерживает: — Это что же, за чей-то барахловый браслет мне подрасстрельную статью?! — А что же тебе за него? Талоны на усиленное питание? Угробили вы женщину, пыхтеть за это придётся всерьёз. — Не бери на понт, мусор, — Маня выдыхает в него дым. — Что за вульгарные у тебя выражения, Маня? — Ты что, меня первый день знаешь? Ага, думает Шарапов. Интересно, что у этих двоих за отношения. — Я сроду с мокрушниками дела не имела. — Было, помню. Но ведь время идёт. Откуда я знаю, может, убила ты женщину, а браслетик её себе на руку?! Он хватает ее за предплечье, на котором красуется пресловутый браслет. — Это мне Валька Копчёный вчера подарил! — визжит Маня, вырываясь. — Что мне у него — ордер из Ювелирторга спрашивать?! Она срывает с руки браслет, бахает им об стол. — На, забери! Говна не жалко. — Ну, и что я в прокуратуре скажу? — Жеглов, довольный собой, смотрит на нее. — Что Маньке-облигации, по её же словам, уголовник Копчёный подарил браслет? Кто мне поверит? Белиберда какая-то! — Что же мне делать? — ноет Манька, едва не плача. — Наверное, надо вспомнить, что ты не Манька-облигация, а Марья Афанасьевна Колыванова. Что ты гражданка, в конце концов, что ты человек. Ну, сесть, да написать: где, когда, при каких обстоятельствах вор-рецидивист Бисяев подарил тебе этот браслет… Манька нехотя усаживается за Жегловский стол. Он приставляет ей стул, выдает листок. Маня предлагает ему леденец. — Хочешь? — Да не ем я сладкого, ты же знаешь… — Аблигация или облигация? — «О». Погоди, какая еще облигация?.. «Я, Манька-облигация…» Да ты что, с ума сошла? Пока они едут брать Копченого, Шарапов старается поменьше думать о Маньке и Глебе, и побольше — о деле Груздева. Нашедшийся браслетик наталкивает его на мысль, что скоро должны всплыть и прочие пропавшие вещи. Если убийца и правда муж, успел бы он за один вечер толкнуть награбленное? И мог ли он предвидеть, что уже на следующий день его упрячут в предвариловку? И, самое главное, если он все так тонко просчитал, как он мог допустить, чтобы нашли пистолет, из которого убили Ларису? Что-то тут не сходится… Через Копченого-Бисяева, которого Жеглов размазывает в бильярд, как лоха, они узнают про Кирпича. И тут Шарапов с неприязнью узнает иную сторону Глеба Жеглова — ради раскрытия дела он готов даже на подставу. Кошелек, подброшенный Кирпичу в карман — это как минимум два года колонии. И пусть Кирпич действительно вор, и кошелек он у бабы вытащил, но… Как может начальник уголовного розыска опускаться до уровня этой мрази?! Ведь они за правое дело болеют, за закон, за справедливость! А если все дела закрывать подставами, то за решеткой и невиновные оказаться могут, а это уже совершенно недопустимо. От Кирпича они узнают про Фокса, и банда «Черная кошка» все сильнее сближается с делом Груздева. Но даже эта интрига не может утешить Шарапова. Когда они едут на хазу к Фоксу, Володя сидит в стороне ото всех, надутый и рассерженный. — Что с тобой? — Жеглов склоняется к нему, заглядывая в лицо. — Мне кажется, это подлость, — цедит сквозь зубы Шарапов, не в силах совладать с эмоциями. — Погоди, Гриша… — Жеглов жестом затыкает разгалдевшегося Шесть-на-Девять. — Что ты сказал? — Я считаю, что мы, работники МУРа, не имеем права шельмовать. В автобусе становится тихо, как на кладбище. Все взгляды тут устремляются на Шарапова. — Да ты что, Шарапов, белены объелся? — изумленно смотрит на него Жеглов. — Ничего я не объелся! — взрывается Шарапов. — А о чем же ты говоришь? — по лицу Жеглова ползет тень понимания, но он хочет, чтобы Шарапов сказал вслух. — О кошельке, который ты засунул Кирпичу в карман, — говорит Володя еле слышно, комкано. Эти слова будто выбивают воздух из его легких. Шарапову одновременно стыдно, больно и злость душит до звона в ушах. Как мог Он, его новоиспеченный Идеал так поступить? Он поверил Жеглову, пошел за ним вслепую, преклоняясь и уповая… Какой позор. Они ругаются, переходя на личности, и Шарапов быстро понимает, что проиграл. — Что же я, по-твоему, честь офицера замарал? — Жеглов нависает над ним, будто готовый убить на месте. — Чем?! Ну, говори при ребятах. У меня от них секретов нет. — Ты не должен был совать Кирпичу кошелек в карман. Володе уже самому хочется преждевременно сойти с автобуса, на ходу. Проваливаться под землю некуда, под ногами пол, и в него в итоге упирается его сметенный взгляд. — Правильно, я засунул ему кошелек в карман. Но для кого я это сделал? Для себя? Для свата? Для брата? — Погоди ты, Глеб… — Нет, это ты погоди! — теперь уже несет Жеглова. — Если Кирпич вор, он должен сидеть в тюрьме. И людей не беспокоит, каким способом я его туда упрячу! Вор должен сидеть в тюрьме. «Вор должен сидеть в тюрьме» — это въедается в мозг Шарапова, как ржавчина. Он машинально повторяет это про себя в доме у Верки-модистки, повторяет, когда они ложатся спать. Он согласен с этой аксиомой, не вопрос. Но «любой способ» его не устраивает. «Любым способом» выживали бандиты, воры и убийцы — каждый день, из года в год. Им было плевать на законы, на мирных граждан. Уподобляться им Володя не желал. Глава 3 Время идет; «Черная кошка» снова дает о себе знать. На складе магазина найдены два трупа: мальчишки с перерезанным горлом и сторожа. Последний убит одним ударом в затылок. Жеглов все еще ходит с Шараповым букой. Дался ему этот кошелек! Лучше бы Володя исполнял свою первую директиву «помалкивать в тряпочку» и вместо прилюдной склоки с Жегловым хряпнул бы по-военному грамм двести и завалился спать… В длинном, тесном, с низкими потолками, заставленном ящиками и заваленном разным хламом коридоре склада нелепо смотрится обклеенная дивами кинематографа дверь. В самом центре — Любовь Орлова, и Шарапов в подобии ступора пялится на нее несколько секунд. — Есть у нас одна театралка, увлекается, — поясняет за спиной директор магазина, дама средних лет в некрасивом берете. — А что, пусть, я не возражаю. Вреда же не приносит… «Как и пользы», — думает Шарапов. И тут же понимает, как безумно соскучился по театру. Зачерствел, одеревенел командир разведроты за эти бесконечные пять лет. Вернулся в мирный город…а не мирный он никакой. Володя, хмурясь, смотрит на тело старика у его ног. Череп просто проломлен, среди красного виднеется белесое. Начинает мутить. Шарапов озирается в поисках орудия убийства. А, вот и оно — топор валяется буквально в двух шагах от убитого. Никто не пытался замести следы. У «Черной кошки» иной почерк. Шарапов обертывает древко платком, вскидывает топор над головой, и — бамц! — железка с характерным звуком чиркает о бетонный потолок. Жеглов с интересом наблюдает за его действиями. — То есть ты хочешь сказать, что убийца был очень маленького роста? — Выходит так. — Маленький человек должен оставлять маленькие следы, — замечает Жеглов. — Искали? — Мы на маленькие следы не натыкались, — отвечает из-за его спины Пасюк. — Но удар нанесен с большой силой. Факт любопытный… надо записать протокол, потом подумать… — Слушай, Глеб! — Володю осеняет. — В Польше у меня был случай такой. Стояли мы в деревеньке одной… Так вот, хозяин мой — он горбун был, понимаешь? Так силищей обладал неимоверной совершенно. Он под нашего битюга, ну першероны у нас были такие, 76 мм орудия таскали, подлез однажды и поднял его. Ей-богу не вру. Шарапов смотрит на начальника широко распахнутыми ясными глазами. Жеглов довольно улыбается. — Молодец, Шарапов, хорошо мыслишь, разведка! Но Володя уже не слышит его похвалы. Он будто проваливается во времени в прошлое, и снова видит черные, осклизлые от дождя берега Вислы. *** — Бросать его надо, — хмуро говорит Левченко, глядя на мокрого, грязного, отчаянно жалкого в своей беспомощности раненого фрица. Китель немца давно пропитался его кровью, и дышит он мелко, рвано, вот-вот готовый сделать последний вздох. — Мы за ним шли, с ним и вернемся, — упрямится Шарапов, в кромешной тьме разглядывая противоположный берег в бинокль. — Он знает расположение войск, сколько у них людей и орудий, знает слабые места и засады… Он нам позарез нужен. Немец исподлобья смотрит на Шарапова. Он понимает, кто здесь главный. А еще он понимает, что не должен попасть на тот берег Вислы живым. Из последних сил он рывком хватает автомат Левченко и пытается застрелиться. Сергей ударом приклада укладывает его на землю и ногой вдавливает в грязь. — Связать, — командует Шарапов. Они с великим трудом доставляют связанного, стонущего немца на другой берег. Левченко сгружает свою ношу на землю и сам падает рядом, задыхаясь. Мокрые насквозь, уставшие и замерзшие они жадно втягивают ноздрями воздух. — Зря тащим. Сам подохнет и нас погубит, — говорит Левченко, оборачиваясь на ротного. — Ты немецкий знаешь — допроси его здесь, и пулю в лоб. По Шарапову видно, что он уже обдумывал этот вариант. Но что-то останавливает Володю от такого решения. Немец тоже человек, зло твердит себе командир, приказывая двигаться дальше. Раненый солдат не кричит, не зовет на помощь — не выдает двух советских лазутчиков, волочащих его в плен. Он смирился со своей неизбежной смертью, и как легко ему сейчас эту смерть позволить. — Ему нужен врач, — устало говорит Шарапов и поднимается на ноги. Казнить или миловать решать не ему. У них есть задание: доставить в штаб живого «языка», и они это задание выполнят. *** В учебнике по криминалистике сказано: оперативник должен основываться на сухих фактах, никакой «воды» в логических выводах быть не должно. Однажды субботним вечером Володя решает свести все имеющиеся у них факты на бумаге и посмотреть, что получится. Он делит лист на два столбца: в первом дело Груздева, во втором — «Черная кошка». Немного подумав, он заполняет сначала вторую половину. В составе шайки есть горбун, на местах преступлений они оставляют черную кошку — живую или рисунок. Кичатся своей бесшабашной наглостью, а значит, считают, что МУРу их не поймать. А если так считают, значит у них все схвачено на нескольких уровнях, и есть надежная «крыша». Левченко однажды рассказывал ему о похожей банде, которой управлял с виду вполне порядочный человек, с именем и званиями… Кто же рулит «Черной кошкой»? В конце столбца Шарапов рисует большой знак вопроса. Вздыхает и переходит к столбцу Груздева. Вещи убитой нашли у скупщицы краденого, Верки-модистки. Верка сказала, что чемоданы Ларисы Груздевой к ней принес человек по имени Фокс. А о Фоксе она узнала от своей подруги-модельерши Иры Соболевской. К Соболевской Шарапов пришел с легендой об отце-алиментщике, который якобы сильно похож на ее любовника Фокса. Володя сразу понял, что в легенду Соболевская не поверила, но о Фоксе, тем не менее, рассказала все, что знала. И описание его внешности точь-в-точь совпадало с приметами человека, которого Шарапов упустил у склада, в первое свое знакомство с бандой «Черная кошка». Володя, все еще не веря в такие совпадения, нарисовал от левого столбца жирную стрелку к правому. Теперь она указывала на вопросительный знак. Соболевская не знала, где найти Фокса, но назвала имя человека, который был у ее любовника частым гостем: Петр Ручников… Где ж его взять? — Володь, а ты театр любишь? — вдруг спросил с дивана Жеглов. — Я думал, ты спишь, — обернулся на него Шарапов, пряча свое уравнение в карман. — Ты там рисуешь, что ли? — Да так, познаю науку, — улыбнулся Володя. — А почему ты про театр спрашиваешь? — Пригласить хочу, — не смущаясь, выдал Глеб. — Кого? — моргнул Володя. — Тебя, дурак. Одевайся, чего сидишь. Конечно, Жеглов знал, кто такой Петр Ручников. Шарапов еще днем пересказал ему разговор с Ирой Соболевской, и с тех пор Глеб возлежал на его, Шарапова, диване, предаваясь не то унынию, не то замышляя что-то недоброе. По лицу было не понять. Как оказалось, он просто ждал шести часов. Всем известно, что вечерние спектакли начинаются ровно в семь — значит, у них был час на то, чтобы дойти до Большого и осмотреться в поисках «клиента». — Эх, кабы нам заловить сегодня с тобой Ручечника. Цены бы нам не было. А то придется весь репертуар Большого театра пересмотреть. Они прогулочным шагом подходили к Большому. Володя чувствовал себя немного неуютно в костюме и при галстуке, и с завистью поглядывал на жегловский кожаный плащ и широкополую шляпу. — Глеб, откуда у него кличка такая — Ручечник? — Это довольно смешная история. Мы даже сначала думали — от его прежней профессии ручки вышибать. — Как это? — А очень просто! Встречает он, например, какого-нибудь джентльмена, желательно, конечно, иностранца, или вот просто тебя. И начинает его стукать по всем местам и кричать: «Дорогой мой! Родной! Как мы с тобой долго не видались!» — Жеглов хлопает Шарапова по бокам, и это похоже на дружеские объятия. — В общем, декорация такая — вроде обознался. Потом, извиняется, краснеет и уходит. — А смысл? — улыбается Шарапов. — Твоя авторучка. — Жеглов с ухмылкой демонстрирует изъятую у Володи ручку. Шарапов пораженно качает головой. Ничего себе начальник ОББ! Любому карманнику сто очков вперед даст. — Ну, а потом уже, когда поймали его с поличным, выяснилось, и фамилия у него подходящая. Ручников. — А ты в лицо его знаешь? — Да это неважно, главное чтобы он нас с тобой в лицо не знал. Тут, как говорят французы, "шерше ля фам". В общем, как увидишь самую красивую женщину в театре, знай, что Ручечник где-нибудь рядом вьется. — Почему? — У него метод работать только с красивыми. Заходят они в какой-нибудь коммерческий ресторан или в театр и начинают пасти парочку в дорогих шубах. Ручников, когда ему удается, достает у кавалера из кармана номерок, а она получает в гардеробе шубу и отваливает. И все. — Можно подумать, что некрасивая по номерку шубу получить не может. — Не скажи. Красивая женщина сама по себе отвлекает внимание. Ну, а потом, ему барыши с красивой делить приятнее. — Вот в этом и есть вся его гнусная психология! Он их использует, как воровской инструмент какой-то, вроде фомки. Обидно! — Шарапову и правда обидно, и почему-то вспоминается сержант Синичкина. — Ведь если красивая, могла б осчастливить какого-нибудь человека на всю жизнь. Он зависает и не видит недоуменного жегловского взгляда, обращенного на него. — Что? — Могла бы осчастливить на всю жизнь, — повторяет, витая в своих мыслях, Шарапов. — Могла бы, могла бы… *** Случай сводит его с Варей Синичкиной лишь осенью, на общегородском субботнике. Варя улыбается ему, как родному, а Шарапов через силу выдавливает из себя слова. Что с ним такое происходит? Ведь это та самая девушка, которая реально могла вытащить его из омута жегловских глаз и харизмы — так чего же он мешкает? Вот, Коля Тараскин не мешкает. Он подкатывает к Варе с наскока, лихо, и сержант Синичкина, судя по глазам, совсем не против. Шарапов смотрит на это отстраненно, будто его это вообще никаким боком не касается. — Гой, хлопче, не журись! — пинает его локтем Пасюк, поправляя на голове свой «аэродром». — Да мне какое дело, — цедит сквозь зубы Шарапов. — Та я бачу, шо тоби нема ниякого дила, як тому цыгану до лошади. Гарна дивка, тильки она не для Тараскина. Дуже вин швидкий, як той фейерверк. Оконна замазка ий не нужна, покажи характер. Вот характера-то и нет, понимает Шарапов, глядя в горящие глаза Вари. Они стоят как раз под ее окнами, и Володя как-то отстраненно размышляет про пасюкову замазку. Варя ждет — он точно знает, чего, — ждет и, не дождавшись, прощается. Огонь в ее глазах меркнет. Ну, ты и тряпка, думает про себя Володя, плетясь домой. Как же ты преступников собрался ловить, если девушку поцеловать не можешь? В дверях комнаты он едва не разбивается о жегловские сапоги, и, тихо ругаясь, на ощупь пробирается к своей кровати. Но не доходит, заметив на столе нечто интересное. Там в лунном свете виднеется лист бумаги, поделенный на два столбца. В левом — дело Груздева, в правом — «Черная кошка». Ах, Жеглов! Ну и плут. Когда успел? Вышиб вместе с ручкой? Внизу, под стрелкой и вопросом, размашистым, ровным школьным почерком написано: «Ерунда» и поставлена жирная точка. Шарапов склоняется над бумажкой, упирая кулаки в столешницу. Ноздри щиплет от подкатывающей обиды. Да что он о себе возомнил?! Развалился тут на моем диване, да еще и насмехается! Володя, не отдавая себе отчета в том, что делает, хватает со стола кружку остывшего чая и выплескивает содержимое туда, откуда доносится мирное сопение. Доли секунды хватает Жеглову, чтобы вскочить и повалить, подмять под себя брыкающегося Шарапова. В спину ему упираются диванные пружины. — Сдурел, разведка? — страшным голосом говорит Жеглов, держа хозяина комнаты за горло. — Я тебя один раз предупреждаю — не шути со мной. Рот Шарапова приоткрыт, из него доносится хрип. Глеб ослабляет хватку, склоняется ниже. — Что с тобой? Володя чувствует на лице его дыхание. Он закрывает глаза, качает головой. «Ты со мной», думает он, а перед внутренним взором Варя. Он не смог ее поцеловать — не сможет и Жеглова. Только причины разные. Вдруг его телу задают вертикальное положение, как мальчишку встряхивая за грудки, и прижимают к себе со всей силы. По коротким волосам на затылке проходится чужая ладонь, в висок вжимаются губы. По спине колючими иглами бегут мурашки. Шарапов пытается отстраниться. — Стой. — И потом хрипло, в самое ухо: — Не дури, Володя. Второго такого шанса не будет. Шарапов замирает. Ему ведь не послышалось это, нет. Он смотрит Жеглову в глаза и не видит там ничего, что заставило бы усомниться. Нет, качает головой Володя. Все это уже было с Левченко. Два раза на одни грабли — это слишком. Он отодвигается назад. Глеб отпускает его: спокойно, не удерживая. — Решай что-то с девчонкой, — говорит ему Жеглов, и сиплости в его голосе больше, чем обычно. — Уведут же. Он врет Шарапову, думая, что тот не понял. Врет сам себе, убеждая. Что ж, значит, так и будет дальше: ложь во спасение. — Решу, — выдавливает не своим голосом Володя. Сердце колотится как сумасшедшее. Он с силой прокашливается. — Ты зачем мне там «ерунду» нарисовал? Жеглов вздыхает. Так тяжело, будто никогда не дышал. Шарапову мерещится нотка истерики в этом вздохе. — Ложись. Утром расскажу. Но утро, а формально еще ночь, встретило их таким «сюрпризом», что Шарапов на время забыл и про жегловский шепот на ухо, и про всю прочую «ерунду». — Собирайтесь мигом! — с порога крикнул им Копытин. — Засаду в Марьиной роще перебили! Топорков был тяжело ранен. Соловьев дрожал, как осиновый лист. Было видно, что ничего подобного с ним раньше не случалось, и что бандитов он раньше видел только на стенде «их разыскивает милиция». Он был жалок. Не так, как раненый немецкий солдат, которого они с Левченко тащили в штаб, нет. Петюня был, в общем-то, жалок изначально, а пережитое потрясение теперь на веки вечные запечатлится на его круглом, глупом лице печатью несмываемого позора. Он, трясясь, пытался рассказать Жеглову что да как здесь было, пока в его дрожащую речь не вмешалась Верка. Вечно хмурая, повидавшая многое женщина, смотрела на провинившегося опера как на кусок дерьма. — Врет он вам, — сказала она, как отрезала. Жеглов переменился в лице. — Ты! — взвыл Соловьев, но Глеб осадил его убийственным взглядом: — Молчать! Говори, Вера, как дело было. — Присел он от страха, когда Фокс в него из нагана стрельнул, а про свой наган забыл. А Фокс ему говорит — лежи, говорит, смирно, коль тебе жизнь дорога! А мне — если узнаю, что на меня легавых навела, кишки, говорит, выпущу! На Жеглова было страшно смотреть. Лицо его посерело, а глаза сверкали будто молнии. У Петюни затряслись губы. — Глеб, ты… Да что ты! Ребята! Т-ты что этой воровке поверил? Ты мне, своему товарищу не веришь? — Ты мне не товарищ, — ледяным голосом говорит Жеглов. — Ты гадина и трус! — Ты не имеешь права! Меня ранили! — Лучше б он тебя застрелил. С мертвых спроса меньше, а на нас — позора несмываемого… — Ты что, Глеб! Я не испугался! Я потерял сознание! — Ты не сознание, ты совесть потерял. Ты, когда пистолет он на тебя навел, не про долг свой думал, не про товарищей своих убитых, а про 50 тысяч выигранных. Да про домик в Жаворонках с коровой, да с кабанчиком. — Это он Фоксу сказал, что вы его здесь дожидались, — выдает Верка. — Что ты сказала?! — Жеглова, кажется, сейчас удар хватит. — А че слышал, то сказала! — огрызается Верка. — Фокс на него наган навел и говорит: рассказывай, красноперый, кого вы здесь пасете, а то щас на небо отправлю. Ну, а ваш и говорит, что сам плохо знает, какого-то Фокса здесь ждут. Ну, а тот засмеялся, да пошел. *** В этот вечер они с Жегловым напиваются, да так сильно, что Шарапов не может припомнить, когда он в последний раз так пил. Напротив них в кухне сидит печальный дядя Миша. — Засиделись мы у вас, Михал Михалыч, — говорит Жеглов, плавая взглядом по соседу. — Да сидите, сидите. Я все равно не сплю, с этими записками тут… — Ну, ладно, тогда еще выпьем. Жеглов наливает еще. — У вас что, товарищ умер? — Бандиты ранили, а другой сам подох для нас для всех, подлюка! — Не понял… — Да ладно, давай еще. В дверь осторожно стучатся и появляется Шура, прачка. — Можно? — Шура, садись с нами, выпей! — Жеглов отодвигает ей табуретку. — Садись! — Я не буду. — Умаялась, небось, за день. — Глеб нежно гладит ее по спине, и Шурка смущается, краснеет от этой непривычной ласки. — Целый день на ногах. Стираешь. — Вот, Михал Михалыч, — обращается к соседу Жеглов, — если есть на свете дьявол, то он не козлоногий рогач, а он дракон о трех головах. И головы эти: хитрость, жадность, предательство. И если одна прикусит человека, то две другие доедят его дотла. Он поднимает стопку, разглядывает. — Давай же, Шарапов, поклянёмся с тобой рубить эти проклятые головы, пока сабли не затупятся. А там пусть нас, к чертовой матери посылают на пенсию, и сказке нашей конец! — В храбрости ума мало, — говорит дядя Миша. — Чего ж вам еще понадобилось? — недоверчиво пялится на него Глеб. — Мы пережили страшную войну, может быть, самую страшную в истории человечества войну, и чтобы загладить все это, нужны годы, может быть, десятилетия. Чтобы все это залечить. — Сколько же вам нужно лет? 20? 30? Я ждать не могу. — А я и не предлагаю ждать. Я не предлагаю ждать! Совсем не в этом дело. Но я… По моему глубокому убеждению, преступность у нас победят не карательные органы, а естественный ход нашей жизни. Человеколюбие, милосердие. — Милосердие — поповское слово, — пьяно говорит Жеглов. — Нет, Михал Михалыч, с бандами покончим мы, то есть карательные органы. Шарапов удивляется, как ему удалось выдать такую длинную фразу. — Ошибаетесь, молодые люди. Милосердие — доброта и мудрость. Это та форма существования, о которой я мечтаю, к которой все мы стремимся, в конце концов. Может быть, кто знает, сейчас в бедности, скудности, нищете, лишениях, зарождается эпоха. Даже не эпоха — Эра милосердия. Шарапов больше не в состоянии ни слушать это, ни думать об этом. Он слишком пьян. У него хватает сил лишь дойти до комнаты и упасть… куда-то. Лишь среди ночи, проснувшись от того, что затекла рука, он понимает, что лежит на жегловском диване носом вниз. Есть два варианта, куда мог подеваться сам Жеглов: он мог пойти на улицу, искать приключений, или… Володя с трудом фокусирует взгляд на своей кровати. А, ну так и есть. — Иди сюда, — велят ему с перины. — Ты чего не спишь? — Я понял, это твой любимый вопрос, — замечает Глеб, приподнимаясь на локте. — Ты храпел, как стадо бизонов и только сейчас замолк. Я сказал, иди сюда. Шарапов слушается. Без задних мыслей — ему очень хочется спать. И да, если это его второй шанс, его он тоже собирается упустить. Он ложится к Глебу спиной. Сильные руки обвивают его за талию и прижимают к себе. Затылок обдает горячим дыханием. Жеглов пахнет перегаром и крепким табаком. В нем нет ни намека на элегантность, и все ласковые слова рядом с ним испаряются, как туман под солнцем, но… Володя пьяно улыбается в подушку, фыркает. — Не привыкни, — сопят ему в макушку и сильнее стискивают ребра. *** «Не привыкни», эхом отдается в голове Шарапова, и он как ошпаренный подрывается с постели… которая пахнет Жегловым. Самого начальника уже и след простыл. Володя умывается ледяной водой, наспех завтракает омлетом из яичного порошка и несется на работу. Мало того, что проспал, так еще и рожа помятая! КрасавЕц, ничего не скажешь! В кабинете он встречает Тараскина, утешающего потерпевшую от кражи. Рядом с женщиной плачет маленькая девочка. Голова у Шарапова гудит, как набат, а ведь еще надо груздевским делом заниматься… Да, куда ж оно подевалось? Володя ищет на столе, под столом, в сейфе, вскользь слушая гневную тираду Тараскина, и постепенно покрывается холодным потом. Груздевского дела нигде нет. — Здорово, Шарапов, — в кабинет влетает Жеглов. — Что слышно на белом свете и в его окрестностях? — Глеб, мне с делом работать надо, а ты забрал, не сказавши адреса. — Какого адреса? — Ну, дело у меня уголовное, Груздевское, на столе лежало, здесь… — Дело Груздевское? У тебя на столе лежало? Ну и где оно теперь? Володя замирает, сглатывает подкативший к горлу комок. — Не знаю. Я подумал, ты взял. — В сейфе смотрел? — Куда же оно могло деться, Глеб? Ведь я даже не мог себе представить, что какое-то дело может пропасть из запертого кабинета в МУРе! Куда могло подеваться? — А ты вот этот вот плакатик внимательно изучал? — Жеглов тычет пальцем в агитплакат, на котором вражеская лапища тянется к пистолету советского милиционера. — «Товарищ! Береги…» А дело-то поважнее нагана будет. Шарапову хочется умереть прямо сейчас, не сходя с места. — Ты когда-нибудь его у меня на столе видел? Ну, вот так, чтоб меня за столом не было, а дело бы лежало? Шарапов молчит. — Ты, к примеру, хоть один документ у меня на столе прочитал? — Не прочитал, — подавленно говорит Шарапов. — Ты всегда переворачиваешь, если подходит кто. — Правильно. А ты задумывался, почему? Я тебе отвечу. Иной преступник за любую бумажку на моём столе или на твоём — безразлично — полжизни отдаст. От вас у меня, конечно, секретов нету, но это привычка, понимаешь? Многолетняя привычка! Ни одного документа постороннему глазу. А тут целое дело пропало. Он переводит дух, бросает на напарника быстрый взгляд. — Да, история паскудная. Трибуналом пахнет. — Что же делать, Глеб? — Не знаю, что делать! Думай! Жеглов скрывается из виду, Шарапов даже не смотрит на него. Вся жизнь сейчас проносится у него перед глазами. Кажется, скоро он поймет, что пережил Левченко… — На! — Жеглов бухает рядом с ним на стол груздевское дело. Володя едва не бросается Глебу на шею от радости. — Глеб! Где ты его нашёл, Глеб? — Нашёл? Тоже мне, стол находок. Я его в учебную группу на регистрацию носил. — Ах ты, скотина! — Шарапов захлебывается эмоциями. — Заодно и тебя, салагу, поучил, как дела на столе бросать. — Да я, можно сказать, с ума схожу, впору в петлю лезть, а ты такие шуточки шутишь! — Да не психуй ты, Володя, — отмахивается от него как от назойливой мухи Жеглов. — Тебе наука будет. — Наука?! — взрывается Шарапов. — Я тебе что, сопляк беспорточный? Я слов не понимаю? Я боевой офицер! Пока ты здесь в тылу, я двадцать два раза за линию фронта ходил! Жеглов смотрит на него с кривой ухмылочкой, склонив на бок голову. — А ты мне выволочки устраивать. Ну и гад же ты, Жеглов. А я думал — человек. Знать тебя не желаю. Чтоб сегодня же духу твоего в квартире моей не было! Катись к чёртовой матери! — Да, пожалуйста, — безразлично пожимает плечами Жеглов. И убирает в сейф груздевское дело, которое Шарапов оставил на столе. *** Варя хорошая. Она не строит ему подстав, не делает вид, что она умнее его, не спорит, только улыбается как-то грустно… Она дает ему то, что Шарапову так нужно. Ее не приходится долго упрашивать — первый поцелуй сам собой перерастает в таинство страсти и вожделения. Шарапов знает, что где-то потерял слово «любовь», но в минуту наивысшего блаженства его это мало волнует. Как хорошо! Он лежит на ее груди, слушая, как быстро бьется ее юное сердце. Какой умиротворяющий звук… Но почему его что-то гложет? Он не сказал ничего неправильного, и даже не сделал ей больно. И все же что-то не дает ему покоя… И тут приходит мрачное озарение. — Я же прогнал его. — Что? — Варя приподнимает голову, перестает гладить его по спине. — Я Жеглова прогнал. Шарапов садится. Варя прикрывается одеялом и внимательно следит за ним. — Хороший же я друг получаюсь. Пригласил бездомного человека, а потом выгнал его на улицу! Конечно, сволочной он номер отколол, ничего не скажешь. Но и я хорош! Наорал, словно белены объелся. Велел убираться к чертовой матери… Варя слушает это и говорит: — Тебе пора, Володя. Она не смотрит ему в глаза. Шарапов не просит у нее прощения. Володя мрачно бредет к себе домой, проклиная свою вспыльчивость. Как теперь объясняться с Глебом? Позовешь обратно — решит, что подлизываешься. Начнешь извиняться — засмеет. Он это умеет. Что же делать?.. Шарапов открывает дверь, включает свет и видит стоящие посреди комнаты, начищенные до блеска жегловские сапоги. Их хозяин безмятежно дрыхнет на своем — уже давно своем — диване. — Да погаси ты свет, Шарапов! — ворчит Жеглов, отнимая от подушки заспанное лицо. — Ни днём, ни ночью покоя от тебя нет. С утра в доме визг, писк, ор на всю улицу — у прачки Шурки украли карточки на еду. Посредством Жеглова женщина тут же становится обладательницей их собственных, рабочих, а они, соответственно, остаются без ничего. Шарапов не успевает обдумать трагизм симфонии их пустых в перспективе желудков: Жеглов красуется перед зеркалом в милицейской форме, и Володя забывает обо всем на свете. — Ну, а ты чего стоишь, Шарапов? Иди чайник ставь, я уже опаздываю! Володя срывается на кухню. Когда он возвращается с чайником наперевес, Жеглов в форме сидит за пианино и удивительно красивым голосом выводит: — «Где вы теперь? Кто вам Целует пальцы? Куда ушёл…» — Смотри, Шарапов, — Глеб, отвлекаясь от песни, указывает на парадную форму, — моя домашняя одежда, нечто вроде пижамы. — Почему? — Потому что никогда одевать не приходилось и, наверное, не придётся. — А тебе идёт! — «Куда ушёл Ваш китайчонок Ли. Вы, кажется, потом Любили португальца. А, может быть, с малайцем вы ушли» — Ты, Шарапов, помиркуй чего-нибудь, потому что нам с тобой двоим целый месяц жрать чего-то надо. — «По тёмным улицам вас мчал авто. А, может быть, в притонах Сан-Франциско…» В общем, придумается что-то. «Лиловый негр Вам подавал манто» Из обмундирования загоним чего-нибудь. Ну ладно… Жеглов поднимается, закрывая крышку инструмента. — Шарапов, я чай пить не буду. Я уже опаздываю. Так что встретимся в клубе. Понял? Он дарит ему на прощание улыбку и Шарапов отвечает тем же. — Хорошо. *** Шарапов ни на что такое не рассчитывал, нацепляя на свой китель награды. Он знал, в клубе будет много незнакомых людей, высших чинов — и все они будут при параде. Даже у Жеглова есть шикарная парадная форма. А у него, Шарапова, только видавший виды военный китель и тех же времен штаны. Ну да ладно. Он стройный, ладно сложенный — медали и начищенные сапоги, вот и все, что нужно солдату для того, чтобы хорошо выглядеть. Сослуживцы онемели сразу. Шарапов никогда не говорил, почему его так бесило наличие у Фокса ордена Отечественной Войны I степени. Свой орден и все остальные награды он получил потом и кровью, а не отъедая задницу в тылу. Для Шарапова награды были гордостью и памятью, радостью победы и горечью потерь. Не просто красивая железка, чтобы баб клеить. — Слушай, Шарапов! Я о тебе заметку напишу в нашу многотиражку. С фотографией шесть на девять или девять на двенадцать. Гриша уже целится в него фотоаппаратом, когда с лестницы раздается: — Шарапов! Жеглов, спускаясь, видел его только со спины. Шарапов никогда раньше не видел Жеглова с женщиной. Они смотрят друг на друга секунду, может две. Володя не знает, как назвать повисшую между ними вязкую тишину. Глеб знает, что втрескался в своего напарника — сходу, напрочь, бесповоротно. Как грузовик в бетонный столб. Он забывает про свою спутницу и приоткрывает рот. Опоминается, и чтобы замять неловкость говорит: — Вот когда тебе за работу в МУРе столько же нацепят, сколько теперь, можешь считать, что жизнь прожил не зря. Шарапов думает, что за один этот жегловский взгляд и целой жизни не жалко. Глава 4 В понедельник Груздев просится на допрос. Это мешает Володе все карты. Как так? Неужели он в чем-то ошибся, и Груздев собрался каяться? Но доктору виниться не в чем. Он просит Жеглова покинуть кабинет. Говорить он будет только с Шараповым. Володя провожает взглядом недовольного Глеба, и обращается к обвиняемому: — Напрасно вы так, Иван Сергеевич. Вы Жеглова совсем не знаете. Груздев дергается, как от удара током или пощечины, и смотрит на него забитым взглядом. Шарапов продолжает. Ему важно доказать Груздеву, что Жеглов — человек хороший. Он внушает это обвиняемому и самому себе. Да, кошелек подбросил, вспоминает он. Но кому — вору! Груздев же не уголовник, и никто его без вины казнить не собирается. Шарапов здесь за тем и сидит, что если у его шефа глаз замылится, то он за ним все исправит, выведет всех на чистую воду. Они долго спорят, обсуждая детали следствия. У Груздева в изоляторе была масса свободного времени, чтобы прочесть все дело и сделать свои умозаключения. Для него тоже очевидно присутствие третьего лица, которое, очевидно, и совершило убийство… Но никакого Фокса он не знает. А пистолет, самая главная улика, висит над Груздевым дамокловым мечом. — Встаньте на мое место, Шарапов. Представьте, что не я убил — а это действительно не я! Представьте. Тогда получается, что пистолет мне подбросили. Выходит, я знал этого человека, так? Он думает секунду, усмехается невесело. — Вы пишете, что мой «Байярд» был заряжен другим патроном. Почему? Не знаете? А я вам отвечу — потому что убийца не знал, где я храню патроны, и зарядил первый подходящий по размеру. Шарапов внимательно слушает. — Дальше. Веской уликой против меня вы считаете показания моего соседа, который видел меня на лестнице якобы в семь часов вечера, когда была убита Лариса. Но я вам еще раз повторяю… я не знаю, как это доказать, но он видел меня не в семь, а в четыре! Поэтому я оставил Ларисе записку, не застав ее дома, и ушел. Моему соседу вы верите безоговорочно, мне же не верите совсем! — Ваш сосед лицо незаинтересованное. — Ну, допустим. Но он же человек. Errare humanum est — человеку свойственно ошибаться. Это по-латыни. Расспросите других соседей. Часы его проверьте. Может быть… Может быть, они у него стояли. Хотя он говорит, что были испорчены… Ну, что-нибудь делайте. Делайте! Делайте что-нибудь, не сидите сиднем! В кабинете повисает пауза. Шарапов думает, что никогда еще не видел человека, который бы так хотел жить. Даже там, на войне все было как-то стерто, размыто. Убивали и выживали на автомате, не задумываясь. А здесь каждая смерть — словно ножом в сердце. — Был такой китайский мудрец Конфуций, так вот он говорил: очень трудно искать в тёмной комнате чёрную кошку, особенно, если там её нет. Меня в этих уликах как будто нарочно запутали. — Груздев сникает, сереет. — Знаете, я себя всю жизнь считал человеком неглупым и практическим. Но не могу я гоняться за неведомой тенью, особенно отсюда, из тюрьмы. Не могу искать чёрную кошку в тёмной комнате. И мне отсюда не вылезти. Шарапов хочет ему возразить, но горло будто перехватывает чья-то невидимая рука. — Шарапов, найди его. Даже если меня осудят, найди. Если не жизнь, так хоть честь мою спаси. *** Володя никому никаких обещаний не давал, и его поход на радио — чистой воды самодеятельность. Но не может он просто так взять и плюнуть на Груздева с его бедой. Есть у человека такая штука, как совесть, и Шарапов привык по ней жить. И если интуиция ему говорит, что Груздев не виновен, то надо это доказывать и срочно! У доктора в изоляторе один день за десять лет идет… К Жеглову он прилетает, окрыленный успехом. — Глеб! — Ну, так раскопайте… — он говорит по телефону, и кидает на напарника быстрый взгляд. — Глеб, выслушай меня две минуты. Ты помнишь, сосед Груздева времени не знал? И мы по матчу ориентировались, помнишь? Жеглов кладет трубку, но тут же звонит другой телефон. Его Шарапов не смущаясь отключает сам. — И кто играл, ему неизвестно, помнишь? Он ещё сказал, что не болеет… Опять звонит первый телефон, Жеглов снимает трубку. — Глеб, две минуты! — умоляет Володя, и Жеглов со вздохом смотрит на него. — Помнишь, нет?.. — Ну, что ты заладил «помнишь-помнишь»… Не тяни ты кота за хвост, что у тебя за привычка такая. — Я хочу, чтобы ты всё до мельчайших подробностей вспомнил, — Володя садится перед Глебом на край его стола. — Так вот, на радио мне сказали, что в тот день был ещё один матч: ''Зенит'' — ''Спартак'', и трансляция его закончилась в четыре часа. Представляешь, в четыре! Так это меняет дело. Вот справка. — Это несколько подмывает показания соседа, но мы вовсе не на них базировались, — пожимает плечами Жеглов, безразлично взирая на справку. — Извините, это подмывает не показания соседа, а наши с тобой расчёты! — Да почему, Володь? — Да потому, что Груздев с самого начала сказал, что он видел соседа в четыре часа! — Глеб, но ты же сам говорил о скрытности Груздева. Ты ещё целую теорию из этого вывел, мол, если он скрывает что-то… — Послушай, орел! — рявкает Жеглов, и Шарапов затыкается. — Тебе бы вовсе не в сыщики, а в адвокаты идти. Вместо того, чтобы изобличать преступника, ты выискиваешь, как избавить его от возмездия. — Глеб, ну зачем ты так? — хлопает глазами Володя. — Я просто хочу, чтобы возмездие действительно законным было. — А я не хочу, да? — язвит Жеглов. — Ты же против Груздева ничего не имеешь. Ты просто убедил себя, что он преступник и не хочешь от этого отступать. — Да почему я должен от этого отступать? — Да потому, что факты! — Какие факты? Володе кажется, что они ругаются как давно женатая пара, не разделяющая вкусы друг друга в выборе обоев. — Вот ты меня послушай спокойно, без сердца. Я после беседы с Груздевым много думал. Плюс Фокс… Нет между ними ничего общего. Не могу я себе представить, что два таких совершенно разных человека могли между собой о чём-то договориться. — Да ты много чего себе не можешь представить, — ухмыляется Жеглов, кося на него взгляд. Шарапов краснеет. — Ну тебя, Глеб! Слушай лучше… Володя приводит ему еще с десяток улик, оправдывающих Груздева. Глеб слушает его, улыбаясь. — Все, Груздева надо отпускать! — сияя, как новенький червонец, заканчивает Шарапов. — Вопросы есть, товарищ начальник? — Положим, жена Груздева под присягой подтвердит, чтобы мужа выгородить, что это ты пистолет подбросил. А также поведает, о чём говорил отец Варлаам с Гришкой-самозванцем на Литовской границе. Квартирную хозяйку тоже можно заинтересовать. Запугать, например. Это не свидетели. — Ну, а кто же свидетели? — Фокс! — выплевывает Жеглов, ударяя кулаком в ладонь. — Вот единственный и неповторимый свидетель. Как говорится, для всех времён и народов. Вот поймаем его, тогда… — Но ты же сам понял, что Груздев не виноват! Почему он должен из-за этого бандита в тюрьме париться? — Послушай, Шарапов! — рявкает начальник. — Не распускай сопли! Здесь МУР, а не институт благородных девиц! Володя обижается. Какая же он девица? — Убита женщина. А убийца разгуливает на свободе. А он должен сидеть в тюрьме! — Но ведь Груздев… — Будет сидеть! Я сказал. Пока не найду настоящего убийцу. И потом, вот что, лейтенант Шарапов, — Глеб подходит вплотную, уперев руки в боки, и говорит вкрадчиво, так, что у Володи сладко скручивает нутро: — Ответственность за операцию возложена на меня. Так что будьте любезны соблюдать субординацию. — Слушаюсь, товарищ капитан. *** Шарапов понимает: Жеглову до посинения надоел Груздев с его бытовухой. Поэтому он предлагает пока переключиться на «Черную кошку». К тому же начальство велело им разобраться с бандой как можно скорее, игнорируя все прочие дела. В ходе кропотливой работы им удается найти ниточку к Фоксу. Они узнают про ресторацию «Астория», где есть шанс его заловить. На оперативные нужды начальство выделяет им по сто рублей — огромные деньги, но в ресторане на них разве что кофе попить можно. Шарапов знает Фокса в лицо, и Жеглов ставит на это все, что у них есть. В ресторан они приходят всем отделом. Шансов ускользнуть у Фокса очень мало: снаружи дежурит Копытин на «Фердинанде», внутри все перекрыто. Но у Шарапова все равно сосет под ложечкой. Вся операция держится на нем, и у него нет права на ошибку. Проходит всего полчаса, а Володе кажется — вечность. Он видит Фокса в гардеробе и поправляет давящий на глотку галстук. Это условный сигнал, теперь все в курсе, что птичка в клетке. Шарапов не смотрит Фоксу в глаза, но матерый лис сразу понимает, что его пасут. Он выхватывает из толпы официантку и кружит ее в танце. Девушка вырывается, но Фокс держит крепко. Она — его прикрытие. Дальше — женский крик и звон стекла. Шарапов не успевает понять, что произошло. Срабатывают рефлексы. Он не чувствует боли от порезов на лице, только мелькает перед глазами женское тело на асфальте и улепетывающие пятки преступника. Где-то рядом кричит Жеглов. По темным подворотням они преследуют грузовик, везущий Фокса, а Володя сквозь кровавую пелену пытается разобрать, что вокруг происходит. — Пасюк, Ваня! А ну держи меня! — Как держать? — Нежно! Бах! Бах! Визг тормозов, удар. Где-то слышен громкий всплеск, будто в воду уронили целую цистерну. Все? Шарапов выбирается из «Фердинанда», утирая кровь платком. Наверное, со стороны он выглядит жутко, но ему плевать. Фокс! Он, шатаясь, подходит к пойманному преступнику, только что выловленному из Яузы, и срывает с его груди орден. — Люди за этот орден свою кровь проливали. А ты под него — чужую. — Жалко я тебя тогда, щенка, не шлёпнул, — улыбается ему в лицо гаденыш. — Пошел! — Тараскин запихивает Фокса в салон автобуса. Володя чувствует, как силы покидают его. Свет меркнет, и чьи-то сильные руки едва успевают подхватить его на пути к асфальту. «Глеб…» *** На очной ставке сожительница Груздева опознает в Фоксе слесаря, который приходил к ним в день убийства Ларисы. Больше ни у кого не возникает вопросов в том, как пистолет Груздева из квартиры его жены оказался на его съемной квартире. Фокс даже не пытается оправдаться. Он сидит в углу, слизывая с разбитой губы кровь, и без эмоций взирает на следователей. Шарапов настаивает на том, чтобы Груздева отпустили немедленно. Да, прямо сейчас. Да, ночью. Жеглов только качает головой. — Глеб, с Груздевым проститься не хочешь? — Володя останавливает собравшегося уходить Глеба. — Да чего мне с ним прощаться? — Я думаю, перед ним извиниться нужно. — Ну, о чём ты говоришь, Володя? Он тебе и так руки целовать будет от радости. — Не за что ему нам руки целовать. Мы его и так наказали, без вины. — Запомни, Шарапов: наказаний без вины не бывает, — жестко говорит Жеглов, грозя пальцем. — Ему надо было просто вовремя со своими женщинами разбираться. И пистолеты не разбрасывать где попало. Ясно? Так что наказаний без вины не бывает, Шарапов. Когда Володя говорит Груздеву «Мы нашли настоящего убийцу, вы свободны», Иван Сергеевич, кажется, готов броситься ему на шею. Он горячо жмет ему руку и говорит «Спасибо, спасибо, спасибо…» как заведенный. Прощаясь, Груздев просит свою женщину подождать за дверью и говорит Шарапову почти шепотом, доверяя: — Шарапов! Я хочу тебе сказать… Ты извини за прямоту, но плохой человек твой Жеглов. Ты не подумай, это не потому, что он меня… Для него люди — мусор. Володя не верит ему, нет, не верит. Не хочет верить… Да, были моменты, когда он и сам был о нем не лучшего мнения, но ни пресловутый кошелек, ни что иное не сможет разубедить его в вере в этого прекрасного человека. Ничто. — Вы не знаете. Чтобы вам сейчас уйти отсюда, два часа назад Жеглов рисковал жизнью под пулями, — грустно говорит Шарапов. — Прощай, — тушуется Груздев и больше они никогда не встречаются. *** Ему удается провести один день дома — больше начальство выделить не может. Порезанное о стекло лицо болит, но уже не так сильно. Володе даже удается нормально поспать. Он просыпается от странного чувства, что в комнате кто-то есть. Жеглов сидит напротив на диване и, подбив щеку кулаком, смотрит на него. — Ну и рожа у тебя, Володь, — говорит он, улыбаясь. Самому Шарапову улыбаться больно, так что он прячет лицо в подушке. — Я был прав, — бубнит он приглушенно, и Глеб садится рядом с его кроватью на корточки, чтобы лучше слышать. — Два разных дела — а виновный один. — Это ты про свою бумажку, что ли? Ой… — кривится Жеглов. — Ты думаешь, «Черной кошкой» Фокс рулит? Фиг тебе с маслом, Шарапов — и «два» по криминалистике. Фокс мажор, не главарь. Он им для понта нужен, ну и крышует их, конечно. Ты же мне сам про горбатого толковал… Нам теперь к нему тропинку топтать нужно. Жеглов отвлекается от своих мыслей, смотрит на Шарапова почти нежно, и ведет тыльной стороной ладони по его разбитой физиономии. — А за рожу не боись, заживет до свадьбы. — Не будет никакой свадьбы, — говорит Володя с закрытыми глазами. Рука на его щеке замирает. — Ты что несешь? Они встречаются взглядами. Шарапов берет его руку в свою, прижимает — нечаянно, а может и нарочно губы касаются кожи — и тихо смотрит в глаза своего серьезного шефа. — Глеб, что нам делать? Видно, как Жеглов обдумывает свой ответ. На лице его сменяют одна другой хлеще эмоции. Он приближается, и у Шарапова замирает сердце. — Работать. Его губы касаются володиной руки, словно в отражении. «А если бы рук не было?» думает Шарапов, закрывая глаза… и засыпает на середине мысли. Если бы. *** Если бы времени было чуть больше, но времени нет. Через неделю Шарапов уходит под прикрытием в банду. Жеглов знает, что Володя может не вернуться. Разведчик он, может, и неплохой, но тут его навыки вряд ли пригодятся. Тут надо быть другим человеком, в буквальном смысле. А у преступников нюх на ментуру — ого-го! В пять минут расшифруют. Глеб мучается дрянным предчувствием с самого утра, но у него нет ни одной причины — такой, чтобы ее можно было высказать вслух, при начальстве — не пускать его на задание. Он знает, что Шарапов сделает все, от него зависящее. Его подчиненный вызубрил все: свою уголовную легенду, пароли, явки, клички, приметы… И все равно этого мало. Малейшее отступление от сценария, мизерный промах или неадекват со стороны банды, и Шарапову крышка. Какой-то черной, трусливой частичкой своей души Жеглов хочет, чтобы Шарапов не вернулся. Потому что он, черт возьми, не знает, что им двоим друг с другом делать. Ему страшно — и мерзко от этого страха. Но всем своим сердцем он ждет Володю обратно. Глеб подскакивает на месте от громового телефонного звонка, пронзившего тишину кабинета. — Слушаю! — Леля? — слышен на том конце знакомый, а в то же время и чужой голос. — Леля, это я, Вова. Жеглов в волнении сжимает трубку. — Шарапов, слушаю тебя. Говори! Хвост за тобой? Они рядом, что ли? — Ну, так ведь я об этом и говорю, — радостно отзывается Шарапов. — Может быть числа двадцатого, двадцать первого смогу увидеть тебя. — Подожди! — судорожно соображает Жеглов. — Они тебе назначили встречу между восемью и девятью? В восемь тридцать, что ли? — Ну, так ты же у меня женщина понятливая. За что и ценю. Жеглов, к своему стыду, краснеет. В кабинете он не один — прямо перед ним сам Панков, начальник МУРа, и еще ребята из ОББ. — Да ладно, ты не очень резвись там, сориентируй по месту. — А, как найти мой дом? Да уж садись на железку, так и дуй до конца! — Подожди, это… электричка? — Не… — Метро? — Да. — До конца? Подожди, Парк Культуры? — Не. — Сокольники. — Да, направо второй переулок. — Карту, быстро! — шипит Жеглов подчиненным. — Вот. Жизнь, конечно, не сахар. Сама понимаешь. Но с хлебушком всё-таки полегче, булочная рядом. — Хлебный магазин, я понял. — Ну, что… Леля, ну до сви… — Володя… — А я в кинишку намылился. Да-да, в кинишку. Времени-то у меня теперь навалом. Ну, прощай. Привет передай папаше-то! Ну, будь здорова! В трубке раздаются гудки. Жеглов чувствует, как у него дрожат руки. — Привет вам передал, — говорит он Панкову. — Не упусти его, Жеглов, — отвечает глава МУРа, и Глебу становится совсем не по себе. *** Жеглов упускает его, да еще как. Шарапова увозят у него прямо из-под носа, затолкав в хлебный фургон. Что теперь будет с его Володей — одному Богу известно… Да, вот беда, в Бога Жеглов не верит. А вот Володе верит безоговорочно. Перед лицом страшной опасности Глеб вдруг начинает верить в этого парня так, как никогда и ни в кого в жизни не верил. Как во всех богов разом, сколько бы их там ни было… Глеб верит, что Володя сможет вывести банду в заранее оговоренное место. Был у них сначала один план, от которого Жеглов отказался, как от слишком опасного. Согласно ему, Шарапов должен был привести банду в полном составе на склад, где убили сторожа и мальчишку — якобы, выручать Фокса из лап муровцев. Ради этого их начальник даже позволил устроить Фоксу всамделишный следственный эксперимент, чтобы ни у кого и в мыслях не возникло, что все это подстава. Теперь же у них не было другого варианта. И если бандиты поверят Шарапову с его легендой, то он приведет их прямо в ловушку. А значит, место встречи изменять нельзя. Жеглов сто пятьдесят раз проходит по длинному коридору с низкими потолками, представляя себя на месте Шарапова. Вот муровцы гасят свет. Володя бежит, пытаясь скрыться от бандитов… — Бах! Убит, Глеб Егорыч… Пасюк утирает пот со лба. А Жеглов будто не живой — не то что не вспотел, не запыхался даже. Снова убит. Куда же Володе бежать из этого клятого коридора? Здесь же и двере… минуту! Жеглов впивается взглядом в залепленную фотографиями дверь. — Что там? — требует он у директорши магазина. — Подсобка, — пожимает она плечами. — Открыть. Петли и засов смазать, чтобы ни писку. На полку сразу за дверью Жеглов кладет пистолет. Но как Володя догадается, что за дверью — его спасительное укрытие? У Шарапова на письменном столе была фотография Вари, которая в последние дни перекочевала в ящик, вспоминает Жеглов и усмехается. Ну, не свою же физиономию вешать. Вот и знак! А бандитам почем знать, где там сержант Варя Синичкина, а где Любовь Орлова. Теперь осталось самое трудное: ждать. *** Шарапову кажется, что он умер. Весь воздух из его легких вылетает наружу: за одним с ним столом, среди бандитской курвы во главе с жутким горбатым главарем, сидит его фронтовой товарищ, Серега Левченко. Он силится вздохнуть и не может. И вместо тысячи слов, что сейчас вертятся у него на языке он молча, залпом, жадно пьет водку из граненого стакана. Он хочет сгореть живьем. Лучше бы его убили тогда, под Вислой, чем теперь он живой видит все это. Тогда под Вислой Левченко был тяжело ранен, и с тех пор Шарапов ничего о нем не знал. Но верил, что Сергей жив и с ним все в порядке… Жив. Какая ирония… — Здорово, ротный. — Здорово, Левченко. В каморке под самой крышей так тесно, что они, не желая того, стоят почти вплотную. К одной стене притиснута кровать, другой мебели не видно. Шарапову страшно смотреть Левченко в глаза, но он все же решается. В Серегином взгляде нет ничего от того человека, кем он был раньше, на фронте. Сейчас он лишь пустое вместилище той широкой, доброй души, что плескалась в нем когда-то. Снизу слышны чьи-то пьяные вопли. — Через час они угомонятся, и я тебя выведу. Понял? — Нет, Левченко, я не пойду. — Разорвут они тебя. — Нет. — Значит, придется тебя заложить. Ты пришел за их жизнями, а значит, и за моей тоже. — Заложи меня, Левченко. Заложи! — горячо шепчет Шарапов. Сейчас он согласен на все. — А что мне делать? — Уходи ты. — И что будет? — Я сделаю то, зачем пришел сюда. И жизнь твою не возьму. — Тогда они возьмут твою. — Наверно, но это будет уже не важно. — Разве может быть это не важно? — грустно говорит Сергей. Он молчит пару секунд, а потом шагает к Володе и целует, прямо в губы. Это — как последнее желание перед казнью, самое сокровенное. Это то, что они могли сделать тысячу раз до этого, но не осмеливались. Теперь уже все равно. Они с трудом отстраняются друг от друга. Шарапов переводит сбившееся дыхание, держа Левченко за плечи. — Уходи. Как человека тебя прошу, уходи отсюда! Если всё обойдётся, я сам с тобой по всем инстанциям пойду. Расскажу, как ты воевал… — Про подвиги мои после войны тоже расскажешь? А? Нет, со мной кончено. — Левченко отступает к кровати, садится. — Я тебя не расколол, потому что нам с тобой под одной шинелькой спать доводилось. Потому что… Он сглатывает, прикрывает глаза. — Сам знаешь. Ты мне не просто друг, а это… это посильнее воровских законов будет. Поэтому мы с тобой завтра вместе пойдем, а там как Бог даст — так и будет. — Левченко… — Шарапов, ложись спать. Он двигается, освобождая Володе половину, и отворачивается к стенке. Шарапов еще не знает, но чувствует, что это — их последний разговор. *** Окруженные бандиты сдаются по одному. Шарапов выходит из своего укрытия последним. Он видит сияющее улыбкой лицо Жеглова и почти бросается ему в объятия. Глеб гладит его ладонями по щекам, и Володе хочется прижаться к его губам губами… Как сделал Левченко вчера. Левченко! Шарапов оглядывается как раз в тот момент, когда Серега вырывается из рук конвойного и бежит, бежит со всех ног по первому снегу, путаясь в полах длинного пальто. Конвой тут же вскидывает винтовки. — Не стрелять! — орет Шарапов, бросаясь следом. — Левченко, стой! — Уйдет, — говорит Жеглов и прицеливается из нагана. В прицел ему видно, как отчаянно рвется за преступником Шарапов. Он не понимает того, что видит, и в замешательстве опускает оружие. Но нет, уйдет же! Он снова целится, потом снова передумывает. Володя кричит. Он совсем рядом с беглецом, осталось каких-то десять метров… — Уйдет, — вздыхает Жеглов. Он чувствует, что этот правильный с первого взгляда поступок еще аукнется ему, но другого выбора у него нет. Бандит либо в тюрьме, либо труп, так он считает. Бах! Жеглов хороший стрелок. Он точно знает, что упавшее в снег тело уже не поднимется бежать. Проверить, впрочем, не мешает, к тому же Шарапов как-то подозрительно ссутулился… — Ты убил человека, — не своим голосом говорит Володя. — Я убил бандита, — говорит Глеб. — Он пришел со мной, чтобы сдать банду, — кажется, у Шарапова сейчас начнется истерика. — Успокойся, Шарапов… Но Володя бежит прочь от него. Прочь! Как прав был Груздев, когда сказал, что люди для него мусор! Жеглову плевать на всех, кроме себя. Как слеп ты был, Шарапов! Какую чудовищную ошибку чуть не совершил… Володе хочется забыться, спастись в чем-то, что стоило бы смысла в жизни. Он вспоминает про подкидыша, который свел его с Варей Синичкиной, и принимает необдуманное решение усыновить его. Но в роддоме говорят, что ребенка уже забрали. Шарапов в отчаянии рвется обратно, в МУР. Варя! Он будет просить ее о прощении, будет ползать за ней на коленях и целовать ее ноги… Варечка, милая… …Большая фотография с черной лентой наискосок — и отворачиваются сослуживцы, прячут взгляды. Шарапов смотрит на Варю, такую родную, живую, и не может поверить, что все исчезло, лопнуло как мыльный пузырь в один день. «Погибла при исполнении служебных обязанностей». Скупая фраза, рвущая сердце на куски. И снова ты один, Шарапов. Снова ты один… Глава 5 Будни проходили незамеченными. Шарапов отказался от отгулов и больничных; физически он чувствовал себя прекрасно. Что же до остального, то никого не касалось, что творится у него в душе. По крайней мере, так он думал. Тараскин предложил пожить у него, но Володя отказался. Он не видел никакой проблемы в том, чтобы делить свою жилплощадь с убийцей своего друга. Просто он смотрел на Жеглова — и не видел его. Он стал для него чем-то вроде таракана. При свете дня они почти не виделись: Володя брался за ту работу, которая не подразумевала участия его начальника; Глеб уходил до того, как хозяин комнаты просыпался и приходил, когда тот уже спал. Неделю или даже две они почти не говорили, только обменивались дежурными фразами «выполняйте, товарищ лейтенант» и «слушаюсь, товарищ капитан». Жеглов не пытался завести с ним беседу или посмотреть на него так, как раньше. Шарапова это полностью устраивало. Втихую Володя готовил рапорт с просьбой о переводе. Этот вопрос нужно было как следует обмозговать, потому что он не мог просто так прийти к Панкову и сказать, что не может работать с Жегловым. Во-первых, это была неправда. Работать он мог. Во-вторых, причины, которые пока вертелись у Шарапова в голове, были слишком личными для оглашения их вслух. В деле было написано, что Жеглов убил бандита. Никого, по сути, не волновало, кем этот бандит был для Шарапова. Через месяц все уже забыли о случившемся. У ребят были дела поважнее, чем личные терзания двух бывших друзей. Володя думает, что ничто теперь не изменит его отношения к Глебу. Шарапов начинает ломаться, когда Жеглова тяжело ранят при захвате преступника. Он приходит к нему в больницу последним, навернув вокруг серого здания с пяток кругов, решаясь. У дверей жегловской палаты он сталкивается с Ваней, который выходит от Глеба с серым лицом. — Усе плохо, — бросает он Шарапову, и володино сердце пропускает удар. Неужели все? У него было столько ненависти к своему начальнику, в прошлом почти другу… почти больше чем другу. И вот так теперь все кончится? Володя, словно врастая ногами в пол, толкает дверь и не двигается с места. Ему страшно увидеть беспомощного, опутанного бинтами Глеба. У кровати Жеглова сидит какая-то женщина. С порога Шарапов не сразу узнает ее. Это та самая дама, что появилась с Глебом на празднике Дня Милиции тогда, в клубе… Когда Жеглов посмотрел на него тем самым взглядом и Шарапов понял, что все взаимно. — Извините. Шарапов хочет уйти. Он не знает, что это за женщина — и узнавать не желает. Володя прячет за спину немного помятый бумажный пакет, в котором плитка темного шоколада «РотФронт» и банка союзнической тушенки. Самый шикарный презент из всех, что можно представить. Он добывал его почти двое суток… — Стой, — зовут его с койки, и Володя неуверенно встречается взглядом с Глебом. — Познакомься… Жеглов переводит дыхание. Ему продырявили легкое — теперь ему придется бросить курить и надолго забыть о слежках и погонях. Он выжил чудом, не иначе. — …с моей сестрой, — заканчивает он, и по лицу его проскальзывает тень усмешки. Той самой, типично жегловской. Володе хочется влепить себе затрещину. Наверное, у него очень забавное лицо. — Катя, это Володя Шарапов. Мой самый ценный сотрудник. Жеглова улыбается коротко, потом прощается с братом и уходит. Они остаются наедине и Шарапову становится неуютно. О чем говорить? Что спросить, чтобы вышло нейтрально и не поднимало старых тем? — Пасюк тебе сказал… что я подыхаю, да? — с паузами говорит Глеб, отвернувшись в окно. — Ну, что тут скажешь… Не дождешься! Он смотрит Шарапову в глаза. Володя не выдерживает его взгляда и смотрит в пол. На старом истертом паркете видны следы в форме кружков: раньше койка стояла иначе. — Я шоколад тебе принес. — Володя не садится, а Глеб не предлагает. — И еще тушенку. Не знаю, что ты больше любишь. Жеглов молчит, смотрит на него. Шарапов переминается с ноги на ногу, а он все смотрит и смотрит, и по лицу его расползается улыбка. Он медленно, с трудом поднимает руку и указывает пальцем на него самого. До Шарапова доходит не сразу, а когда доходит, Жеглов уже снова отворачивается и смотрит в окно. — Глеб… — Иди, работай, Шарапов, — говорит Жеглов сухо. — Я знаю, я для тебя что-то вроде нечеловека, монстра. Но когда-нибудь ты вырастешь и поймешь меня. Да, и тушенку оставь, кстати. Шарапов оставляет все. Он уходит со смешанными чувствами. Проходит еще довольно много времени. Шарапов временно замещает Жеглова и работы у него столько, что ему некогда размышлять о своих чувствах к нему. Когда Глеб возвращается, на улице уже весна. Погода не слишком радует настроением, и Жеглов появляется перед Шараповым в полосатом, ручной вязки свитере. Видимо, сестра Катя постаралась. Володя сидит на месте Глеба, а сам Жеглов на стуле, где когда-то сидели Манька-облигация и Груздев. Это на редкость скрипучий стул, и только Жеглов умеет сидеть на нем, не издавая ни звука. — Я рад, что ты вернулся, — честно, серьезно говорит Шарапов. — Что-то радости в голосе маловато, — кривится Жеглов, оттягивая ворот свитера. — Но я тебе тоже рад. Что там у нас? — Дело Иващенко закрыли. Три года строгого режима, — перечисляет Шарапов. — У Корнеевой обнаружилось алиби на день убийства. Завтра устраиваем ей очную ставку с обвинителем — кто-то из них врет, а кто — непонятно. — Допросите ее любовника, — советует Жеглов. — Но обязательно раздельно. Если они вам на разные лады запоют, тогда и очной ставки не надо. Шарапов записывает их выводы на отдельный лист, а потом запирает все документы в сейф. Жеглов улыбается и смотрит на Шарапова как-то интересно. — Знаешь, что, Володь… — говорит он, задумавшись. — Возьми себе день отгула. Обойдутся они без тебя. Тараскин всех допросит. — Зачем? — Шарапов смотрит на Жеглова прямо, с несгибаемой сталью в глазах. Не думает же он, что Шарапов все забыл и простил? — Дай мне день, — Жеглов подается вперед, опираясь о стол. — Если… Если я не смогу… Он хмурится. — Если ты не поймешь, я больше не буду пытаться. Володя слушает, как громко в ушах бухает кровь. Умом он понимает, что должен дать Жеглову шанс; что злость, — тупая, слепая злость — давно прошла. Он уже сам себе все сто раз объяснил и заставил себя думать, что Жеглов не мог поступить иначе. Но какая-то вредная, строптивая часть Володиного нутра отчаянно верещит, сопротивляясь. Жеглов убил не кого-то, а Левченко! Ему не может быть прощения. — Суббота? — спрашивает Шарапов. — Если тебе удобно. Дом… Жеглова не было в их комнатке больше трех месяцев. И все это время Шарапов называл это «их домом», даже когда собирался писать рапорт о переводе. Сейчас эта затея кажется ему смехотворной, по-мальчишески глупой. А ведь почти написал! Хорошо, что Панков разорвал все в клочья. *** Соседи так радуются возвращению Жеглова, что Шарапову становится совсем стыдно. И от этого человека он хотел сбежать? А кто отдал Шурке продуктовые карточки на целый месяц? Кто приструнил ее мужа-алкаша, инвалида без руки, пристроив его на мелкую подработку? Кто не отдал дядю Мишу на растерзание особых служб, когда всех евреев высылали за пределы Москвы? Шарапов не думает, что все это Жеглов делал корысти ради, чтобы приблизить его к себе. Он был свидетелем его поступков, и все это было сделано от чистого сердца. Жеглов заявляет, что сегодня обед готовит он. Шура, задрав брови и приложив руки ко рту, испуганно смотрит на Шарапова. Володя машет рукой: нормально все, пусть хозяйничает. Соскучился по нормальной жизни. Володе до смерти интересно, чего такого наготовит Глеб. Он садится в кухне на табурет и тихо, с восхищением следит за ним. Жеглов бросает на него всего один-единственный взгляд за все полтора часа, но в нем столько эмоций, что у Шарапова пересыхает во рту. Коммуналка гудит до поздней ночи. Дядя Миша честно говорит, что больше не может и, шаркая, уходит к себе за полночь. Следом за ним удаляется Шура, получив от Жеглова избыточную порцию ласки. Шарапов к собственному стыду и даже возмущению замечает, что ему это совершенно не нравится. Он ревнует Жеглова, да так, что аж зубы сводит. Тут он понимает для себя, что ревновал его с самого начала. И когда видел заигрывающую с ним Маньку, и когда Глеб появился в клубе с незнакомкой… Теперь выяснилось, что с сестрой, и Володе становится еще стыднее. А что чувствовал Жеглов, видя его с Варей?.. Ох, Варя… Жеглов ведь сам толкнул Шарапова в ее объятья. Зачем? Неужели понял все раньше самого Шарапова? — Глеб… — начинает Володя и замолкает, не может сформулировать мысль. — Пойдем спать, — кивает Жеглов, и они движутся к себе в комнату. — Накидались мы с тобой знатно, а? Володя мычит, согласный. Жеглов умывается по дороге и брызгает в Шарапова водой. Володя отвечает тем же, и у них завязывается непродолжительная войнушка. Результатом становятся мокрые стены и одежда на них самих. Глеб, посмеиваясь, первым заходит в их комнату и снимает рубашку. Володя впивается взглядом в его поджарую фигуру, узкую талию, широкие плечи, обтянутые белой майкой… Ему смутно помнится, что они собирались о чем-то поговорить. О чем-то очень важном… Он остается на пороге, переводя дыхание. Жеглов, кряхтя, стягивает майку. Рана все еще беспокоит его. Шарапов видит у друга на груди круглый шрам — все, что осталось от страшного ранения. Глеб разминает шею, вздыхает. Встречается взглядом с плохо соображающим Шараповым и замирает посреди комнаты. — Прости меня, — говорит он. Володя дергает подбородком. Ему нечего предъявить в качестве обвинения. Не сейчас, когда перед ним стоит полуобнаженный Жеглов. — Я виноват перед тобой. Но у меня не было другого выбора. Да, ты и сам знаешь… Он подходит ближе и гладит Володю по щеке. — Почти не видно, — говорит он про шараповские шрамы, напоминание о погоне за Фоксом. Большой палец на долю секунды задерживается у уголка губ, а потом ладонь перемещается на плечо. — Говорил же — до свадьбы заживет. — Да, что ты заладил! — хрипло восклицает Шарапов. — Какая к черту… Он смалчивает горечь. Володя кладет руку Глебу на грудь, накрывая свежий шрам, и чувствует, как бешено колотится под ладонью сердце. Начинает сладко посасывать под ложечкой. — Прощаю, — выдавливает он, прочищая горло. — Не должен, но… Глеб порывисто притягивает его за шею и жарко шепчет в губы: — Что же ты со мной… делаешь… Шепот стихает, путается в смешанном дыхании и превращается в поцелуй. Шарапов никогда в жизни так ни с кем не целовался — ему сносит крышу, и он, забывшись, сжимает Жеглова в объятиях. Глеб стонет от боли. Дьявол! Его рана… Володя склоняется и целует круглый шрам. — Н-не… ах. Шарапов. Володя… свет. Шарапов с трудом вспоминает, что у них на окнах нет штор. И в арсенале два скрипучих койко-места. Тоже не вариант. Володя в темноте стаскивает на пол одеяло. Жестко. Ну, да у них по-другому и быть не может. Одежда летит в стороны и кожа касается кожи, губы — губ. Алкоголь выветривается из организма, уступая место неприкрытому желанию. Как долго они к этому шли… Шарапов должен быть осторожен. Они не смогут сделать это сейчас. Жеглов дышит прерывисто. Их руки стремятся вниз и каждый замирает, достигнув цели. Шарапов не знает, что дальше. — Как себе, — шепчет на ухо Глеб и сжимает его первый… Когда Володя замирает, считая звезды, Глеб зажимает ему рот поцелуем. Из приоткрытой форточки опьяняюще пахнет весной. — Не могу без тебя, — сознается Шарапов, не выпуская Жеглова из объятий. — Я тебя тоже люблю, Володя. Я тебя тоже… *** В отделе по борьбе с бандитизмом скоро наступает совершенная идиллия, — насколько это возможно при их работе. Ребята, пряча улыбки, поглядывают на своих начальников. Они, слава богу, никогда не узнают причину их счастливых лиц. Жеглов понимает, что теперь они с Шараповым сами преступники. Он запихивает эту мысль в самый отдаленный участок мозга, и велит себе забыть об этом. Шарапов думает: все, что случается — к лучшему. И он абсолютно прав. Конец первой части