Трилогия о Жеглове и Шарапове

«Любовь — это желание жить» © Максим Горький

В МУРе Шарапов видал всякое: слезы жертв, смех блядей, угрозы и жалобы обвиняемых и рожи такие страшные, что сложно поверить в их человеческую природу. Видал он и подковёрные интриги и безвозмездную помощь и поддержку, и трусливых МУРовцев и отчаянно смелых бандитов… Но никогда еще он не видел, чтобы в МУРе посреди бела дня исчез начальник Отдела по борьбе с бандитизмом. Просто вышел к начальству — и больше его Шарапов не видел. Глеб не мог исчезнуть просто так. Он не мог поступить так с ним, с Шараповым. Если бы это было какое-то важное, сверхсекретное задание (во что с трудом верилось, на самом деле), Володя узнал бы об этом первым, еще дома. Потому что МУР это вам не театр импровизаций, здесь с бухты-барахты ничего не делается. Три дня Шарапов провел почти без сна в бесплодных поисках, но ситуация складывалась такая, будто Жеглов вообще никогда не существовал, а у Володи — затяжные галлюцинации. И вот сегодня, 31 марта 53-го года, рано утром в их квартире раздался телефонный звонок. Шарапов, только что вернувшийся с улиц, задремавший, еще не привыкший к недавно установленному телефонному аппарату, подорвался с места как на мине. Звук был подобен грому небесному. Его вызывали, срочно. Звонил лично Гаврин, новый глава МУРа. За два месяца под его руководством, после ухода Панкова на пенсию, они уже раскрыли несколько сложных дел. Гаврин показал себя как опытный начальник, грамотно распоряжающийся талантами личного состава. Он был молод, амбициозен, хитёр. Шарапова передергивало каждый раз, как он встречался с Алексеем Леонидовичем взглядом. У руководителя и в бледно-серых глазах, и в змеиной безгубой улыбке читалось что-то жуткое, от чего в горле застывал ком, а по коже пробегали мурашки. Шарапов догадывался, откуда это ощущение: Гаврин пришел к ним не откуда-то, а прямиком из НКВД, где служил с приснопамятного 37-го года. Больше про него никто ничего не знал, а рыться в секретных архивах дураков не находилось. Володя с дрожью в руках от усталости и волнения нацепил форму, которую теперь носили поголовно все сотрудники МУРа (конечно, только не на заданиях, и только не Жеглов) и отправился в родные застенки. За восемь лет службы он смог бы пройти по этому маршруту с закрытыми глазами, пьяным или раненым — дополз бы машинально, интуитивно. Но сейчас ноги будто не шли. Шарапов припомнил их знакомство с Гавриным. В их с Глебом кабинет без стука бесшумной походкой вошёл бледный молодой человек в синем мундире без знаков отличия. На сгибе локтя он нес фуражку. Темноволосый, с водянистыми серыми глазами и выдвинутой вперед нижней челюстью он притягивал взгляд, как притягивает его нечаянно увиденное физическое уродство. — Товарищи, — поприветствовал вошедший, — кто из вас будет Жеглов Глеб Георгиевич? Шарапов перевел взгляд на Глеба, который встал из-за стола при появлении незнакомца. — Гаврин Алексей Леонидович, — он протянул Жеглову руку, которую тот медленно пожал, с прищуром глядя на нового начальника. — Знаю, вам уже сообщили обо мне. — Добро пожаловать, — сказал Шарапов, потому что Жеглов молчал. — А вы, значит, Шарапов Владимир Иванович. Володя смутился. — Зачем так официально. Они пожали друг другу руки. Жеглов смотрел хмуро, но Гаврина это, похоже, совсем не смущало. Он безмятежно осмотрел их кабинет: — Прекрасно. Всё четко, ничего лишнего. Впрочем, для вас двоих тут слишком много места. Посажу к вам еще одного человека, если не возражаете, конечно. Они, конечно, возражали, но их никто не спрашивал. Он снова посмотрел на Шарапова, и Володя сглотнул комок. Тогда он впервые заметил, что у начальника странный, немигающий взгляд. Гаврин смотрел как змея, гипнотизируя добычу. — Соглядатая решили приставить, — произнес Жеглов. — Это верно, это правильно. Он тоже улыбнулся, но в лице его не было и намека на доброжелательность. — Мы с вами сработаемся, — заверил их Гаврин и аккуратно вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь. Они минуту стояли молча. Жеглов, судя по выражению лица, что-то судорожно соображал. — Плохо, — сказал он, наконец. — Дерьмо! — Глеб? — Володя шагнул ближе. Его ноздрей коснулся тонкий аромат Жегловского одеколона — этот запах его всегда успокаивал. — Глеб, что? — Следить за нами будет, — пожевав губу, пробормотал он. — Что-то знает… или догадывается. Шарапова прошиб холодный пот. — О нас знает? — одними губами прошептал он. — Крыса энкэвэдэшная, — выругался Глеб и вышел вон, с такой силой хлопнув дверью, что с потолка упал кусок штукатурки. *** На следующий день в их кабинете и правда появился «третий лишний», но Жеглов тут же отмел мысль, что этот сотрудник станет за ними следить: худенькая, маленькая блондинка, с голосом высоким и тихим как у мышки если и вызывала какие-то опасения, то только по поводу того, что может рухнуть в обморок от недоедания. Она была стенографисткой из прокуратуры, которую выписали Гаврину в качестве секретаря. Но он сказал, что не может работать в присутствии посторонних в кабинете и выселил девушку Олю в ОББ, завалив горой документации. — Стучи здесь, — велел Алексей Леонидович, ставя перед ней старенький «Ундервуд». — На подпись приходи после пяти, в остальное время меня для тебя нет. Поняла? Оля кивнула и грустно посмотрела на печатную машину. Они на всякий случай не говорили при ней на нерабочие темы. Однажды Шарапов помог ей с заклинившей клавишей. На этом всё их сожительство в одном кабинете заканчивалось. Шарапов уже почти «выдохнул», как вдруг Жеглов стал всё чаще пропадать в кабинете у Гаврина. Возвращался он оттуда хмурым, злым, Володе ничего не объяснял… Шарапов не понимал, взаимно злился, но не мог выудить из Жеглова ни словечка. Так продолжалось до начала марта. Пятого числа страна вздрогнула, застонав в унисон: умер Сталин. Почти четверо суток нескончаемым потоком шли люди к гробу вождя. На Трубной площади случилась страшная давка, многие погибли — работы у милиции было по горло. В коридорах, на улицах, дома — повсюду — люди шептались: «Что с нами будет дальше?» Многие плакали. Настроение растерянности и страха витало повсеместно. Шарапов замер перед дверью Гаврина. Не любил он эти штуки — двери. Никогда не знаешь, что окажется за очередным куском дерева. Особенно когда на этом куске дерева висит табличка с надписью «Начальник Московского уголовного розыска Гаврин А.Л.» С пятого марта прошло много времени. За три с лишним недели Жеглов почти перестал получать приглашения на аудиенцию к шефу, но от Володи по-прежнему отмахивался: «Нормально всё. И не смотри на меня так, я тебе денег не должен!» Шарапов не хотел ругаться с ним, даже не зная причину, и послушно не спрашивал ни о чем. Если Глеб молчит, значит, так надо. Когда-нибудь сам всё расскажет. Только ночью, в комнате с завешенным плотными шторами окном, они могли быть честны друг с другом — не на словах, но в действиях. В перемежаемой шорохами тишине они делили на двоих свою страшную тайну. Иногда Шарапов думал, что это он во всем виноват, и Глеб рискует из-за него сломать себе жизнь. Жеглов думал, что если бы не Володя, вся его клятая жизнь и яйца выеденного не стоила бы. Дверь отворилась — Гаврин со своей улыбочкой и немигающим взглядом голодного удава стоял на пороге перед Шараповым. — Владимир Иванович, что же вы? Проходите, не стесняйтесь. Я не кусаюсь, — и он улыбнулся еще шире, растягивая безгубый рот в длинную нитку. *** — Присаживайтесь, — Гаврин указал Володе на квадратное кресло, затянутое зеленым кожзамом. На столе у начальника стояла лампа с пластмассовым абажуром такого же цвета и формы. Под лампой стояла квадратная же вазочка из стекла с ирисками. В вазочке Шарапов признал пепельницу. Гаврин не курил, не употреблял алкоголь, о чем с ложным смущением дважды хвастался, журя вполне себе употребляющего Жеглова. Но всем известно, что безгрешных людей не бывает, и квадратный интерьер Гаврина как бы говорил за него: этот человек совсем не такой мягкий и хороший, каким кажется поначалу. В нем полно углов. — Хотите ирисок? Начальник уселся в аналогичное квадратное кресло с другой стороны стола. — Я не люблю сладкое, — соврал Шарапов. С помощью ирисок он в детстве шутил над кошками: у бедняг слипалась от коварных конфет челюсть и они потешно совали в пасть лапу, чтобы избавиться от прилипшего к нёбу лакомства. Сейчас он сам был на месте загнанной в тупик кошки; ему хотелось отодрать от себя тяжелый, удушающий, подавляющий волю взгляд. Но тот лип намертво, как чертова ириска. — А я вот, знаете, обожаю, — улыбнулся Гаврин, обнажив нижний ряд мелких ровных зубов. — Моя страсть. Он запихнул себе в рот ириску и сосредоточенно её разжевал. — У каждого своя страсть, верно, майор? Шарапов очень хотел врезать по его мерзкой змеиной роже, но не мог. Не меняясь в лице, он лишь склонил голову чуть в бок, посылая собеседнику немой вопрос. Гаврин махнул рукой. — Ладно, к делу. Вы, верно, сапоги стоптали, разыскивая майора Жеглова. Это был не вопрос и Шарапов только стиснул зубы. — Простите, что не осведомили, — покаянно развел руками Алексей Леонидович. — Глеб Георгиевич отбыл по моему личному заданию крайней важности. — Куда? — быстро спросил Шарапов. Гаврин вдруг перестал улыбаться. — Шарапов, вы знаете, что у нас в стране случилось? Володя озадачился: — Вы про пятое марта? — Нет, я про 27-е. В этот день был издан указ об амнистировании некоторых заключенных, а именно: на свободу выйдут все, чей срок заключения не превышает пяти лет. Шарапов сглотнул. — Некоторых?.. — Один миллион двести тысяч. Плюс-минус. В кабинете повисла тишина. Володя услышал, как у него волосы зашевелились на загривке. — Политических? — выдавил он. Гаврин только покачал головой. — Это же… катастрофа. — У Володи пересохло в горле. — Это же… Кому такое в голову пришло? — шепотом спросил он. Гаврин поднял глаза к потолку. «Берия», понял Шарапов. Человек, чьё имя было синонимом НКВД и ГУЛАГа, теперь, очевидно, пытался спасти свою шкуру, переодевшись из волка в овечку. — Зачем вы меня вызвали? Гаврин положил перед Шараповым уголовное дело. — Вместе с прочими уголовниками по ошибке был отпущен один из контрреволюционеров, Герхардт Шлоссер, немецкий еврей. Начинал в антифашистской организации в Германии. Побывал в массе разных лагерей от туда до сюда, вдоль и поперёк. Видимо, на этой почве у него случилось старческое слабоумие и он решил примкнуть к изменникам нашей Родины. У моего бывшего руководства, — Гаврин снова посмотрел вверх, — как и у меня были все основания полагать, что этот человек связан с группой террористов, планировавших акцию по уничтожению… Ну, вы понимаете. С пятого марта сего года эта акция не актуальна. Однако теперь человеком номер один стало другое лицо. И учитывая причастность этого лица… ммм, к некоторым пенитенциарным структурам… Гаврин умолк и вздохнул. Видно было, что ему хотелось всё сказать прямым текстом, но то была роскошь. Вместо слов он яростно сжевал еще одну конфету. — Я прошу вас осознать всю серьезность сложившейся ситуации. Страна не выдержит столь частых операций на головном мозге. Володя поёрзал в кресле. На языке вертелся совсем непартийный вопрос про убийство Берии, но он благоразумно смолчал. — Майор Жеглов уже занимается этим делом? — Разведывает обстановку. Володя сделал короткую паузу: только бы не выдать свою радость! — При чём здесь мы и угрозыск? Алексей Леонидович пригрозил ему пальцем. — Майор Шарапов, когда я прошу заняться каким-то делом, вы должны ответить «Слушаюсь, товарищ начальник», козырнуть и выйти вон. Володя кивнул. Спорить всё равно было бесполезно. — Посвятите меня в подробности, — самым вежливым тоном попросил он. Гаврин приятно улыбнулся и сложил ладошки домиком: — Ну, разумеется! Через несколько дней Шлоссер по этапам вернется в трудопоселение N, где ему предписано находиться, как амнистированному своего ГУЛАГа. Вы, конечно, скажете, что Шлоссер может скрыться где угодно. Гаврин выдержал паузу, жадно освобождая от обертки очередную ириску. — Но наш еврей этого не сделает, — жуя, продолжил он. — Дело в том, что как только мне доложили о чудовищном промахе руководства ГУЛАГа, мною тут же был задействован один из наших агентов. Знаете, такой план «Б» должен быть всегда, — доверительно сообщил Алексей Леонидович, добрея. — Шлоссер знает нашего агента как радиста, который перешлёт от него шифровку в их центр. Конечно, ни в какой центр она не пойдет, а попадет туда, куда надо мне. Но это ещё полдела. Когда Шлоссер поймет, что радист подставной, он начнёт нервничать. А когда человек нервничает, он начинает совершать ошибки… Уж я-то знаю, поверьте. Он посмеялся. — Мне нужна эта банда, Шарапов, — взгляд его стал острым, как иголки. — Вся без остатка, с потрохами. Сядьте Шлоссеру на хвост, допросите его, пытайте… Отрезайте от него по кусочку, делайте что хотите, но мы должны устранить эту гниль до того, как они устранят Его. Он замолчал, переводя дух. Шарапов смотрел на него молча, внутренне содрогаясь. Видимо на его лице проступило отвращение, потому как Гаврин подался вперед и с сожалением посмотрел на Володю, который сидел прямой в неудобном кресле. — Владимир Иванович, ну, давайте дружить? Я, поверьте, не обладаю безграничным терпением, и список моих добродетелей невелик… Ваши с майором Жегловым косые взгляды в мой адрес очень обидны. — Он встал, прошелся до окна и через щёлочку в шторах посмотрел на улицу. — Вы считаете меня нечеловеком… Но ничто человеческое мне не чуждо. Алексей Леонидович вернулся к столу и встал за спиной у Шарапова, что в крайней степени раздражало. — Вы мне приятны, Владимир Иванович, — Володя чуть не вздрогнул, когда его плеча коснулась ладонь. — Но мы либо дружим с вами… Либо нет. А воевать со мной я очень не советую. Он вернулся на свое место и, буднично улыбнувшись, кивнул Шарапову на дело перед ним. — Приступайте. *** Шарапов пришел в их с Глебом кабинет в полном смятении. Девушка Оля оторвалась на миг от своей монотонной работы и молча поприветствовала Володю кивком головы. Он не ответил, в ступоре стоя на пороге. Если бы он считал, что у него есть интуиция или дар предвидения, то свои внутренние ощущения интерпретировал бы как пророческие. На душе скребли кошки. Он качнулся и на ватных ногах прошел к своему столу. Посмотрел на него, передумал и сел за стол Глеба. От этого стало спокойнее. Он собрался с мыслями, даже мимолетно улыбнулся Гавринской секретарше. Бедная девочка. С фотографии из уголовного дела на него смотрел грустный пожилой человек, родившийся еще в прошлом веке. Более всего он был похож на доктора или профессора: доброе открытое лицо, обрамленное бородой с усами, обширная залысина; седина. Нос широкий, прямой; глаза даже с черно-белого фото смотрят ясно, должно быть цветом они серые или голубые. По мнению Шарапова он не был похож ни на еврея, ни на немца. Документы были грубо расшиты: нитка, продетая в дырочки, разрезана, пронумерованные страницы перепутаны, многих из них не хватало. Ему дали только то, что не являлось секретной информацией… Если не меньше. Даже номер дела был затёрт черными чернилами. Шарапов тяжело вздохнул и принялся работать. Он закрывал дело Шлоссера двумя часами позднее, когда желудок стало потягивать от голода. Со всеми этими «срочными делами» Гаврина он совсем забыл про завтрак. Внезапно краем глаза он заметил что-то белое на полу, похожее на клочок бумаги. Странно, подумал Шарапов, наклоняясь. Он мог бы поклясться, что раньше никакой бумажки на полу не было, ведь он обыскивал каждый сантиметр пространства в поисках зацепок по поводу местонахождения Глеба. Шарапов сморгнул и поднял с пола листок. Аккуратным Жегловским почерком было выведено всего одно слово: «Кошелек». Кошелек? Что за чертовщина? Шарапов хотел было спросить у Оли, не в курсе ли она происходящего, как вдруг обнаружил, что он в кабинете один. Он выбежал в коридор, дошел до столовой, поспрашивал там, но Оля как сквозь землю канула. Это начинало превращаться в традицию… Хм, кошелек… На ум при упоминании этого слова приходил только Кирпич. А «Кирпич» это конечно Костя Сапрыкин, весьма талантливый карманник, сейчас отбывающий трудовую повинность где-то на сто первом километре… Шарапов крепко задумался и через минуту вспомнил название поселка. Именно в этом поселке ему следовало сесть на хвост Герхардту Шлоссеру. Сердце Володи заколотилось об ребра. Глеб не знал, посвятит ли Гаврин Шарапова в детали миссии, позволит ли работать вместе, и передал с Олей записку. Ай, да Жеглов! *** В засиженном мухами окне быстро мелькали ёлки. Шарапов лежал, уткнувшись носом в стенку вагона, пытаясь абстрагироваться от шума плацкарта и немного подумать. А подумать было над чем: взять хотя бы странное поведение Жеглова. Никогда он ничего не скрывал от Володи, и хоть не давали они никаких обещаний, все беды и радости делили пополам. Жеглов мало изменился как следователь. Он брал с места в карьер за полсекунды, сражал людей обоих полов своим неподдельным обаянием и был непреклонен с теми, кто находился по ту сторону закона. Договориться с Жегловым можно было только честному человеку. И Шарапов был честным, особенно с ним — хотя статья 121 уголовного кодекса распространялась на них обоих. Это было то, что одинаково угнетало их и, в то же время, сближало еще сильнее. Осознание незаконности совершаемого раз за разом отдаляло их от общества и притягивало друг к другу. И Шарапов знал, что как человек Жеглов изменился невероятно. Мог ли он подумать тогда, при их первом знакомстве, что этот хамоватый тип, понтующий своими начищенными сапогами и поправляющий образную корону на голове может так любить. Без оглядки, без сомнений. И каждый раз боясь, что про них узнают, что их услышат или кому-то покажется подозрительным неоправданно теплый взгляд начальника ОББ в адрес своего помощника, — каждый раз Глеб будто убивал в себе частичку того самодовольного хама, которым был раньше. Но что если день за днем в нем умирала сама сущность Глеба Жеглова? Долго ли они смогут так прятаться? У кого первым сдадут нервы? Шарапов тихонько застонал, потирая лоб под кепкой. «Не о том думаешь, разведка», сказало ему внутреннее Я голосом Жеглова. Что толку терзать себя. Скоро они встретятся и обо всем поговорят. И обязательно разберутся со всеми этими террористами, чтоб им пусто было. А интересно, почему Гаврин ушел из своей жуткой конторы? Поссорился с руководством? Узнал на допросе больше, чем следовало? Назначение в МУР в сравнении с прошлой работой, даже если должность там была вполне скромной, выглядело как «ты больше не в нашей компании, парень». Раньше Гаврин был приближен, а теперь — нет. Что если его неуставной приказ был вызван именно личными мотивами? Шарапов, захваченный идеей, перевернулся на спину и уставился в полку над ним. Однако, это мысль. Гаврин боится вслух «Берия» произнести, будто думает беду накликать. Или призвать, как всякие сектанты демонов призывают… Но в то же время, отлученный от своего божества, верно поклоняется ему и печётся о его безопасности. Володя хрюкнул в кулак, вообразив нечто совсем неприличное. Ну, нет. Не может же быть, чтобы Гаврин и Берия… Чушь. Просто Гаврин больной на голову тип, которому его отлучение кажется началом конца. Может, там всё дело гроша ломаного не стоит, а у Алексея Леонидовича — обострение мании величия на почве садистских наклонностей. При мыслях о начальнике Шарапов вспомнил его слова об амнистии. Миллион двести тысяч уголовников — убийц, насильников, воров и спекулянтов — хлынут из лагерей на свободу! День за днем, эшелон за эшелоном — во все концы, обезумевшие от жажды воли… Что за страшная судорога сведет страну! Волна разбоя и насилия захлестнет мирные города. Решение Берии казалось концом света. И жутко становилось от понимания, что нет никого, кто мог бы это остановить. «Неужели вправе один человек решать судьбы миллионов?» Володя вздрогнул. Не дай бог сказать что-то подобное вслух. *** Едва ступив на платформу, Шарапов резко обрадовался тому, что ему не пришло в голову приехать сюда в форме. Такой концентрации подозрительных граждан на один несчастный поселок ему еще не доводилось наблюдать. Очевидно, не все из жителей были условно осужденными; помимо откровенно уголовных физиономий ему встречались и нормальные, человеческие. Но всеми жителями трудопоселения N будто владело одно и тоже угнетенное, безнадежное настроение. «Они здесь не по своей воле», — напомнил себе Шарапов. «Да, но по своей вине», — возразил в голове голос Жеглова. Кстати. Где тут у них комендатура? Володя усмехнулся, сбил набекрень свой картуз и с вещмешком за спиной расхлябанной походочкой продефилировал по маленькой площади. За ним тут же пристроилась пара товарищей с оружием, в штатском, с красными повязками на рукавах. Чего за зря бегать, когда эти сами отведут куда надо? — А ну, стой, — лениво позвал один. Его напарник зашел сбоку и показал Шарапову дуло винтовки. — Билет предъяви. Волчьего билета у Володи, конечно, не было. Зато была корочка МУРовца, которую он с удовольствием показал. Лица у надсмотрщиков забавно вытянулись. — Майор Шарапов с особым заданием прибыл, — вполголоса сообщил он, поглядывая по сторонам. — Граждане, соблаговолите проводить до начальства. Парни хмуро переглянулись и убрали оружие за спину. Тот, что раньше заговорил с ним, кивком головы велел Шарапову идти следом. По пути Володя успел разглядеть несколько достопримечательностей данного поселения, в числе которых был клуб, библиотека, общественная баня и памятник Ленину, указующий всем сбившимся с пути правильное направление. Случайно или специально так получилось, но длань вождя посылала жителей лесом. Невдалеке, примерно в полукилометре от станции, коптил трубами какой-то завод. Шарапов поинтересовался у провожатых: — Что производят? — Мебель, — сказал первый. — Да не только, — заговорил второй. — У них там полноценное деревообрабатывающее производство: всё от спичек до шпал. — Все там работают? — Зеки? — уточнил второй. — Не, они тут почти повсюду. Вольные только на самых важных должностях, ну, как мы например… — Коля, — осёк его первый, и Коля спохватился, принял суровый вид. Шарапов усмехнулся. По дороге в комендатуру он ловил на себе взгляды прохожих: любопытные и сочувствующие, откровенно враждебные и просто безразличные. Один мальчишка лет пяти-шести, худенький и в коротких штанишках, показал Володе язык. Шарапов ответил тем же. Малец заулыбался щербатым ртом и побежал прочь. Детей здесь было немного и все — дошкольного возраста. Осужденным женщинам было разрешено проживать в трудпоселениях и лагерях вместе со своими детьми, если они возрастом младше семи лет. После заботу о детях брало на себя государство и они попадали в специализированные интернаты. Ему было неизвестно, кем вырастали такие дети. *** В комендатуре ему не то, чтобы не обрадовались… Скорее стиснули зубы и выдали это за улыбку. За полчаса его оформили, как должно, вписав в казарменное общежитие, где он должен был встретиться с Глебом. Сообщили, что в клубе по средам и пятницам в половину седьмого читают политинформацию. Вежливо напомнили про комендантский час. — Если вам с майором Жегловым захочется проветриться после 22:00, сообщите об этом мне, — без энтузиазма сказал комендант подполковник Сахов, рослый широкоплечий мужик с посеребренной шевелюрой. — Иначе мои парни в вас дырок понаделают, обознавшись. — Вас понял. Небрежно козырнув и развернувшись на каблуках, Шарапов почти бегом побежал в общежитие. Оказалось, что его зависимость от Жеглова сродни наркотической. Но в указанной комнате за номером 207 Глеба не обнаружилось. Володя в сердцах пнул не заправленную им кровать. Везде были следы присутствия Жеглова: вот одеяло скручено жгутом, вот немытая три дня кружка с чаем (он просто досыпал новой заварки сверху до тех пор, пока было место куда сыпать и лить воду). В этом «удобрении» торчит, изнывая, ложка. А вот на подоконнике, за неимением тумбочки, лежит сборник рассказов Максима Горького. Шарапов, не сдержав улыбки, взял книгу в руки. Он давно пилил Жеглова, чтобы тот приучил себя читать что-то из литературных классиков, а не только уголовные дела да «Криминалистику». Глеб сопротивлялся, как мог. Его революционное воспитание в принципе отторгало любое просветительство; единственное, чего он умел, это красиво выводить буквы на бумаге — и пудрить людям головы. Хотя последнее было скорее заслугой генетики, а не школьных лет. Тогда Шарапов прибег к подлому маневру. — Горький, — сказал он внезапно посреди ужина. Глеб с подозрением и обидой уставился в его тарелку с горохом. — Как горький? Я его варил-варил… Володя закашлялся, подавившись от смеха. — Да не горох! Максим Горький, писатель. Знаешь такого? — Ну, слышал что-то… — неохотно признал Жеглов. — Он революционер, — пригрозил Шарапов. — Володь, ну что ты пристал, как банный лист к заднице, — скривился Глеб. — Я не отстану, — посуровел Шарапов, но не выдержал, и сквозь смех прошептал: — особенно от твоей задницы. — Шшш! — зашипел на него Жеглов и тоже рассмеялся. — Черт с тобой! Как только буду идти мимо библиотеки — так сразу. Володя сразу догадался, что его обхитрили: мимо библиотеки Глеб ходил не чаще, чем мимо церкви. И вот вдруг — откуда?! — книга Горького на подоконнике. Неужели в местную библиотеку наведался? Из книги торчала закладка — фольга от шоколадки… Напротив абзаца по полю была сделана отметка ногтем. Он прочел про себя: — «А один на один со мною он говорит поучительно и ласково, в глазах его светится-играет умненькая усмешечка, и смотрят они голубыми лучами прямо в мои глаза. Слова этого человека я слушаю внимательно, как верные, честно взвешенные в душе, хотя иногда он говорит странно.» Шарапов сглотнул невесть откуда взявшийся в горле ком; в носу защипало. Володя вдруг лопатками почувствовал, что в комнате он больше не один. В дверях, засунув руки в карманы штанов, в кепке и ватнике стоял Жеглов: небритый, чумазый и ухмыляющийся. — Ну ты и скачешь, Шарапов, не догнать! В следующее мгновение дверь с треском захлопнулась и Володя оказался в стальных объятиях Глеба. Простояв так минуту, а может и две в тишине, перемежающейся громким сопением, Жеглов отпустил его и посмотрел в глаза: — Знаю. Не ругайся. Володя вздохнул — и сдулся, как лопнувший шарик. И все накопленные эмоции и слова вылетели с этим вздохом без возврата. — Заслал он нас с тобой, а? — Жеглов грустно и ласково посмотрел на него, погладил по щеке. И Шарапов вместо слов поцелуем рассказал, как он скучал по нему эти безумные три дня. Как носился по коридорам и улицам, как побывал во всех закоулках Москвы, как не находил себе места… Жеглов отстранился первым, переводя дух. Глаза у него горели. — Так… Давай дотерпим до ночи. — Да, прости. — Нет, я согласен — ехать уже никуда не надо, мы и так в колонии… — Глеб. Не шути так. Они привели себя в порядок и тут желудок Шарапова выдал голодную трель. — Намек понял! — отреагировал Жеглов. — Сначала хлеб — потом зрелища. *** — Ну что, Шлоссер? — спросил Жеглов. Володя кивнул, набив рот вареной картошкой. Ужин был скудным, но сытным. — Гаврин тебе, смотрю, и дело его подсунул. — Глеб усмехнулся. — Мне не доверяет. Езжай, говорит, на месте сориентируешься. Он откинулся на спинку стула, нервно побарабанил пальцами по столу. «Курить хочет», догадался Шарапов. — Ну, я сориентировался. Маячил он тут в прошлом по четырем адресам. Два года назад, перед последней отсидкой, состоял в отношениях с вольнонаёмной заведующей библиотекой. У которой, как ты понял, я уже побывал — под видом местного страдальца, разумеется. Мадам про его возвращение ничего не знает, и нет оснований полагать, что она врет. Мы с ней часа два по душам балакали, я ей даже про папашу своего героинского загнул… Ну, что сидел и всё такое. — Я думаю, Шлоссер не в курсе, что его отпустили случайно. — Я тоже так думаю. А это значит, что мы с тобой — два местных кадра, меня заслали за пьяный дебош в рюмочной, тебя… Ну, допустим, за то, что девок на улице за попы щупал. — Вот еще! — не согласился Шарапов. — Ты, значит, нормальный хулиган, а я неудачник? — Придумай сам, что хочешь… — отмахнулся Жеглов. — Да не ломи высоко, чтобы только за нарушение общественного порядка: от месяца до трех. Короче, будем втираться в доверие и проситься в ряды контрреволюционеров. — А если Шлоссер нас расколет? — А ты играй хорошо — и не расколет! Ты же театр любишь, ну вот. — Одно дело любить — другое играть, — пробубнил Володя. — Да и вот что, — Глеб подался к нему и неожиданно провел большим пальцем по его усам, от чего Шарапов завибрировал на стуле. — Это придется сбрить. Усатым ты на зека ну вообще не похож. — Как сбрить? Да я с ними войну прошел… — Ну ладно, — махнул на него Жеглов, поднимаясь. — По сырым портянкам ты, поди, не скучаешь. — Ах ты, сволочь! Мои усы с портянками сравнил?! Он метнулся к Жеглову и в шутку повалил его на одну из коек. Глеб, впрочем, хоть и был в невыгодном положении, выкрутился ужом и поменял их с Шараповым местами. После чего без дурацких прелюдий жадно впился в его рот поцелуем. Володя капитулировал, раздвигая ноги, и Глеб тут же притерся к его паху своим, довольно сопя. Сделав паузу, Жеглов облизнулся и сказал хрипло: — Может, я хочу знать, как ты целуешься… и делаешь всё остальное без них. Володя простонал, прикрыв глаза. Вечно он своего добивается! — Брей! *** Шарапов не удивился, что они таки не «дотерпели до ночи». Жеглов где-то достал опасную бритву — хорошую, немецкую, — и, щедро намылив верхнюю губу Володи, уверенным движением сходу срезал правую половину усов. — Теперь ты похож на Адольфа, который квасил всю ночь. — Я тебе сейчас коленную чашечку выверну, — пригрозил Шарапов. Он сидел на стуле перед Жегловым, а тот стоял над ним, расставив ноги. Володя держал правую руку на его бедре и под ладонью было жарко и потно: он волновался, сам не знал, почему. Наверное, от неуверенности в своей грядущей новой внешности и от предвкушения того самого. Чего при жегловской позе хотелось неудержимо. — Не хами, а то так и оставлю. Он аккуратно закончил и полюбовался результатом. — Ну? — Шарапов стер рукавом остатки мыла. — Чего молчишь. Жеглов не глядя нашарил на столе влажное полотенце и прошелся им по лицу Володи. Потом приподнял его подбородок и погладил по верхней губе пальцем. Видно было, что он силится подобрать восхищенные слова, но не может. Шарапов прикусил его палец. Рука его двинулась вверх по ноге Жеглова, достигла паха и по-хозяйски огладила твердеющую плоть. — Ты, кажется, хотел узнать что-то, — хрипло сказал он. — Ну… — Глеб закусил губу. Жеглов не был ни стеснительным по жизни, ни за словом в карман не лез, но когда Шарапов впервые сделал ему это, он после долго не смотрел ему в глаза. А Володя и сам не знал, откуда у него, простого советского парня, такие фантазии. Глеб же хоть и смущался, вошел во вкус и скоро захотел еще. У них был общий выходной и по хорошей летней погоде они выбрались за город, в лес, подальше от суеты Москвы. На симпатичной лесной полянке при ярком свете солнца Володя без разрешения приставил его спиной к березе и опустился на колени. — Шара…ааах… Черт тебя… — Возьми? — уточнил Володя — и взял. Взял как следует, жадно, а оттого глубоко, и под финиш, наступивший довольно быстро, Глеб без сил стёк по берёзке вниз. — Где ты так… О, нет, не говори. — Сам не знаю, — улыбнулся Володя, утирая губы, и пожал плечами: — Талант. Дальше они выяснили, что талантов у Шарапова много. Иного объяснения тому, что при виде володиной голой задницы у Глеба пропадал дар речи, не было. Ну, задница, как задница — самая обычная. Чего в ней такого? Но Жеглов впивался в неё пальцами и молча сосредоточенно любил его в разных комбинациях до характерных синяков на обозначенной области… А потом они поменялись. Была у Жеглова привычка припоминать ему старые промахи. Да, не промахи даже, а просто то, чего Шарапову не хотелось бы больше вспоминать. Например, случай с подкинутым Кирпичу кошельком, когда Володя закатил ему истерику при ребятах. — Ну, давай, поори на меня, — подзуживал Глеб, раскладывая диван. — Иди, расскажи ей, как я хорошего человека Костю Сапрыкина на 101-й километр выслал. А то еще не все про это знают. Жеглов только вчера отправил шуркиного мужа в ИТЛ на год, не посмотрев на то, что он инвалид, и все после того, как он единственной рукой избил жену до сотрясения мозга. Она, конечно, умоляла не трогать его, но разве Жеглова переубедишь? Дома случился небольшой скандал, в котором и Шарапов успел поучаствовать. — Иди-иди. И про кошелек не забудь рассказать, пусть знают, какой я изве… Договорить он не успел. Шарапов просто опрокинул его носом в диван, схватив одной рукой за шею, мигом сдернул пижамные штаны на резиночке и вошел, что называется, без стука. Он и сам не понял, что его так возбудило, но пока Жеглов пустословил, желание всё росло и росло. Глеб коротко взвыл, брыкнулся. Володя крепче сжал руку на шее, чуть пережимая сонную артерию, и в темпе задвигался. Акт насилия над жегловской гордостью закончился, к удивлению обоих, взаимным облегчением. Жеглов стоял на коленях и хрипел в простыню. — Отстирывать всё это дело сам будешь, — сказал он, да и только. В следующий раз они обошлись без аварийных ситуаций. Шарапов молча показал ему тюбик вазелина, а Жеглов так же молча согласился. Плохо было одно: на природу каждый раз, как приспичит, не поедешь, а в коммуналке повсюду уши. Не вздохнуть, не охнуть… Они были бесшумны как ниндзя. *** — Я курить хочу, — пожаловался Глеб. — Тебе нельзя. Шарапов знал эту сцену наизусть: их любимый спектакль. Каждый раз после близости Глеб начинал канючить сигарету. За восемь лет Володя сам научился курить, чтобы не курил он. Выдыхая, не затягиваясь, он позволял ему подышать никотином, иначе Жеглова начинало жестоко ломать. Всё-таки привычки играют с людьми страшные шутки. — Я очень хочу. — У тебя легкое зашито, — «напомнил» Володя, одеваясь. Он уже прикидывал в уме, у кого здесь можно стрельнуть. Жеглов повернулся на бок и уставился на Шарапова. Володя обернулся и увидел, что Глеб улыбается. — У вахтера спроси. Володя закатил глаза — и пошел к вахтеру. Внизу на него посмотрели странно. Шарапов не сразу сообразил, что заходил в общежитие усатым, а теперь его усы валялись на полу в комнате, безжалостно изничтоженные Жегловым. Он глянул на себя в зеркало и признал, что без усов ему ничуть не хуже, чем с ними. Даже моложе стал выглядеть. — У вас сигаретки не будет? Вахтер протянул ему беломорину. — Угощайтесь. Как вам тут, в нашем клоповнике? — Ничего, обживаемся… Тут с улицы грохнул выстрел. Следом раздались женский крик, плач. Шарапов, инстинктивно дернувшись за пистолетом, которого на поясе не было, подошел ближе к стеклянным дверям. — Стреляют без предупреждения, — сказал из-за спины вахтер. — Опять у кого-то нервы сдали… На улице в кругу немногочисленных зевак лежал заключенный. Рядом на коленях плакала женщина, а над ней, опустив руки с винтовкой, нависал конвоир. К ним уже бежали двое с носилками, но по всему было видно, что можно уже не спешить. — Что произошло? — Вышел из «пятерки», к бабе побежал, — вахтер встал прямо за Володей, поглядывая на улицу, дыша на него сигаретным духом. — А у солдатиков рефлекс. Они сначала пальнут, а потом уже смотрят — в кого. Вдруг попытка побега? Эх… Дядька махнул рукой. Володя вернулся к Глебу в подавленном настроении. Строя вместе со всеми социализм, он представлял всё это как-то иначе. Светлее и справедливее что ли. Что человек, кем бы он ни был, прежде всего именно Человек, а не мусор под ногами власть держащих. А на деле всё было как раз наоборот. Жеглов сидел за столом, жадно листая дело Шлоссера. Шарапов молча сел напротив, чиркнул спичками и выпустил струю дыма. — Чего ходил так долго? — Не поднимая головы, отреагировал Глеб. — На улице зека застрелили, он из строя вышел. — Ммм. Уже второй за три дня. Смотри, какая характеристика у этого типа интересная: «в разговоре умеет убеждать, склоняя на свою сторону; допрос рекомендуется проводить в присутствии свидетелей…» Слыхал когда-нибудь такое? Володя… Жеглов наконец-то поднял голову. Шарапов курил взатяг, глядя в какую-то несуществующую точку перед собой. — Что с тобой? Володя не отреагировал, и тогда Глеб щёлкнул пальцами. — Эй? — Представляешь, мы тут сидим с тобой, милуемся, радуемся тому, как жизнь прекрасна… А там кому-то сейчас в спину выстрелили. И не потому, что он убить собирался, нет. Он к женщине любимой дернулся… Жеглов пугающе долго ничего не отвечал. Он просто смотрел Шарапову в глаза, и тот не выдержал, отвернулся. — Да, мы тоже преступники, — хрипло проговорил он. — Мы с тобой, дружище, педерасты и по известной статье можем уехать от трех до пяти, причем в разных направлениях, и будут нас там любить уже по-другому, без ласк и вазелина. Но не задумывался ли ты, почему я часами, а иногда днями пропадал в кабинете Гаврина? Володя вздрогнул, обжегшись о догоревшую в руке сигарету. — Я не хотел тебе говорить, — вздохнул Глеб, сжимая кулаки. — Но ты сам начал. Гаврин не просто догадывается о нас с тобой. Он, сука, всё знает, от и до: кто, кого, когда и в какой позе. Он порывисто встал на ноги, Володя в шоке медленно поднялся за ним. — Я здесь не просто дело расследую, милый мой. Я здесь в персональной, очень такой интересной ссылке, из которой вернуться смогу неизвестно когда. А предмет этой ссылки — ты. — Он проткнул пальцем воздух в направлении Шарапова, который стоял тихий и бледный. — Приглянулся ты нашему начальнику, понимаешь меня? И он предложил торг: либо я бесшумно исчезаю из его ведомства, либо по этапам поедем мы оба, ты и я — каждый в свой лагерь. Скажи мне, что бы ты выбрал на моем месте? — Глеб!.. — Володя не узнал свой голос. Наверное, таким голосом люди перед казнью просят о пощаде. — Твоя карьера, Шарапов, твоя жизнь в руках хитрого, алчного, мерзкого выродка. Я заключил с ним сделку: пока я здесь, ты — в безопасности. И не вздумай лезть в это дерьмо, слышишь? Я сам выкручусь, я спасу нас. Только не лезь. — Предлагаешь мне, пока вы играете в рулетку, как подарку с бантиком стоять в уголке на табурете? — Нет. Просто будь со мной, — Жеглов шагнул ближе; гнев, который владел им секундой раньше, испарился. — Я бы давно сдох без тебя. Шарапов в отчаянии ткнулся носом ему в шею. Сбылись его самые страшные кошмары. Жеглов обнял его за плечи: — Володя, это как в футболе: когда играешь на чужом поле, ты изначально находишься в невыгодном положении. Но это не преуменьшает твоих умений. И выиграть ты можешь именно благодаря им. У нас тут с тобой есть одно дело, и мы разрешим его. Сделаем это так, что Гаврину и придраться будет не к чему. А после… — Жеглов мстительно прищурился. — После будем рыть под него могилку. Ты, к слову, не приметил за ним каких-нибудь странностей? Шарапов отстранился, припоминая. — Он ириски лопает одну за другой. — Да! — непонятно чему обрадовался Жеглов. — Молодец. — Выглядит отвратительно… — Это значит, что у него ломка. Глеб подождал секунду, пока до Володи дошло. — Наркоман? — Самый натуральный. Поначалу меня насторожил немигающий взгляд. Потом, в кабинет к нему просто так не попадешь. Вспомни Панкова! К нему в любое время дня и ночи: прийти, позвонить… Оля же к Гаврину на подпись ходит в строго определенное время, а все прочие по специальному приглашению. Наверняка чего-нибудь употребляет на рабочем месте. А уж когда я увидел, как он жрет эти штуки для выдирания пломб… Сам посуди, у него в родных пенатах всё было: связи, власть. Деньги, конечно, тоже. Он мог себе позволить доставать что-то поядрёнее анаши. А теперь его низвергли к нам. Связи рассосались, думаю, за неделю, как фингал под глазом. Денег тоже поубавилось. А привычки-то остались. Жеглов многозначительно приложил два пальца одной руки к сгибу локтя другой. — И без наркотиков его тянет на сладкое, — закивал Володя. — Он ещё говорил мне «у каждого своя страсть», я тогда подумал, что он про другое намекает… — И про другое тоже, — мрачно сказал Глеб. — Поверь мне, у нашего начальника скелетов в шкафу как у коллаборациониста. Они уселись обратно за стол. — Значится, вот как мы поступим. Сначала Шлоссер. Просто садимся еврею на хвост и прорабатываем его, как по уголовке. При первой же попытке Шлоссера встать на лыжи в любом направлении — или радист облажается, или у нашего клиента интуиция проснется — так или иначе, крутим его и тащим на допрос в комендатуру. — Может не ждать с этим? Сразу его взять, пока не одуплился, что да как? — Не, тогда станет обиженно молчать. Пусть сначала наступит на грабли, разложенные Гавриным, а после мы с тобой, хорошие дяденьки, нарисуемся. Послушаем… — Глеб заглянул в дело, — как он будет «склонять нас на свою сторону». Будем решать проблемы по мере их поступления, так? – Так. — Да, завтра прямо с утра идем знакомиться с радистом. Мне прямо интересно на этого монстра посмотреть. Кто добровольно на нашего упыря работает? — А что с Гавриным? — С этим можно попробовать поиграть в пинг-понг. Посмотрим на радиста, пойдет ли на двойную игру. Если нет, у меня тоже связи найдутся. Не в НКВД, конечно, в более приземленных кругах, — Жеглов откинулся на спинку стула, сложив на груди руки. — Я за двадцать лет службы с такими личностями дело имел, что Гаврин по сравнению с ними — свисток паровозный: только гундеть умеет… Я тебе так скажу, Шарапов: не знает он, с кем связался! В деле была только бумажка с адресом гавринского агента-радиста и больше ничего. Ни тебе секретного стука, ни описания внешности… Что говорить с порога? «Здрасьте, мы от Алексея Леонидовича?» — А если откроет чужой человек? — Не психуй, — отозвался Жеглов. — Раз только адрес, значит, только радист по нему и проживает. Впрочем, Володя видел, что Глеб тоже нервничает. Они оба сейчас находились в том положении, когда дальнейшее развитие дел зависело от чужих людей. Ни один, ни другой не были уверены, что поняли смысл гавринской шахматной партии. Они подошли к отдельно стоящему домику рядом с ж/д станцией, который походил на крошечный склад: маленькое одноэтажное строение, со всех сторон заваленное разнообразными ящиками, коробками, тюками. На двери виднелся прямоугольный след от когда-то приколоченной к ней вывески. Вместо неё посередине был вделан глазок. Жеглов не раздумывая постучал. Некоторое время никто не открывал, их, очевидно, разглядывали. Потом дверь приоткрылась буквально на сантиметр, на них взглянули из полумрака: — Назовитесь, — сказал женский голос. Они переглянулись. Гаврин не оставил им никаких особых указаний, поэтому Шарапов поступил как с патрульными на площади: показал удостоверение МУРа. Женщина прикрыла дверь, звякнула цепочкой и быстро впустила их внутрь. Домик оказался скромно оборудованным телеграфом. — Так радист это вы, — Жеглов с любопытством оглядел её с ног до головы. Высокая худосочная женщина с короткими темными волосами была одета несколько старомодно: невзрачное коричневое платье было слишком длинным, с глухим воротником-стоечкой и рукавами до середины предплечья. Большие темно-карие глаза холодно смотрели на ранних гостей. Держалась она прямо, с достоинством, ничуть не боясь их. Сложно было судить о её возрасте. При взгляде на неё Шарапов почему-то подумал о разорившемся дворянстве. — Я Дина, — представилась она. Присесть им не предложили. — Глеб Жеглов и Володя Шарапов, — ответил Глеб. — Давайте сразу к делу: что знаете о клиенте? Она усмехнулась. — Что клиент кому-то сильно задолжал, раз ему организована такая встреча. Жеглов улыбнулся: неплохо. — В мою задачу входит встретить Герхардта Шлоссера и принять у него радиограмму «для центра». Дальше ваша работа, господа. Они опять переглянулись. Похоже, Шарапов угадал с дворянством. — Как он выглядит, вы, наверно, знаете, — уточнил Глеб. — Ваше руководство снабдило меня необходимой информацией. Жеглов склонил вбок голову, видимо, размышляя над формулировкой «ваше руководство». — Эшелон пройдет здесь через два дня, — продолжила она, все ещё не предлагая им сесть. — В одном вагоне с вашим клиентом едет переодетый агент, который рекомендует ему мои услуги для отправки шифровки. Я прошу вас в ближайшее время не привлекать ко мне внимания — вокруг этой сторожки не должно быть подозрительных лиц. — Разумеется, — кивнул Глеб. — Мы вас в свою очередь просим сообщать обо всех перемещениях клиента и ваших действиях по отношению к нему. По любому вопросу телеграфируйте в комендатуру на имя Жеглова; при отправке шифровки от Шлоссера передайте два слова: «приехала бабушка». Пожалуй, это всё. По лицу Дины пробежала тень сомнения. — Какие у вас указания на случай провала операции? Шарапов догадался, что сейчас они — её полевые командиры, и именно они должны отдать ей все дополнительные приказы. — Случай провала нами рассмотрен как крайне нежелательный, — сказал Жеглов. — На самом деле… Он прошелся по комнате, разглядывая обстановку. Провел пальцем по какому-то пыльному ящику; вытер палец о штаны. «Сейчас будет вербовать», понял Володя. — Знаете, Диночка, я думаю, что вы от нашего руководства совсем не в восторге, — он бросил на неё свой самый искренний взгляд. — И вот, какая штука, — мы тоже. Информации дано слишком мало, цель миссии ясна весьма смутно… И провал операции кажется нам совсем не таким уж иллюзорным. Что, например, вам известно об этом Шлоссере, помимо внешности? Вдруг он опасен? А вы тут совсем одна… Дина поджала губы. — Не юлите. Что вам надо? Глеб посмотрел ей прямо в глаза. — Выбраться живыми отсюда. Вы сами заикнулись про провал… Радистка с прямой спиной медленно осела на стул. Шарапов опустился на край сундука напротив неё. Он видел на её лице борьбу эмоций. — Говорите, — она бросила взгляд в сторону Жеглова. — Вы тут не по своей воле, я угадал? — Глеб подождал ответ, но Дина не шевельнулась. — Бросьте, мы не шпионы НКВД. Женщина дернулась, как от пощечины. Вот оно! Глеб сверкнул глазами. — Как он шантажировал вас? — Жеглов пошел в наступление. — При вашей сдержанной внешности могу предположить, что дело не лично в вас, а в ком-то, кто вам дорог… Я в той же ситуации. Володя сглотнул. — Я здесь выполняю чужую грязную работу. Жду не дождусь, когда вернусь в МУР к своим нормальным уголовникам, а от всей этой политической бодяги меня мутит. Он остановился перед радисткой, присел перед ней на корточки: — Дина, давайте работать вместе. Она покачала головой. В глазах её стояли слёзы. — Я сделаю вид, что не слышала вас. Уходите. Я телеграфирую, когда надо. Жеглов хотел сказать ещё что-то, но Володя положил ему руку на плечо: хватит. Они ушли не прощаясь. — Я бы додавил её, она уже ломалась, — с досадой бросил Глеб через плечо, шагая впереди. — Кажется, её уже ломали до нас, и не раз. Давай подождем два дня, а когда Шлоссер попытается скрыться, притащим его в сторожку: пусть нам троим попробует мозги пудрить. — К тому времени её уже и след простынет, — горько отозвался Жеглов. *** Однако Глеб ошибся. Часа в четыре, когда они зашли в скромный кафетерий для офицеров, к ним подошла официантка, хотя они не просили обслужить их. Шарапов поднял глаза и увидел перед собой Дину. — Что желаете? — она настойчиво протянула ему меню. Жеглов кивнул: возьми. В тонкой книжечке обнаружилась записка: «Надо поговорить». Володя передал записку Глебу; Дина ждала. — Сегодня, кажется, среда, — сказал Жеглов Шарапову. — Хочешь послушать политинформацию в клубе? — Конечно, — кивнул Володя. — Спасибо, мы закажем позже, — он вернул Дине меню. Они проводили её взглядами. — А тётка молодец, — шепнул Глеб в чашку с чаем. — Я боялся, что спугнул её. Шарапов наклонился ближе. — Как думаешь, что она нам сказать хочет? — Думаю, предложит свои условия сделки. — Глеб ещё раз посмотрел на записку. — Мадам не простая. Смотри, какой почерк. Или закончила гимназию, или на дому училась… Пережиток капитализма. Дай спички. Жеглов сжег улику в пепельнице. — Если она согласится отправить шифровку не по ложному адресу, а по тому, какой Шлоссеру нужен, всё само собой закрутится и нашим недругам будет крышка. — Крышка будет в первую очередь Дине. Как только Гаврин поймет, что его обвели вокруг пальца… — Да-да, какого-нибудь там её мужа, сына, брата тотчас поставят к стенке, это ясно. Но чем-то приходится жертвовать. — Нет, знаешь, что… — собрался вскипеть Володя. — Тшш, я пошутил. Что ты сразу в истерики. — Шутки у тебя дурацкие, — обиделся Шарапов. — Выслушаем радистку и решим, как поступать, — он коротко сжал Володину руку. — Слушай, до политинформации ещё два часа, чем бы нам заняться? — Книжку почитать, — покраснел Володя. За соседний столик только что уселся комендант Сахов. — Тогда… Мне остро необходима консультация просвещенного в вопросах литературы человека. Для решения, эм, внезапно вставшего вопроса. — И давно он у тебя… — Шарапов подавил смех, — встал? — Я очень любознательный. У меня каждый день встают вопросы. До общежития они добрались быстрым шагом. *** В тесном зале было полно людей: подавляющее большинство военных, также неопределенное количество вольнонаемных гражданских и десятка два привилегированных зеков, которые помогали следить за порядком. Жеглову на входе пришлось доказывать, кто он такой. Обросшего бородой начальника ОББ собирались оставить за дверью. Володя и сам немного зарос, но на нем щетина не смотрелась как на алкоголике. — Садимся с краю, — распорядился Глеб и занял третье от прохода место в последнем ряду. Шарапов сел так, что между ними остался свободный стул. На него Жеглов усадил свой ватник. — Слушай, я всё спросить у тебя хотел: где ты такой одёжкой разжился? — Ха, а это я Сапрыкина в первый день встретил, — Глеб, посмеиваясь, закинул ногу на ногу. — Я на рынок пошел какой-никакой провизией затариться — приехал поздно, столовка закрыта, на кафе денег нету, а жрать-то хочется… Ну, а там за прилавком «любимый наш, родной». Прикинь, увидел меня, паскуда, и давай горланить «Глеб Георгич, дорогой!..» Чуть на шею не бросился. Ну, не буду же я ему всю эту телегу рассказывать… Схватил за ворот вот этого самого ватника, типа по секрету что-то сказать хочу, и перо к ребрам приставил. И говорю: «Быра сделай вид, что обознался». Ну, Костян парень понятливый. Тут же начал извиняться, руками махать. Всучил мне колбасу какую-то вонючую, скрюченную… Глеб засмеялся. С соседнего ряда на него громко шикнули и Жеглов закончил шепотом: — А потом ватник стянул и мне такой: «Гадом буду — не забуду!» Ну, это он про наш уговор, что сидит на своем 101-м километре и не жужжит. А я его за хорошее поведение в ИТЛ не закрываю. Так что ватник не простой, а подарочный… — Дина идёт. Женщина притулилась между ними на краешке сиденья. По всему было видно, что ей ужасно не по себе в этом месте. Под сложенным вдвое плащом, который она держала на коленях, явно просматривалась какая-то папка. — Уговор простой, — сказала она шепотом, не здороваясь. — Этот человек — мой брат. Она провела ладонью по папке. — Он осужден на 25 лет по статье 58-10. Если вам удастся добиться его освобождения по амнистии, я сделаю для вас что угодно. Глеб долго молчал. Со стороны казалось, что он внимательно слушает доклад выступающего. — На это уйдет много времени. Недели, возможно месяцы. — Я жду уже восемь лет. В сравнении с годами недели ничтожны. Но вы должны гарантировать, что выполните мою просьбу. — Какие гарантии вас устроят? — Я должна знать кто вы и почему здесь оказались. — Возможность шантажа… — причмокнул Жеглов. — Неплохо, неплохо. Очень умно. Только женщинам такие вещи знать не рекомендуется. — Не волнуйтесь. Я тоже сидела и насмотрелась всякого. — Не думаю, — качнул головой Жеглов. — У вас, политических, совсем не те тюрьмы, что у обычных преступников. Дина откусила с пальца заусенец. — Я сидела за аборт. Они просидели минуту в тишине. — Я помогу вашему брату, — сказал Жеглов. — Мы из МУРа, Отдел по борьбе с бандитизмом. Гаврин может закрыть нас в ИТЛ по статье 121. А самого его можно посадить за наркоманию, чего мы и хотим добиться. Давайте сюда вашу папку. Дина, не глядя ему в глаза, отдала дело своего брата. Жеглов спрятал его в ватник. — Интересно, откуда у вас это. Ограбили архив НКВД? — Да, — она заправила за ухо прядь волос. — А потом села за аборт. Шарапов почувствовал, как по спине пробежали мурашки. — Со Шлоссером работаем по оговоренной схеме, — сухо сказал Жеглов, прощаясь. — Дополнительные распоряжения получите отдельно. До связи. Идем, Володя… *** В комнате ярко горела лампочка Ильича. Жеглов спал, отвернувшись к стенке. Перед Володей лежало дело Дмитрия Невидова, 1920-го года рождения. Володин ровесник… Отец — учитель французского, мать — дочь священника. Брат Михаил — расстрелян по ст. 58-10 в 1945; сестра Надежда — осуждена по ст. 140, отбыла наказание в 1946/49 гг. Невидов Дмитрий Федорович — боевой офицер Красной Армии, разведчик, герой Советского Союза, взят в плен под Кёнигсбергом в 43-м… Освобожден в январе 45-го из концентрационного лагеря. Осужден за измену Родине в июне 45-го. Лишен наград и звания. Высшая мера социальной защиты заменена на 25 лет лагерей за выдачу сообщников (в т.ч. Невидова М. Ф.) Шарапова мутило. Он будто прятался в кишках гниющей лошади, как тогда под Варшавой, когда поздно было бежать и негде было спрятаться от надвигавшегося отряда СС, и он взрезал брюхо дохлой кобылы. Перед мысленным взором так некстати возник Левченко. Володя знал, что ему повезло. Его никогда не брали в плен и биография его была чиста, как девственница: папа рабочий, мама крестьянка. Придраться было не к чему. Но возможно ли было судить людей, не пустивших себе пулю в лоб при сдаче в плен, как того требовал военный кодекс? А как можно обвинять человека в том, что он родился не в пролетарской семье? Ведь он не выбирал себе родителей… Шарапов видел всю подноготную власти — и все её недостатки были перед ним как на ладони. Некто Дмитрий Невидов, герой войны и, наверно, хороший парень, сидел по нелепому обвинению в измене Родине. Той самой Родине, которую он защищал и попал в плен. А что делали в немецких лагерях с пленными всем было известно. Фотографии живых скелетов, замученных до безумия людей уже давно облетели весь мир. Планета стенала, проклиная фашизм. Война кончилась, война выиграна. А что изменилось для Дмитрия Невидова? Да, ничего. Володя с отвращением отодвинул пожелтевшие страницы, уронил лицо в ладони. Ему хотелось плакать, но он терпел. Сейчас надо думать, думать, мать вашу! — Глеб, — позвал он. — Ммм… — Ну, Глеб! Что ты спишь, тут человека спасать надо… Жеглов спросонья хмуро посмотрел на него. — Кто бы нас самих спас… Сколько времени? — Не знаю. Часа два-три. — ...И курить у нас нечего. Вот дерьмо. Ну, рассказывай. — Глеб, ты веришь в социализм? — Жеглов даже проснулся и посмотрел на дверь — закрыта ли. — А в наше светлое будущее? — Ты заболел что ли? — Глеб потрогал его лоб. — На его месте мог оказаться я, — тихо сказал Володя, глядя на фото Невидова. — Если бы я тогда не забрался в нутро мертвой лошади, на его месте был бы я. В чем он виноват? — Шарапов, ну почему ты всех вокруг жалеешь — а меня ни разу? — устало спросил Жеглов. — Почему ты считаешь себя обязанным решать чужие проблемы, когда у тебя своих по горло? Мы заключили сделку. Незаконную, кстати. Все что нам надо знать — это как чисто провести её, нигде не накосячить. Дело этого парня — моё дело, не лезь в него. Я знаю людей, которые мне обязаны; они помогут. И оставь свои непартийные вопросы при себе, пока тебя не загребли за что-то похуже мужеложства. — Выходит, лучше быть педерастом, — заключил Володя, от усталости плохо соображая. — Выходит. — Глеб заставил его лечь. — Радуйся, что ты только это самое. Сон как рукой сняло. Жеглов поёжился, посмотрел в окно: тьма кромешная. — Интересно, а вахтер наш страдает от бессонницы?.. *** После отправки Диной шифровки Шлоссера, Глеб принял решение брать немца сразу — и идти ва-банк. Шлоссер сдался мирно, только выругался матом по-русски и протянул руки, чтобы на него надели наручники. — Сами пойдете? — спросил Володя, у которого и наручников-то не было. — Пойду, — кивнул Герхардт. Они сопроводили его в комендатуру; Сахов выделил им комнату для допроса. — Значится так, — Жеглов оседлал стул как наездник — верного коня, сложил руки на спинке и вперился взглядом в Шлоссера: — Ситуация у нас с вами такая. Ваша шифровка ушла не в «центр», а к сотрудникам НКВД. Они собираются накрыть всю вашу шайку-лейку одним хлопком, но для этого я должен был дать вам фору, чтобы вы успели дёрнуть в направлении прочих заговорщиков. Почему я этого не сделал? — он огладил недавно выбритый подбородок. — Потому что я тоже заговорщик. Шлоссер иронично задрал одну бровь. — Ладно вам, — отмахнулся Жеглов. — Интересы у нас разные, а вот доступные методы — одни. Я предлагаю вам не разевать рот на Берию и заняться рыбкой помельче. Если согласитесь, дам вам уйти в неизвестном направлении и ваш террористический кружок обещаю не трогать. — Кто вы такой? — Долго рассказывать. Один упырь и по нелепому совпадению наш с коллегой начальник пытается спасти задницу Берии, а заодно свою, запугивая и шантажируя всех вокруг. Он занимает чужое место в Московском уголовном розыске, которое мог бы занять хороший, честный человек. — Вы предлагаете мне убить его? — с усмешкой спросил арестованный. — Не надо лишней грязи; вокруг него её уже предостаточно. Он наркоман — будет неплохо организовать арест с поличным. — Подставой мои люди заниматься не будут, — категорично заявил Шлоссер и Жеглов, сверкнув глазами, выпрямился на стуле. Ему показалось, или они взяли главаря?! Старик пожевал ус, прищурив подслеповатые глаза. — Могу дать пару советов по подлогу улик, не больше. Сесть еще и по уголовному делу меня не прельщает. Жеглов восхитился: — Вы мне нравитесь, герр Шлоссер! С вами приятно иметь дело. — Не отвечу тем же. — С подлогом я и без вас справлюсь, — вдруг жестко сказал Глеб. — Кстати, за дверью вас ждет конвой. Шлоссер посмотрел исподлобья: — Хорошо, я пришлю к вам своего человека. Он всё сделает чисто. — А если не секрет, какая нелегкая вас занесла оттуда — сюда? Немец некоторое время молчал, раздумывая, стоит ли вообще отвечать. Потом усмехнулся: — С моими врагами на исторической родине справились ваши и союзные войска. А зараза тоталитарного режима, уничижения человека как личности, усреднения его до серой массы тем временем живет и плодится. Я про социализм, конечно. — Сравнивать социализм с нацизмом — это лихо, — оценил Жеглов. — У вас и доказательства, наверно, имеются? — Адольф Гитлер любил проводить параллели. Нацизм проистекает из социализма, и процесс этот в СССР уже запущен. Доказательство — я и еще шесть миллионов человек в лагерях по всей вашей «великой» стране. Инакомыслие, товарищи, приравнено к смертному греху… Если вы слыхали о таких. Человек, считающий существующий политический строй неэффективным, ущербным, автоматически становится «врагом Родины». Уголовников во всех исправительных учреждениях сейчас в два раза меньше, чем политических заключенных. — Не знаю, откуда у вас такие цифры, а потому верить этому не буду, — заявил Жеглов. — Что касается вашего самоотверженного призвания кочевать из лагеря в лагерь, то не кажется ли вам, что просто работая на каком-нибудь заводе вы принесли бы обществу больше пользы? — Я работал на заводе, — отозвался Шлоссер, поправив очки. — Я, видите ли, часовщик и весьма неплохой. По крайней мере, был им когда-то. Потом меня лишили всего, в том числе самоидентификации личности, по той причине, что отец мой был евреем. Я провел в трудовой колонии два года. Оттуда все началось: первые сообщники, первый побег, первый теракт. В группе нас было пятеро мужчин и у всех был один и тот же недостаток — национальность. Потом были еще аресты. Лагеря. Допросы. Он помолчал. — Потом меня освободили русские. На самом деле, русских среди них было немного: у вас очень большая, многонациональная страна. Тогда это показалось мне лучом надежды… Вот земля, где бок о бок живут десятки народов, там со мной никогда не поступят плохо, решил я. — Шлоссер нехорошо рассмеялся. — Глупец! Я попал в ад еще больший, хотя ничего хуже я и представить не мог. Едва я попал в СССР, как меня арестовали по подозрению в шпионаже. И всё началось сначала. Я был в чужой стране, почти не зная языка, без связей и малейшего проблеска надежды. Немец покачал головой. — Спросите меня, что хуже — нацизм или социализм, и я не найдусь с ответом. Но спросите, чему не место на этой земле, и я скажу: и тому, и другому. Пусть мои усилия ничтожны, а поступки слабы. Придет время, и такие как я поставят крест на этих убогих системах. — Вам бы проповеди читать, герр Шлоссер, — проговорил Жеглов. — Я чуть не прослезился. Но ваши чудесные речи не запудрят мне мозги. — А вашему коллеге? — улыбнулся Шлоссер. Глеб метнул взгляд на Володю. Он поспешно посмотрел в пол. — Всегда и везде есть люди, недовольные политическим строем, — сказал Жеглов, отвлекая немца от созерцания смущенного Шарапова. — У вас, у нас — повсюду. Где-то на них машут рукой и они устраивают государственные перевороты. Где-то сажают в тюрьмы, чтобы довольное жизнью большинство могло жить спокойно. — Да, именно такие люди организовали Октябрьскую революцию, — перебил немец. — Просто их не додавили при царской власти… — Но есть люди, герр Шлоссер, — громче закончил Жеглов, — которые нигде, ни в одной системе не бывают довольны. Такие хронические нытики, вечно бастующие против власти, вроде вас. Так вот, может не в строе дело, а в человеке? — Нас много, товарищ Жеглов. С этим нельзя не считаться. — Но нас больше. И с этим тоже нельзя не считаться. *** Они дали фору Шлоссеру: ровно сутки на то, чтобы он уехал так далеко, как это только возможно. На следующий день Дина, получив от Жеглова инструкции, отправила Гаврину радиограмму. Глеб не посвятил Володю в детали своего плана, обосновав это формулой «Меньше знаешь — крепче спишь». Буквально через несколько часов после этого от Гаврина пришла срочная телеграмма, адресованная лично Шарапову: «Возвращайтесь» — У него ничего на тебя нет, — уверенно сказал Жеглов, стоя рядом с ним перед платформой. — Будет допрашивать — вали всё на меня. Что саботировал, перешел на сторону врага… Что хочешь говори. Сам ты чист, как белый лист, понял? — Хорошо. Глеб успокаивающе провел рукой по володиной спине. К ним подошла Дина с чемоданчиком в руке. Шарапов ей приветливо улыбнулся, но она не ответила. — Надя, вы в Москву? — Дина, — исправила она. — Надя это колхозное имя. — Не понимаю. — Отец звал меня Надин, на французский манер, — чуть высокомерно заявила она. — Поэтому я Дина, а не Надя. — Ладно вам, не обижайтесь… — Дина, Надя — какая разница, — перебил Жеглов. — Главное живите по совести, а так хоть Даздрапермой зовитесь. Невидова отвернулась, якобы высматривая поезд. — Приходите в гости, когда все утрясётся, — дружелюбно предложил Володя. — Мы на Ордынке живем. Женщина с кривой усмешкой окинула их двоих взглядом. — И что же мы там будем делать? — Чай пить, — не смутился Жеглов. — К столу ничего не приносите, вы сама как сухарь. Щеки её зарделись. — Товарищ Жеглов! — звенящим голосом начала она, но её прервал гудок поезда. — Всё, давайте. Не ругайтесь там. Глеб подождал, пока патруль пропустит Володю и Дину на платформу, а потом развернулся и быстрым шагом пошел прочь. На Гаврина уже неумолимо, как лавина, надвигался арест, хотя никто ещё об этом не знал, кроме Жеглова. Самая сложная часть его миссии была окончена. Теперь он мог спокойно заняться делом Дмитрия Невидова. Сахов был мужиком сговорчивым. У него не было причин сомневаться в начальнике ОББ, к тому же МУРовец должен был скоро убраться восвояси. Комендант радушным жестом предложил ему сесть и поставил перед Жегловым телефон. — Алло, девушка! 5-02-24 соедините… Да, жду. Глеб закинул ногу на ногу и переложил трубку поудобнее. Сахов делал вид, что у него вдруг затупились все карандаши, и сосредоточенно хрустел точилкой. Трубка прошуршала вопрос. — Что?.. Плохо вас слышу. А, скажите Глеб Жеглов звонит. Он знает, какой. Последовала недолгая пауза, после чего в динамике раздался удивленный голос. — Я, конечно! Ты что, ещё какого-то Глеба Жеглова знаешь?.. Нет, бабульку не убивал, — он посмеялся. Сахов открыл-закрыл ящик стола. — Как дочка-то? Ничего, отходит? Да ты что, уже? Я рад за вас, дружище!.. А мразь эта у меня на Соловках еще пять лет уголь грузить будет. Да, Сашке скажи, чтобы не ходила много. В меня уж восемь лет, как стреляли, а до сих пор побаливает, знаешь. Особенно когда бегать приходится… Ага, задыхаться начинаю. Слушай, я чего звоню. — Он ковырнул ногтем трещинку в кромке стола. — У тебя там кадр один по моей конторе проходит. Дмитрий Невидов. Как бы мне его заполучить, а? Ну, у него там много всяких подвигов… Он что у тебя будет, что у меня — какая разница, всё равно ж в кандалах. Да, мы его тут хлебом и солью… ещё лет на пятьдесят. Жеглов выслушал довольно длинный ответ, но остался доволен. — Вышлю заказным первую страницу, так пойдет? А то уж больно много у него всего, я так разорюсь тебе бандерольки слать… Договорились, ага. Ну, месяц туда — месяц сюда, я подожду… Да, пихай прямо в эшелон, куда он денется?! Всё, счастливо. И ты не кашляй. Глеб с тяжелым вздохом грохнул трубку на аппарат. — Нашли сообщника? — понимающе улыбнувшись, спросил Сахов. — Нашли, — кивнул Жеглов. Сильно хотелось водки. Два месяца спустя над Гавриным был суд; всё организовали по-тихому, без зрителей с улицы. Майор Шарапов выступил свидетелем со стороны защиты, но его показания, по сути не информативные, начальника не спасли. Следы употребления героина и большие денежные долги в криминальной среде отправили его по этапам на три с половиной года. Прокурор Караев заметил, что дал бы больше, но учитывая заслуги Гаврина перед Отечеством… Дальше Шарапов эту ересь не слушал. — Не волнуйся, он там и года не протянет, — сказал Жеглов, когда они остались наедине в кабинете. Девушка Оля неделю назад вернулась на прежнее место работы. — Наркоманы вообще долго не живут. Володя устало потёр глаза. — А мы? — А мы… Как в сказке, Володя. Долго и счастливо, — Глеб улыбнулся. — Знаешь, я тут Панкову звонил. Старый обрадовался мне, как масленице. Мы с ним обсудили кое-что… В общем, если тебя вдруг повысят до подполковника, ты не удивляйся. Шарапов открыл рот. — У Панкова связей — во! Скоро мы из тебя главу МУРа сделаем, главное, не нервничай. Всё будет ровно. — Глеб!.. — Володя неосторожно схватил его за руку, привлекая. — Почему я? Жеглов посмотрел на него с улыбкой, полюбовался. — Потому что ты уникальный, Шарапов. — Он смахнул с его плеча несуществующую пылинку. — Честный, добрый. Для тебя люди это Люди, а не мусор, как для всяких там жегловых. Он усмехнулся. — Я ж за дверью стоял, когда Груздев тебе на мой счет мозги компостировал. Прости, что только сейчас говорю… А потом, я научил тебя всему, что сам знаю. Лично я спокоен за уголовный розыск. Жеглов замолчал, посмотрел в пол. — Глеб… — до Володи медленно дошло. — Ты что, уходишь из МУРа?.. — Да. — Он резко прошелся по кабинету. — Ухожу. После всего, что я за последние месяцы спланировал и сделал, я просто не имею морального права в чем бы то ни было судить других людей. Я сам… Он остановился и взглядом ошпарил Володю: — И с квартиры твоей съеду, иначе точно заметут. Шарапов скорбно молчал, опустив голову. — Подам рапорт временному руководству прямо сегодня, чтобы твоё повышение быстрее утвердили. Они ж ни хрена не смыслят в угрозыске, вцепятся в тебя, как в икону Богоматери. — А говорил, что как в сказке, — тихо сказал Шарапов, садясь за свой стол. — Какая-то неправильная сказка у тебя получается. — Ну, не кисни, разведка. Нам ли быть в печали: могли бы и нары сейчас пролёживать. Ничего, отдохнёшь от меня немного. Усы свои обратно отрастишь. А потом знаешь, что? Сестра моя вышла замуж за военного и уехала за ним в какую-то тьмутаракань. Домишко под Москвой бесхозный остался… Глеб склонился к Володе, уперев локти в стол: — Отдельный дом за городом, — заговорщицким тоном прошептал он. — А вокруг только глухие бабки и молодые мамаши с орущими детьми… Нас сам Господь Бог не услышит… И Жеглов, хулиганя, коснулся губ Шарапова быстрым поцелуем. Володя зашипел на него, вскакивая. Он уже улыбался от уха до уха. — Черт с тобой, пиши свой рапорт! — Долго и счастливо. Запомни, Шарапов. Конец второй части ___________________ В качестве комментария автора хочу добавить от имени братьев Вайнеров: в МУРе Шарапов прослужил всю жизнь, дойдя до чина генерала. Однако на пенсию вышел в звании подполковника (и это очень интересно) Шарапов является главным персонажем книги «Эра милосердия», а также второстепенным персонажем книг «Ощупью в полдень», «Лекарство для Несмеяны», «Визит к Минотавру» и «Гонки по вертикали». В кино образ Шарапова воплотили актеры: Владимир Конкин, Георгий Жжёнов, Николай Засухин, Владимир Самойлов. В конце 1953 года Лаврентий Берия был обвинён в шпионаже в пользу Великобритании и других стран, в стремлении к ликвидации Советского рабоче-крестьянского строя, в реставрации капитализма и восстановлению господства буржуазии, а также в моральном разложении, в злоупотреблении властью, в фальсификации тысяч уголовных дел на своих сослуживцев в Грузии и Закавказье и в организации незаконных репрессий. 23 декабря того же года он был расстрелян. Кровавая эра НКВД-ГУЛАГа закончилась.