***
Обучали хорошо, как и кормили. Вот только горячая еда во время боёв бывала редко, в основном давали консервы, хлеб (с чем-то, если было, к примеру, с маслом или с консервированной ветчиной), кашу, супы и кофе. А ещё учили сурово, придирчиво и шаблонно, зато воспитывали в солдатах уверенность в себе и инициативу. Потом ресурсов и времени стало меньше, соответственно, учить стали хуже. Тогда и появились те, кто еле стрелять научился, однако отлично маршировал и умел правильно копать окопы. Ели все в полку — и офицеры, и солдаты — одинаковую еду. Когда часть отводили в тыл, то питались чуть ли не впроголодь. А если каких-то продуктов не было, то обходились печеньем или банкой сардин. Ещё, если ты по какой-то причине оказывался в другом подразделении, то у них поесть уже не мог, а потому при выездах обычно получал паёк. Такой был закон.***
В маленькой оккупированной советской деревне — я там, в окутанном молочно-дымными туманами, тоскливом месте, появился впервые и, честно говоря, был удивлён — все люди пропахли тоской и бессилием. Это чувствовалось и виднелось в исхудавших лицах, домах и даже в воздухе — всё насквозь пропитано страхом. Но несмотря на это, они выходят навстречу, угощают хлебом и молоком, некоторые что-то шепчут на своём рычащем языке, но спокойно и тихо. Это кажется противоречивым настолько, что аж жутко. Однажды, почувствовав жажду, мы — я и Вольф, один из солдатов, которые мне несильно нравились, такие надменные, смотрящие и на мирных жителей, и на пленных, и на своих камрадов свысока — забрели в избу одних из таких отчаявшихся. Там нас напоили и поделились варёным картофелем ещё совсем молодая девушка и мальчишка, так по-хищному глядящий на немецких солдат. Когда пришедший со мной начал с видом довольного кота поглощать предложенную еду, ребёнок прошипел под нос: «собака фашистская», на что девчушка сдавленно охнула, гневно шикнула на него и, отведя в соседнюю комнату громко, по всей видимости, отчитала за сказанные слова. Но, к его счастью, Вольф был слишком увлечён чем-то своим и, разумеется, картошкой, а я ничего из этих слов не понял.***
Сапфировое небо, покрытое пушистыми и плотными островами облаков, протыкали вершины чернильных деревьев, показавшиеся из-за персикового солнца, только отходящего от долгой дремоты. Теперь оно с каждым днём спало всё меньше. Шёл дождь, стучащий в стёкла и крыши невидимыми кулаками и размывающий небольшие тропинки и дороги. В такт прозрачным каплям по грязным лужам шлёпал мальчишка, испуганный, перепачкавший свои ноги и одежду в мокрой грязи и какой-то растительности. Я тогда удивился его бойкости и бесстрашию. Он подбежал ко мне, и я увидел в ясных глазах его что-то блестящее. То ли это были слёзы, то ли кипящий гнев вперемешку со страхом или, быть может, и то, и другое. Долго-долго мы оценивали друг друга взглядом, вот только я смотрел с интересом, а он — выжидающе. Поняв, что опасности я особой не представляю, а что-то ему всё-таки было нужно, он, вцепившись измазанными в грязи пальцами в мой рукав, потянул за собой. Я, ничего не понимая, никуда не сдвинулся. — Помощь нужна, — заявляет мальчишка, но, несмотря на его уверенность, мне кажется, что он вот-вот заплачет, — пожалуйста, пойдём… Я понимаю лишь несколько сказанных слов — если быть точнее, «помощь» и «пожалуйста» — и уже делаю шаг, оповещая о своей готовности следовать за ним, как внезапно раздаётся глухой выстрел, подхватываемый ветром, сухо и резко отдающийся о влажную стену дождя. Я буквально могу слышать, как невозможно громко бьётся чужое сердце напротив меня. Посиневшие губы дрожат, возможно, и от холода тоже, он сжимает руки в кулаки, прикладывает их к лицу, потом опять убирает и яростно смотрит на меня. На пару секунд в светлых глазах сверкает ещё что-то, помимо всего остального, напоминающее разочарование. Потом он отворачивается, уже неспособный сдержать слёзы, а когда я пытаюсь подойти ближе, то, видимо, услышав хлюпанье грязи позади себя, мальчишка напрягается, скрючивается и втягивает голову в плечи. Я касаюсь его дрожащей ледяной руки, на которой насквозь вымокшая рубашка была порвана, но он спихивает мою руку, предварительно ещё и подарив пару синяков, размахивая другой ладошкой. Потом, сглотнув, паренёк осознаёт свою, если честно, вполне ожидаемую реакцию, и пускается бежать, подскальзываясь на сырой жиже, наверное, полагая, что я собираюсь что-то с ним за это сделать. Но ничего, кроме как потереть следы этих ударов, я делать и не собирался. Весь оставшийся день и последующие, когда я не смог найти его среди немногочисленных избушек, вокруг ощущалось чувство горечи и вины.