сердца железного радостный звон.

      Поначалу было просто нестерпимо больно, бежав, я обычно не сдерживал слёзы. Они могли окроплять мои щёки несколько часов, пока я думал об Ане, которая уже стала бездыханно обмякшей, прижимала синюшно-молочные мертвецкие пальцы с запёкшейся кровью под ногтями к вишнёвой ране, растёкшейся по её одежде и впитавшейся в водянистую землю. Она глядела стеклянными глазами в небо, такое ледяное, серое и дождливое. Я вспоминал, как она учила меня немецкому, тогда я терпеть не мог эти ехидные лисьи рожи и их язык, а она терпела всё и всегда. Наверняка я тоже в её нынешнем состоянии виноват — вечно не мог держать язык за зубами, да и стоило ведь промолчать хоть разок. Потом вспоминался ещё и фриц, которого я испужался и, как последний трус, толкнул его да удрал. От размышлений стало ещё хуже, и я подумал, что успеется ещё об этом покумекать. Утомлённый дорогой, озябший я продолжал брести по маршруту, рассказанному мне одним хорошим дядькой — его, вроде как Демьяном звали, но Анюта называла Волчком, по его забавной фамилии — двигался я к ближайшему большому городу. Потому что здесь уже ничего своего оставлять больше не хотелось.       Неизвестно сколько прошло, пока я брёл по хуторам и ночевал на промёрзшей земле, положив под бок солому и колючие колосья, но до цели добрался. Воспалённое сознание, забитое страшной информацией, отказывалось подавать новые порции слёз в ответ на душащие грустные воспоминания. Потом стало ещё и муторно, и по-противному неприятно, холодно и жарко одновременно, аж голова шла кругом. Из еды пока хватало собранных по дороге кукурузных початков и колосьев, которые я грыз, чтобы сберечь оставшиеся скудные запасы.

***

— Ты, мальчик, адкуль? — Оборачивается на полусонного, оторопелого меня мужчина в пальто, которое он почему-то носил лицевой стороной внутрь. Он наблюдал за тем, как я трясущимися руками хлебал его холодный гороховый суп и сжимал в ладони чёрствый кусочек хлеба. Потом он сунул в мой подранный карман ещё что-то, какой-то паёк. Сначала я отказывался, но сил протестовать до конца не было, пришлось согласиться и взять. — Не знаю я, — выдаю я, жадно вылизывая мёрзлую горбушку, — но туда, откуда пришёл, больше не ворочусь. — Эт яшчэ чому? — Он смотрит с жалостью. А я не люблю, когда меня жалеют. Неужто я размазня какая, чтоб на меня так глядели? — А нечего там делать. Там у меня больше ничего нет. Хотя было. — Я вздыхаю, думая, добавить ли: «И я сам в этом, отчасти, виноват», но всё ж молчу, опустив глаза. — Ты ничога дряннага не сделал. Война нынче. — Заявляет он, сочувственно улыбаясь, а тёплая улыбка тонет в густых усах. Невольно думаю, что либо я так плохо скрываю немые чувства, либо он умеет читать мысли. Склоняюсь всё-таки к первому, потому что понимаю, что сморился, и это наверняка видно, ведь следующие несколько часов я провожу на старом и пыльном матраце под его изорванной, большого размера одеждой, умировторённо кимаря. А во сне вижу большие и выпачканные в земле ладони, обнимающие тепло-тепло. Они с грубыми мозолями, но всё ещё ласковые и нежные, способные укрыть от всякого зла, защитить от всего плохого.

***

      Наутро я никого рядом не обнаружил, сколько бы ни пытался позвать того мужика в странном сером пальто, накормившего окоченевшего меня. Но, сделав над собой усилие и поразмыслив немного, я решился-таки немного подождать, а не рубить с плеча, и он вскоре пришёл. Пока я ждал, то успел нащупать и рассмотреть в мельчайших подробностях в своём кармане подложенный им вчера пшённый брикет. Он рассказал, что, мол, ходил искать для меня лекарство, а потом сунул в рот что-то неприятно горькое. Но уже очень скоро стало в разы легче, а я, стараясь быть как можно более недовольным и ворчливым, втайне искренне благодарил его за милосердие.

***

      Я жил с ним аж всё пылающее лето, до самого августа, а потом стало страшно, потому что, уйдя, он больше не пришёл. Не вернулся. Я опять остался один. Опять сломлен дрожью и горечью. Через несколько недель город сгорел почти весь. Остались только раскуроченные руины: его бомбили. Я помню мутный силуэт буксирного парохода, крики умирающих и раненых, летящие над головой обломки поездов и горящую реку. А ещё самый кошмарный за всю жизнь страх, когда сверху жужжали сотни немецких самолётов, которые в любую секунду могли опуститься и расстрелять пытавшихся перебраться на другой берег.