— х —
Синяки под глазами, выбитое на костяшках «п о х у й», потрескавшиеся губы, прокуренный голос, мятая одежда, купленная в секонд-хенде, незаживающие ссадины по всему телу, вечно трясущиеся руки, пара сотен в дырявом кошельке, грозящее отчисление из вшивого вуза, крики родителей в голове. И пиздецки чистые руки. Только оставленные им самим порезы да случайные — и не очень — синяки. Антон не понимает, как так может быть. Что за человек эта его родственная душа? Ебаный священник? Верующий? Какая-то задрипанная монашенка? Антон не ебет. Год за годом он ломает голову, до точек перед глазами пялясь на свои руки и надеясь, что там появится хоть что-то, что докажет ему, что он не один в этом блядском мире. Что есть абстрактное нечто, которому не похуй на него. А потом перестает ждать. Перестает надеяться. И начинает рисовать свои линии. Лезвиями, ногтями, даже зубами — рвет кожу, оставляет красные полосы, пьет глазами выступающие капли крови и хрипло смеется, думая о том, что у его соулмейта наверняка не один десяток вопросов. А затем убеждает себя в том, что его родственная душа, видимо, откинулась еще в младенчестве, потому что невозможно, блять, жить больше двух десятков лет и ни разу не проебаться. Антону почти смешно. Надо же быть настолько ущербным и покинутым Богом, чтобы не иметь даже того единственного незнакомца, способного вытащить из болота, ставшего домом. Сначала ему было интересно, кто этот человек. Он романтизировал его образ, гадал над внешностью, изрисовал не один блокнот в попытках создать в своей голове что-то максимально идеальное для него. Потом появилась обида, затем — недоумение. После — раздражение. Ему уже похуй — что это за человек, как он выглядит, какого он пола, где и чем он живет, на каком языке говорит, сколько ложек сахара кладет в чай, ест ли брокколи, какая пицца ему нравится и любит ли он фильмы ужасов. Он просто нуждался в нем. Ему хотелось топить одиночество и боль в ком-то, а не алкоголе, драках и наркотиках. И в конце — ничего. Пустота. Антон просто лопнул изнутри, позволил осколкам теплого и светлого вытечь из него и остался оболочкой некогда светящегося почти двухметрового парня, каким он приехал в Москву. Антон ненавидит своего соулмейта, потому что он не пришел, когда был нужен, чтобы спасти его.— х —
Арсений ненавидит своего соулмейта, потому что его слишком много в его жизни и он ничего не может с этим сделать. Он в каждой черной линии на коже, в каждой вспышке боли, в расползающемся пепельном пятне на запястье. Он мерещится в толпе, он снится по ночам, пугая размытым силуэтом, он заставляет стискивать зубы каждый раз, когда совершает очередную ошибку. Арсений не знает, кто он, но ему и не важно. Потому что ему страшно. Он боится постоянно: боится встретиться с ним, боится увидеть его лицо, боится узнать его историю, боится узнать причину его поступков. Он боится его. Как вообще можно бояться свою родственную душу? Это ведь… твой человек. Твоя половина, твоя судьба, твое отражение, спасение, да что угодно. И Арсений, как заядлый романтик, с детства мечтал о том, как встретит ее, взглянет в глаза, ощутит что-то в груди и… Но реальность другая. В ней руки Арсения черные практически наполовину, что лишний раз напоминает ему о том, насколько тяжело его родственной душе, в ней он всей душой презирает того, кого для него подобрала вселенная, в ней он был бы рад вовсе не иметь соулмейта. — Почему именно он? — спрашивают родители, качая головами. — Почему именно он? — хмурятся друзья. — Почему именно он? — недоумевают учителя. — Почему именно я? — снова и снова хрипит Арсений, прикрывая глаза. Это ведь нечестно. Даже если брать во внимание выражение «противоположности притягиваются». Неправильно, отвратительно, гадко. Не-чест-но. Арсений жмурится и устало трет виски, потом откидывается на кровать и, подняв вверх правую руку, медленно скользит пальцами левой по черной коже, потому что между линиями, ближе к кисти, практически нет свободного места. У него в голове сотни вопросов, и каждый тянется к нитям на его коже. Руку резко скручивает с такой силой, что Арсений бы упал, если бы не лежал. Боль простреливает, выворачивая суставы, и он цепляется зубами в подушку, сдерживая вопли. На глазах выступают слезы, он до посинения сжимает пальцами край кровати и жмурится, отсчитывая ненавистные секунды до того, как очередная линия, наконец, врежется в его кожу и боль утихнет. Останется только пульсация. И еще одно напоминание о том, как плохо приходится его соулмейту. Лоб покрывается испариной, челюсти сводит от того, как сильно он вонзился в ткань, перед глазами все плывет, и он дает себе лишнюю минуту на то, чтобы привести дыхание в порядок, потом садится и смотрит на алеющую кожу. — Что… что с тобой? — шепчет слабым голосом, чувствуя, как глаза щиплет от слез. — Почему тебе так плохо? Кто… кто делает тебе больно так часто? Я… я не знаю, кто ты, но мне так жаль, что ты страдаешь. И я хотел бы помочь, Бог видит, так сильно хотел бы помочь, — Арсений касается воспаленной линии и облизывает пересохшие губы. — Я… я ведь страдаю из-за тебя. Я не доставляю тебе боль, а ты — регулярно. Почему… почему я?.. Арсений знает, что ширина линий зависит от того, насколько серьезен проступок. Иногда это совсем тоненькая линия, вот-вот порвется, затеряется на фоне других, и Арсению приходят в голову сигареты. Иногда это широкая лента, вшитая в кожу, и тогда появляются мысли о самом страшном. Его соулмейт — убийца? Наркоман? Алкоголик? Арсений догадывается, что его родственная душа — не девушка, потому что это было бы слишком жутко, но своими мыслями с родителями не делится — ему хватает того, что они и так с ума сходят. Они не раз и не два пытались вывести чернила из-под кожи — становилось больно так сильно, что Арсений уверял — в огне не так страшно. И пришлось смириться, принять, надевать дежурную улыбку и носить одежду с длинным рукавом, отвечать на вопросы спокойно и одинаково, не вдаваясь в подробности. Каждый раз, получая новую отметину, он хочет сделать хотя бы что-то, чтобы выплеснуть боль — поступить неправильно, тем самым заставив свою родственную душу почувствовать хотя бы часть того, что испытывает Арсений раз за разом. Но он сдерживается. Потому что он послушный. Потому что он правильный. Потому что не совершает ошибок. А потом на запястье расползается очередная немыслимо широкая лента, и все взрывается. — Дим, привет. Мне… мне нужна твоя помощь.— х —
Антон перестал ощущать вкус алкоголя лет в пятнадцать. Так вышло. Так что сейчас ему глубоко похуй, что он пьет, — виски, коньяк или паленую водку. Он никогда не пьет просто так — только до отключки. Просто чтобы вырубиться нахуй и завалиться в ближайшем углу до следующего дня, чтобы хотя бы на какое-то время забыть о том, как сильно хуево. Серый всегда рядом. Скалит зубы, глупо шутит, поправляет блядский хвостик, опрокидывает стопку за стопкой и косит пьяно-красными глазами на девушек в баре. Он знает, что, скорее всего, ему даст только какая-нибудь пьяная вдрабадан шлюха, но ему и этого хватает. Кожа на его правой руке покрыта едва заметными серебристыми линиями, что значит только одно, — его соулмейт мертв. Это факт — Серый был на похоронах и видел тело. А потом бухал три месяца так, что пять раз оказывался в больнице с передозировками и два раза впадал в кому. Он бы рад сдохнуть — нахуй жить, если твой человек уже в другом мире? Но его удерживал Шаст, который хоть и был тем еще подонком семь дней в неделю без выходных, но именно он вытаскивал его из канав и не давал съебаться с моста, когда очень хотелось. Наверное, это называется «лучший друг». Впрочем, обоим слишком похуй на эти ярлыки. Кому они нахер сдались в двадцать первом веке? Бухают вместе, ввязываются в драки вместе, орут на город вместе — а остальное херня. — За… ик… за Адидас пили? — заикаясь и нелепо хлопая ресницами, спрашивает Серый, взглянув на Антона, и тот равнодушно пожимает плечами. — Хуй знает. Но за него можно и лишний раз. — Будем. Рюмка. Еще одна. И еще. Кто-то вообще считает? Шаст косит на руку Серого и поджимает губы. Он — единственное подтверждение того, что теория Антона о том, что его соулмейт мертв, неверна. Но тот все равно упрямо стоит на своем, снова и снова убеждая себя в том, что его родственная душа наебнулась где-то по дороге к нему и теперь живет себе преохуенно на звездах. Оставив Антона задыхаться в грязи. Он собирается сделать очередной глоток, когда происходит что-то немыслимое, — по коже скользит разряд тока, вынуждающий разжать от неожиданности пальцы и выронить рюмку. Антон, к хуям забыв, как там принято дышать, пялится на свою руку и чуть не наворачивается со стула, увидев тонкую черную линию. Он сглатывает раз, другой, протирает глаза и с сомнением разглядывает пустые стаканы, стараясь прикинуть, какова вероятность того, что у него галлюцинации. Потом медленно касается пальцем линии и шипит, ощущая, какая она горячая. — Серый… — сипит он, дрожа всем телом, и поворачивается к другу. — Че? — отзывается тот, обернувшись, тратит несколько секунд на то, чтобы сфокусировать взгляд на Антоне, спускается глазами ниже следом за его взором, какое-то время тупо пялится на его кожу, потом, будто протрезвев, подается вперед всем телом и сжимает его кисть, прижав руку чуть ли не вплотную к лицу. — Ебать мой хуй, Шаст! — его голос дрожит, и он поднимает на Антона остекленевший взгляд, видя точно такие же огромные глаза напротив. — Объявился-таки…