Пепельные нити

      Арсений слабый.       Арсений боится.       Арсений сдается, потому что больше не может.       Откинувшись на спинку сиденья в автомобиле, плотно жмурится и дышит часто-часто. Сидящий рядом Дима то и дело что-то говорит, но Арсений не слышит — шум в ушах перекрывает все вокруг.       Он устал. Так сильно устал.       Ему интересно. Любопытно узнать, каково это — поступить неправильно. Что случится, когда он оступится? Когда сделает что-то плохое, когда пойдет против своих правил, когда забудет про принципы. Что почувствует его родственная душа и узнает ли Арсений об этом?       — Ты уверен? — раз в десятый спрашивает Дима, и Арсений, открыв глаза, смотрит на него.       Позову не понять, хоть он и пытается. Ему-то посчастливилось встретить своего соулмейта еще в средней школе, так что с тех времен он с Катей — теперь уже своей женой — контролирует все свои возможные ошибки, следя за тем, чтобы их руки оставались чистыми.       В обществе Арсения это — знак чести. Чем меньше полос на тебе и твоей родственной душе, тем почтительнее к вам относятся, тем больше уважения и привилегий.       У Димы такая же идеальная жизнь, как и у Арсения. Только на его руках всего несколько тонких полосок, которые легко прикрыть браслетами или рубашкой, в то время как Попов не может себе позволить надеть даже белую кофту, потому что угольно-черные отметины будут бросаться в глаза.       Дима — хороший друг. Надежный, верный, порядочный, он пример во всем. Но ему никогда не понять, каково это — задыхаться в воплях, когда черные щупальца скользят по коже ожогами, жмуриться до слез от беспомощности, не имея возможности дотянуться до своей родственной души и помочь ей.       Арсений — весьма наивно — каждый раз убеждает себя в том, что, получая все новые и новые ленты, забирает часть боли у своего соулмейта, что они делят его проблемы на двоих. Но в глубине души понимает: чернила на его коже — лишь отпечаток того, что делает с собой его родственная душа.       И Арсений устал дымиться в своем Дне Сурка. Примерный сын, надежный друг, эталон для подражания… Зачем ему все это, если Вселенная подобрала для него кого-то, кто ежедневно крошит свою душу?       Кивнув своим мыслям, он поворачивается к Диме и кивает.       — Да.       Позов лишь головой качает — запретить он не может. Поэтому вылезает следом и хмуро разглядывает горящую разными огнями вывеску. Он знает, что это значит: алкоголь, сигареты, кальян, пьяное окружение и, чего доброго, наркотики.       Арсений читает каждую мысль друга в его глазах, поблескивающих из-за толстых стекол, и легко касается его плеча.       — Ты можешь не идти, если не хочешь. Я… я сам справлюсь.       — Я тебе, конечно, доверяю, — Дима мнется на месте, продолжая неодобрительно коситься в сторону бара, — но вдруг ты не сможешь…       — Остановиться? — Арсений поджимает губы и плотнее кутается в пиджак. — Я не собираюсь переходить границы, Дим, ты же знаешь меня.       — Арсений, которого я знаю, даже не остановился бы рядом с этим, — он указывает на вывеску подбородком и ежится, — а ты собираешься зайти и… У тебя вообще есть план?       — Почувствовать, — просто отвечает он, сглатывает, потому что нервничает безумно, но потом выдавливает одобрительную улыбку для Димы, чтобы поддержать его, и берется за ручку двери. — Ты все еще можешь уйти.       — Пойдем уже, — отмахивается тот, убрав руки в карманы.       Арсений благодарно кивает ему и поворачивается к двери, но через мгновение отскакивает с испуганным выдохом, когда на улицу вываливается еле стоящее на ногах тело, что-то отчаянно выкрикивая.       Оба морщатся от грубой, бранной речи и теснее жмутся друг к другу. Дождавшись, пока пьяница отойдет — скорее отползет, держась за стену, — Дима награждает Арсения взглядом «ты-точно-уверен-что-тебе-это-надо?», получает в ответ слабый, но уверенный кивок, вздыхает и, распахнув дверь, пропускает его вперед.       Они морщатся сразу по нескольким причинам: шум, запах, дым. От стучащей по сознанию музыки — если это визжащее нечто вообще можно назвать музыкой — можно лишиться слуха, амбре из алкоголя, одеколона, пота и чего-то неприятно-пряного бьет по вискам, отдаваясь ознобом в груди, а висящая в воздухе дымка размывает очертания помещения.       Арсений уже не уверен. Он замирает на месте, раздумывая над тем, чтобы развернуться и уйти. Так ведь будет правильно. Так бы поступил Арсений Попов, наследник миллионов, примерный… Нет. Диминого мнения он не спрашивает — и так слышит, как тот часто дышит позади, — только шагает вперед. Медленно, неуверенно, вертит головой по сторонам, ища свободный диван или любое другое место, чтобы приткнуться.       Каким-то чудом они рассматривают потрепанный диван в самом углу и опускаются на него с таким видом, словно противно даже осознавать тот факт, что их дорогие вещи касаются грязного, прожженного покрытия. Впрочем, так оно и есть.       Дима кривится, протирает очки специальной тряпочкой, поправляет рубашку и сидит на самом краешке дивана, стараясь сократить размер соприкосновения с замасленной тканью. Арсений держится болезненно-ровно, не рискуя откинуться на спинку, кажущуюся слишком ненадежной, и снова оглядывает помещение. По крайней мере, пытается рассмотреть возможный максимум с учетом дыма.       Шатающиеся размытые фигуры, дребезжащие голоса, яркие огни, скользящие по всему вокруг, бьющий в нос резкий запах. Для Арсения все это слишком ново — он никогда не переступал порог подобных заведений. Если вечеринки — то великосветские, если развлечения — то на высшем уровне. А это…       — И… что? — подает голос Дима, сцепив руки в замок и с силой упираясь пятками в пол. — К нам подойдет официант, и мы сможем сделать заказ или…       — Боюсь, что здесь такого нет, — осторожно отзывается Арсений и, еще раз окинув взглядом помещение, нерешительно поднимается на ноги. — Я вижу барную стойку, думаю, нам… точнее мне — туда.       — Спасибо, что не просишь присоединиться, — облегченно выдыхает Позов, неуверенно следуя за ним.       — Я бы не посмел.       Арсений не дурак — понимает. Если в его голове и была мысль о том, чтобы попросить у Димы поддержки, то она растворилась практически сразу. Позов и так рискует, придя сюда с ним, и они должны сделать все, чтобы выходка Арсения никак не отобразилась на Димином статусе. И особенно на Кате, которой придется расплачиваться своей кожей.       Даже если бы Дима предложил присоединиться к нему хотя бы частично, Арсений бы отказался. Он бы запретил ему, потому что… неправильно. Это его жизнь разбивается в щепки, он не имеет права тянуть друга за собой.       Забравшись на не очень устойчивый стул возле барной стойки, Арсений задумчиво рассматривает написанные мелом напитки на грязноватой стене и пытается разобраться в странных и непонятных ему названиях.       Он алкоголь пробовал. Он не фанат шампанского — слишком бьет в нос, — но является ценителем красного вина и качественного виски. Но все это — только по большим праздникам и в небольших количествах. И то исключительно в медицинских целях.       Арсений не понимает людей, которые забивают себя градусом, отключаясь от реальности. Он видел пару раз последствия попоек и считает, что это отвратительно. Унизительно и неподобающе.       А сейчас он сидит и старается выбрать, каким напитком будет жечь ленты на коже своего соулмейта.       — Хера се! — к ним подходит бармен в серой, явно не раз стиранной рубашке и мятом фартуке и оценивающе окидывает их взглядом. — Таких франтов я здесь еще не видел. Че надобно сливкам?       — Я… — Арсений сглатывает и напряженно смотрит на него, чувствуя, как неловкость и смущение сворачиваются клубками в груди.       — Попроще че, наверное? — продолжает измываться тот. — Может, водички с лимончиком? Или капнуть чего-нибудь?       — Мне… — он кусает губы, беспомощно смотрит на Диму, который всем своим видом говорит «давай-уйдем-отсюда-пожалуйста-тебе-это-не-нужно», прикрывает на мгновение глаза, а потом выпаливает: — Мне что покрепче.       — Фью-ю-ю, — присвистывает бармен, вскинув брови, — что за повод? Неделя не удалась? Вместо ляма срубил всего восемь сотен? Бедолага, как теперь жить-то дальше.       — Ты нальешь или нет? — начинает закипать Арсений, вытянув губы в тонкую линию.       Мужчина смотрит на него какое-то время, оценивающе, внимательно, потом усмехается, ерошит волосы на затылке и вдруг протягивает ему руку, мозолистую, загорелую, с грубыми подушечками и неровными ногтями.       — Я Паша.       — Арсений, — медленно отзывается Попов, ответив на рукопожатие, и из приличия представляет: — А это Дима.       — Странные вы, богачи, — усмехается Паша, — вам бы держаться подальше от таких мест, чтобы не замарать свои души и ручки ваших родственных душ, а вы еще и лезете, куда не надо. И че с вами не так?       Арсений молчит, потому что не знает, как объяснить. Да и зачем? Он не знает этого человека, он не может ему доверять, ему вообще не стоило бы говорить свое имя. Боже, да он вообще не должен быть здесь.       Все это так неправильно, что конечности сводит.       Попов смотрит на Диму, который сидит прямой, как палка, и напряженно рассматривает прожженную дыру на барной стойке. Ему не по себе, как и Арсению, и тот искренне ему благодарен, что он все равно рядом.       Арсений снова переводит взгляд на Пашу, который терпеливо ждет его ответа, и вдруг, немало удивив самого себя — что уж говорить о Диме? — оттягивает рукав пиджака, сминая край рубашки, и обнажает угольно-черную кожу.       Бармен присвистывает, округлив глаза.       — Хера себе твой соулмейт конченый. Такой карты я ни у кого не видел, а здесь тусуются реальные отморозки, — он думает о чем-то какое-то время, а потом вдруг странно смотрит на Позова: — Это же не…       — Нет! — поспешно отзывается тот, вспыхнув ушами. — У меня жена и…       — Я не знаю, кто моя родственная душа, — перебивает его Арсений, успокаивающе скользнув рукой по плечу Димы. — Единственное, что мне известно, — ей плохо.       — А ты, я так понимаю, правильный мальчик, — склабится Паша, — никогда ничего ни-ни. И тут у тебя терпелка лопнула, и ты захотел отомстить и заставить почувствовать хотя бы часть из того, от чего ты страдаешь регулярно? Мыслю в нужном направлении?       Арсений дышать перестает.       — Как ты…       — Знаешь, бармен — это тебе и лучший друг, и слушатель, и психолог, и любовник, если что, — уголки его губ дергаются в намеке на ухмылку. — Поверь мне, через меня прошло столько людей и судеб, что я все обо всех знаю. А ты слишком идеальный — тебя читаешь, как инструкцию: даже думать не надо.       — И что, считаешь, я глупый?       — Глупый? — он усмехается. — Ты идиот, но не потому, что ты здесь, а потому что просираешь жизнь, лишая себя удовольствий.       — Я не…       — Да брось, — Паша отмахивается от него, как от назойливой мухи. — Ты хотя бы раз правила дорожного движения нарушал? Курил? Ругался матом? Дрался? Ты хотя бы раз делал что-то не так, Арсений? Ты живешь, как робот, запрограммированный поступать правильно. Я бы от скуки уже с моста шагнул, честное слово.       У Арсения щемит внутри и неприятно жжет в уголках глаз. Ему больно и безумно обидно от того, что этот человек, знающий его меньше десяти минут, разобрал его по частям и обнажил самое нутро.       Он понимает — так больше нельзя. Нужно что-то сделать, нужно вырваться, нужно рискнуть. Последствия размыты, как очертания в баре, но он больше не может думать на будущее — он хочет хотя бы раз утонуть в настоящем так сильно, чтобы перестать взвешивать все за и против и анализировать происходящее.       Ему нужно отпустить себя.       — И… и что ты предлагаешь? — облизнув губы, спрашивает он у Паши. Тот молчит какое-то время, потом смотрит на Диму и кивает в его сторону тонким подбородком.       — Друг твой пусть домой едет. У него-то в жизни все нормально, ему здесь делать нечего. К тому же он выглядит так, словно сейчас блеванет, а мне хватает уборки на день. Пусть едет, а мы с тобой разберемся, что и как.       — Вы ведь в курсе, что я тут? — хрипло интересуется Дима, побагровев, но Арсений снова сжимает его плечо.       — Он прав. Ты… ты не должен быть здесь. Это мне нужно во всем разобраться. Пусть даже не во всем… Хотя бы в себе. Но тебе здесь не место. Поезжай к Кате, тебе же завтра на работу. Я справлюсь.       — Но… — Позов замолкает, увидев уверенный взгляд голубых глаз, неодобрительно смотрит на склабящегося Пашу и слезает со стула. — Если что — звони. Заеду за тобой и отвезу домой.       — Разберемся, — обрывает его Паша. — Всего хорошего, постарайся не нарваться ни на кого у выхода — там частенько торчки тусуются, — с мерзкой улыбочкой добавляет он, и Арсений со страхом следит за тем, как Дима, идя разве что не вдоль стенки, торопливо идет к выходу. — Так, — Попов вздрагивает, когда стакан со стуком приземляется на деревянную поверхность рядом с его рукой, — начнем, пожалуй, с чего попроще, а дальше — как пойдет. Ты… — Паша облизывает губы, оценивающе оглядев Арсения, — как далеко готов зайти?       Как далеко?       Арсений уйти хочет. Сбежать, проломив стену и выбив стекла. Вернуться в свою привычную жизнь и продолжить игнорировать пепельные линии, надеясь на то, что какой-нибудь врач все-таки найдет способ вывести чернила из-под кожи.       Но с другой стороны… «Ты действуй, я посплю», — шепчет совесть, и он слушается.       — Чтоб не вернуться до утра.

— х —

      Антон глазам своим не верит. Стоит на улице, обхватив сухими губами никотиновую палочку и пялится на свою руку. Тонкие, угольно-черные ниточки вьются по его белой коже, покрытой царапинами и синяками. Такие настоящие, горячие еще — пульсируют болью в крови и пускают неприятные импульсы в мозг.       — Охуеть нахуй, — раз в сотый цедит он и снова ведет неровным ногтем по линии, словно боясь, что это обычные чернила и их можно стереть.       — Че, не вкурил еще? — хмыкает Серый, подойдя к нему, и ежится. — Пиздец дует, может, внутрь пойдем?       — Как думаешь, че она творит, а? — не слыша его, Антон сумасшедше улыбается от уха до уха и глазами сверкает так, что внутри мышцы сводит. — Бля, вот в душе не ебу, с какого хера, но… должен же быть повод, почему она сорвалась, верно? Столько лет нихуя, а тут… Сука! — он откусывает от неожиданности конец сигареты, давится и выплевывает, сморщившись.       Кожу жжет огнем, словно кто потушил эту самую сигарету о его руку, и Антон, как обкуренный, следит за новым черным червячком, обвившим его чуть пониже локтя. Сглатывает, мазнув языком по обветренным губам, и шмыгает забитым носом. Вечный, блять, насморк.       — Серый, и че дальше?       — А я хер знаю?       Пиздец помог.       Антон вздыхает, еще пару мгновений пялится на свою руку, по десятку раз пересчитывая ниточки, потом тянет вниз край толстовки, потому что холодно — пиздец, — и приваливается к грязной, покрытой граффити стене.       Столько лет он жил по принципу «и жить не хочется, и застрелиться лень», а теперь — вот он, смысл жизни. Коснись руки и ощути подтверждение того, что твой человек сейчас где-то точно так же дышит земным воздухом и что-то делает с собой.       Вопрос только что именно. Антону это интереснее всего, потому что сам-то он перепробовал за свою жизнь все, начиная с безобидного кальяна и заканчивая жесткими наркотиками. Он дрался до переломов, резал себя, подыхал в пьяном угаре… Он уверен — руки его соулмейта все в пепле. Это пугает и будоражит одновременно.       Кажется, последняя банка пива была лишней.       Антон с глупой улыбкой смотрит в пустоту, а потом переводит взгляд на Серого, который смотрит на него с типичным выражением лица «ну-ты-у-меня-и-долбоеб», и выдыхает вместе с клубком сизого дыма от только что подожженной сигареты:       — Я найду ее. Я, бля, должен.       — Должен. А найдешь ли — хуй знает, — грустно выдыхает тот и лениво чешет свою руку. — Слушай, холодно. Го домой, сил нет.       — Го, — легко соглашается он, зажимает в уголке губ сигарету и отлепляется от стены.       На душе эгоистично-прекрасно. Он счастлив — его человек жив.       и гробит себя, чтобы достучаться до тебя       Похуй, — отмахивается от мыслей Антон и заталкивает их под сигаретный дым. Плетется за Серым, игнорируя вертолеты от выпитого алкоголя, и улыбается, как ребенок. А в голове на повторе: «жив-жив-жив».       Не один.       Найду.       О б е щ а ю.