Фикция

      За окном бушевала метель. Даже через закрытые ставни было отчётливо слышно протяжный вой ветра, заунывный скрип тонких стволов берёзок и глухие шлепки крупных комьев снега об стекло. Ни один фонарь не освещал холодную улицу. Была ночь, поэтому в комнате тоже уже давно погасили свет, чтобы не мешать Советскому Союзу спать. Но Союз не спал, он лежал на спине, безразлично прожигая пустыми глазами серый потолок. В темноте потолок казался чёрным. Вообще всё в комнате казалось чёрным без света.       Коммунист довольно долго прислушивался к ветру и скрипу, медленно, но верно привыкал к темноте. Вот уже стал вполне различим одинокий стул, что стоял подле его огромной железной койки. Кто сегодня дежурил около постели? Кажется, опять Россия. Или то был Украина? Хрен их разберёт, один чёрт СССР уже давно не смотрел в их сторону. Просто отворачивался к стене и молчал. Иногда притворялся спящим, но, чаще всего, всё же просто молчал. Юлить и лишний раз притворяться было не в его стиле. Выращенные дети больше не пытались его разговорить.       В какой-то момент Союз понял, что звуки идут только с улицы. В доме стояла хрустальная тишина, нарушаемая мерным, похожим на проклятый метроном, тиканьем настенных часов. Бывали дни, когда у коммуниста случались сильные головные боли, и тогда мерные щелчки часов превращались для него в настоящий ад. Чего стоили одни только военные флэшбеки, связанные с метрономом. Но сегодня ему было всё равно. Он вообще давно не чувствовал боли. Тело, в каком-то смысле, стало для него совершенно чужим. Просто сосуд, в котором ещё держался моральный дух. Просто оболочка, в которой он доживал последние часы своей жизни.       Часы… СССР почему-то был уверен в том, что жить ему осталось не больше дня. Ну, как жить. Скорее, существовать. Разве лежанье днями напролёт в холодной постели можно назвать жизнью? Только существованием, таким угнетающим, отягощающим других, бесполезным. Союз тихо, но верно умирал, не пытаясь бороться с этим естественным процессом. Даже от врачей отказался, и на своём отказе держался строго и стойко, чтобы любящие сыновья и дочери не думали перечить. Они и не перечили, глубоко внутри себя уже признав неизбежное.       В темноте послышался шелест тяжёлого одеяла. Коммунист, не жалея себя, подтянул иссушенные от голода руки и опёрся на них, приняв сидячее положение. Увидь кто-то его в эту минуту – мог бы и с ума сойти. Советский Союз бездвижно лежал две недели, ничего не ел и почти не пил, спал редко, а чтобы после всего этого ещё и встать на ноги – немыслимо! Но именно это он сейчас и делал, на злобу дня. Поднимался на ноги тогда, когда этого уже никто не ждал. С кряхтением и едва слышным оханьем, но решительным огнём в белесых глазах.       Он был страшен. Пожелтевшая от времени советская сорочка, так заботливо сшитая маленькой Беларусью когда-то давно, висела на его прежних широких плечах жалкой тряпкой. Сейчас она казалась ему даже велика, благо, кожу да кости не подчёркивала. Смотреть на себя в зеркало Союзу точно не хотелось. Хорошо, что в комнате было темно, а у него слишком слабое зрение, чтобы вглядываться в зеркальную гладь на добротном дубовом шкафу в другом конце комнаты. СССР слабо повело в сторону, ноги плохо слушались. Он наткнулся на стул около своей кровати, и только сейчас обратил внимание на кожаную куртку, что висела на спинке. Недолго думая, советская страна запустил длинные трясущиеся пальцы в карман куртки, и через некоторое время вытянул оттуда дешёвые сигареты и зажигалку.       «Тьфу, какая гадость, всё-таки, следил за мной Россия», – досадно подумал про себя Союз, но ни одна эмоция не промелькнула на его покойном лице. Находку любящий отец спрятал в своём широком кармане сорочки, чтобы из рук не выпала. Рукам теперь доверять было нельзя, впрочем, как и ногам, и глазам, и всему телу в целом…       Ещё через какое-то время «старик» доковылял таки до оконной рамы. Именно в этот момент до его слуха донёсся такой ненавистно знакомый, и одновременно с этим желанный рычащий голос: – Ich kann es nicht glauben, какие страны встали на ноги! – коммунист повернул голову и встретился взглядом с острыми полыхающими глазами немца. Тот, в свою очередь, рвано рассмеялся своим привычным лающим смехом. – Решил погреметь костями напоследок? – Ага, внимание твоё привлечь, – беззлобно буркнул СССР, отворачиваясь к окну. – А то оставил меня на произвол судьбы вот уже несколько недель как, не навещаешь совсем.       Голос Советского Союза звучал слабо, глухо и почти нечленораздельно, но Третьему Рейху не требовалась человеческая речь, чтобы прекрасно угадывать все слова и мысли своего собеседника. Призрак легко скользнул мимо сгорбившейся, но всё ещё огромной фигуры на подоконник, со всей своей немецкой грациозностью свесив ноги, прижавших спиной к окну и наклонив голову на бок. Рейх, не стесняясь, вглядывался в измученное временем и скорой смертью лицо Союза. – По-прежнему выглядишь супер хреново, – беспощадно подытожил фюрер и ухмыльнулся.       Если бы у коммуниста были лишние силы, он бы, скорее всего, просто пожал плечами в ответ. Но сил практически не было, поэтому Союз стоял недвижимо и молча, уткнувшись в окно и вглядываясь в метель. Погода завораживала, и одновременно с этим пугала своим размахом. Похоже, окажись кто-то на улице в такую страшную минуту – от него бы остался только сугроб да ледяная статуя под ним. – Видишь, метель за окном? – подал через некоторое время голос коммунист, плавно прижимаясь к холодному стеклу бледным лбом. – Ну, вижу, и что мне с этого? – А знаешь, что она символизирует?       Нацист устало вздохнул, повернувшись к огромной истощённой стране с таким лицом, будто говорил с малым ребёнком. – Я знаю, к чему ты клонишь, Совок. Метель символизирует революцию, фундаментальные перемены. Доволен?       По лицу Союза пробежала мелкая ряб эмоций, но ему всё ещё не хватало сил даже вздёрнуть вверх уголки губ. – В одну из таких снежных бурь я и был рождён, с бушующей стихией жажды перемен в людских сердцах… – Очень за тебя рад, meine Liebe.       Немец с напускным безразличием положил одну ногу на другую, сложил руки на животе и тоже отвернулся к окну. Наверное, обиделся, что Советский смотрел совсем не на него, хотя он действительно все эти две недели не появлялся. У них сложились очень странные отношения, особенно после смерти Рейха. В прочем, смерть определённо шла ему на пользу. По крайней мере, вспыльчивый и очень нервный нацист стал куда спокойнее и рассудительнее со временем. Или всё дело было во влиянии СССР на невольного товарища? Кто знал, кто знал… – Какой же ты всё-таки скучный, – лениво протянул нацист, – сначала говорил, что скучал, а теперь просто молчишь. Undenkbar! – Неправда. Не говорил я тебе, что скучал. Сказал, что внимание твоё хотел привлечь, на ноги поднялся. – Teufel, да разве это не одно и то же?! – Нет. – Ну ты… старый полудохлый пёс. А я, как придурок, снова повёлся на твою акцию невиданного героизма, значит?!       Третий начинал заметно закипать, и Союз выдавил из себя тихий смешок. Наверное, злить своего бывшего злейшего врага было единственным неизменным развлечением в его жизни. Рейх всегда казался особенно живым, когда начинал злиться. Наверное, коммунист всё же скучал по нему. Но в этом он ему никогда не признается. Даже сейчас, стоя на пороге смерти. – Не страшно умирать? – будто угадывая мысли своего молчаливого собеседника, фюрер успокоился так же быстро, как и закипел. – А тебе? – такой, казалось бы, глупый вопрос в ответ, но Третий Рейх прекрасно понимал, о чём говорит Советский. Именно поэтому он странно ухмыльнулся в ответ. – Ну, знаешь ли, я и так, фактически, мёртв. Уж кому-кому, а мне терять нечего. – Кто знает, что станет с твоим духом, когда я умру… вот ты знаешь? – Nein, – честно признался нацист, но, судя по голосу, его этот вопрос совсем не волновал. – Всё зависит от того, кто ты есть на самом деле. – Ну и кто я такой, mein lieb?       Союз поджал губы и наконец оторвал лоб от поверхности стекла, поворачиваясь к развалившемуся на подоконнике собеседнику. – Всё же, думаю, плод моего воображения. Просто фикция. – Значит, уже не дух твоего умершего врага? И теперь ты так уверен в своём выводе?       В темноте блеснули острые клыки фюрера, обнажая его холодную, но беззлобную улыбку. СССР ни в чём не был уверен, и от этого чувства начинала кружиться голова. Он уже почти 50 лет ломал над этим идиотским вопросом голову, и вот сейчас, когда он старался говорить максимально твёрдо и уверенно, этот проклятый нацист вновь сбивает его. – Нет, не уверен. И всё же, есть в тебе отличия от того Рейха, которого я знал при жизни. – Кажется, мы уже сотню раз говорили о том, что меня настоящего ты не знал никогда… – тихо усмехнулся фюрер, поправляя фуражку. – И эти твои выводы тоже сбивают меня с толку. Ты говоришь… слишком уверенно о настоящем Рейхе, будто знаешь о нём всё. – Значит, я всё же призрак из прошлого? – Ни в чём нельзя быть уверенным. К тому же, ты никогда не помогал мне разобраться в этом вопросе.       Между ними возникло минутное молчание, за время которого Союз вдруг решил потянуться к форточке и открыть её. В комнату стремительно ворвался хаотичный порыв ветра, бросая коммунисту в лицо снег и пробирая его тело резким холодом, до дрожи костей. Заунывный вой погоды стал слышен ещё отчётливее, но именно благодаря этим новым ощущениям СССР почувствовал себя немного живее. Третий, в свою очередь, никак не отреагировал на выходку товарища. На него вообще невозможно было оказать какого-либо физического воздействия.       Пальцы Союза потянулись в карман сорочки, откуда он вытащил свою сегодняшнюю находку. Нацист слабо улыбнулся и фыркнул, рассматривая пачку сигарет в руках коммуниста. – Ты серьёзно стащил сигареты у сына из кармана? – Агась, – спокойно отозвался СССР, вытягивая тонкую папиросу. – Ну и как они тебе? – Конкретно эти? – Ja. – Честно? Полное фуфло. Эти дураки совершенно не разбираются в табаке!       Фюрер весело рассмеялся, а Советский с невозмутимым лицом продолжил гнуть свою стезю: – Палёная водка по сравнению с этим – оздоравливающий бальзам на душу. Не удивлюсь, если прямо сейчас скончаюсь на месте после этих сиг. – Так не тебе же покупалось, ein dummkopf! – продолжал хохотать Рейх, держась за живот. – Ах да, в коммунизме же всё общее, как я мог забыть… – Именно, – невозмутимо подтвердил Советский Союз, зажав сигарету в зубах и поднося к ней огонёк. – Рад, что ты проникся моей идеологией. – Как же я ненавижу твой коммунизм, и всё что с ним связано.       Такое чистосердечное признание им было не в новинку, поэтому Союзу уже нечего было на это ответить. Полы желтоватой сорочки умирающего продолжали трепетать на ветру, пока тот делал первую тяжку. Как и ожидалось, за ней последовал мучительный кашель. – Мне всегда нравилась эта твоя тяга к мазохизму, mein liebe, – двусмысленно ухмыльнулся нацист, не сводя жадных глаз с трясущихся рук товарища. – Жаль, узнал я о ней только после своей смерти.       СССР смотрел в никуда, хотя со стороны могло показаться, что просто в окно. Он упивался этим чувством холода, что заставляло его тело дрожать, как осиновый лист, упивался едким дымом, что разъедал его лёгкие, упивался сосущим голодом и незримым для остального мира присутствием нациста в своей комнате. – В тот день, когда ты покончил с собой… тебя ведь побудил на это не позор проигранной войны, верно?       Третий Рейх не любил говорить о своей смерти, но Союзу хотелось верить, что сегодня он ему обязательно ответит. Так и случилось. Фюрер красноречиво скривился и отвернулся к окну, но на вопрос всё же ответил. – Ты прав, Совок. Когда я покончил с собой, на тот момент я уже был мёртв. Я умер намного раньше, чем моя физическая оболочка. – И когда же ты умер? – Когда перестал чувствовать свой народ. Ну, знаешь, это такая невосполнимая пустота внутри тебя, когда… – Я знаю.       Коммунист медленно выпустил из лёгких дым, продолжая терзать себя некачественным табаком. Лицо стало более осмысленным, и впервые за долгое время на нём заиграло подобие улыбки. – Странно, что я продолжал жить с этим чувством так долго. – Hm… и когда же ты перестал чувствовать своих людей, Совок? – Похоже, тогда же, когда и ты. В далёком 1945…