Фикция

      До сих пор я, к сожалению, помню каждый прожитый военный день так, будто всё это происходило только вчера. До сих пор не знаю, на чём я держался в последние годы, потому что тогда мне казалось, что всё человечное, светлое и правильное уже погибло в моей душе, вместе с миллионами погибших советских людей на войне. Внешне от меня остались только старые рваные раны, множество шрамов на теле и пустые, лишённые всяких лишних эмоций глаза. А внутри – чистая ненависть и жгучее желание отомстить Третьему Рейху за всю причинённую боль. Не только мне, но всему миру. Наверное, только в этих низменных чувствах я тогда и находил подпитку, чтобы продолжать жить. Жить ради того, чтобы освободить своих детей, чтобы наконец-то выиграть эту проклятую войну, чтобы отомстить обидчику. Хотя нет, у меня же ещё оставалась вера народа в меня, их героическая стойкость, патриотизм и надежда… мои люди двигались вперёд ради своих семей и меня, а я – ради них. Только ради них…       Мой народ в 1945 году был, в сущности, таким же, как и я сам – чёрствым, грубым, измождённым, но движущимся вперёд, до самого победного конца, из принципа. Мне приходилось наблюдать картины ужасающих вещей, на которые, оказывается, способен человек, и я говорю сейчас не только о «плохих» фашистах. На любой войне граница норм морали постепенно стирается, а на тяжёлой затяжной войне о таком слове просто-напросто забывают. Уже тогда мы все были больше похожи на монстров, чем на людей, и я чётко знал, что Третий Рейх ответит передо мной за всё, что он сделал, чего бы мне это ни стоило. Русские солдаты вели разбои на немецких землях, насиловали немок и грабили сёла, но я на всё закрывал глаза. Око за око, иначе такое поведение никак не назовёшь. Народ жаждал отмщения, и этого отмщения он пытался добиться ответной жестокостью на жестокость. А я… ничего не чувствовал по этому поводу. Тогда – нет. Мне нужно было просто продолжать идти вперёд.       В проигрыше фашисткой Германии сомнений не было, это был лишь вопрос времени. Я знал, что с Запада мне навстречу шли союзники, ударные силы Великобритании и США. У нас даже какое-то время была настоящая гонка за Берлин, но, учитывая, что будущее влияние на немецкие территории уже было разделено заранее, столицу всё же оставили мне, ведь она должна была быть в моей сфере влияния. Официальная версия, что они «отступили» именно по этой причине, конечно же. На деле они просто не хотели терять ещё больше людей. Русским-то терять было уже нечего, верно?       Я всегда старался быть там, где был нужен, но одновременно находиться везде у меня не получалось. Подготовка к наступлению на Берлин была для меня важна не столько материально, сколько морально. Третий Рейх не сдавался даже сейчас, в рядах его солдат разведкой были замечены дети и старики… но теперь это не играло никакой роли для советского солдата. Мы уже чувствовали вкус победы, как голодная акула чувствует кровь жертвы. Всё остальное больше не имело значения.       Среди думающих людей бытовало мнение, что вооружённая борьба за Берлин не имела смысла. Говорят, мы могли тогда просто окружить город кольцом, создав Блокаду Берлина, и тем самым через несколько месяцев город бы сдался нам добровольно, без лишних потерь советских солдат. Я до сих пор не уверен в разумности этого сюжета, хотя бы потому, что наш Ленинград продержался в таких условиях почти три года. Тем более, тогда у нас не было сил стоять и ждать исхода слишком долго. Нам нужен был последний победоносный рывок, и мы его сделали.       Он не сдавался. Не сдался тогда, когда 1-ый Белорусский фронт уже ворвался на северную и юго-восточную окраины Берлина. Не сдался тогда, когда произошло завершение окружения всей берлинской группировки. Не сдался тогда, когда его глава страны бесследно исчез 30-ого апреля, переложив ответственность на своё доверенное лицо, которое тоже застрелилось за день до капитуляции города. Я своими глазами видел, как немецкие солдаты бились до самого конца, сдаваясь в плен только в совсем безвыходных ситуациях. Это было настоящим безумием, но, с учётом увиденного мной в предыдущие годы войны, происходящее в Берлине уже ничем не удивляло. Почти. Самого Третьего Рейха я не увидел даже тогда, когда 1-ого мая красное знамя было поднято над зданием Рейхстага, а 2-ого гарнизон города капитулировал. Берлин был разрушен, и мне самому было трудно узнать в этих руинах тот прежний немецкий город, в котором мне приходилось бывать. Но его я так и не увидел до того самого дня подписания безоговорочной капитуляции. О, именно я заставил подписывать немцев капитуляцию именно в Берлине. Другие варианты меня категорически не устраивали.       Мне всё казалось, что в один прекрасный момент я не сдержу себя в руках и просто-напросто наброшусь на этого низкого проклятого нациста сразу же, как только его увижу. Наплевав на правила неприкосновенности всех присутствующих, потому что в отличие от командующих, подписывающихся под Актом, я был со своим народом всегда, пропуская через себя всю его боль, бесконечные потери, мучения и страдания. Это стало настоящим испытанием для многих стран, участвовавших в войне, но вряд ли кто-то из присутствующих мог понять меня. В какой-то момент Второй Мировой мне стало так плохо, что в один миг вся гамма чувств внутри меня оборвалась, словно тонкая ниточка. И я перестал чувствовать вообще. Даже себя… даже свои народы.       Я всегда был рядом с людьми, поэтому мне всё равно не составляло труда угадывать общее настроение, и я пока не придавал значения новым изменениям внутри себя. В конце концов, у меня всегда имелись куда более масштабные проблемы, чем моё личное благосостояние. И так, поздним вечером 8-ого мая я стоял за спиной товарища Жукова в берлинском предместье Карлхорст. Помимо меня здесь и сейчас находились другие страны со своими людьми, но у меня не возникало ни малейшего желания поговорить хоть с кем-то из них. Даже желания смотреть в их сторону не было, хотя трудно было не заметить то, как же сильно нас всех потрепала война. Наверное, лучше всех выглядел США, хотя и он был бледнее смерти. Про Францию и говорить не стоило, Великобритания держался получше своего сына, хотя досталось ему побольше, а я… я, наверное, был особенно плох, и всё же чувствовал себя живее всех живых. Уж точно живее Рейха, который появился в дверях вместе со своими детьми*.       Вопреки своим собственным ожиданиям, многомесячным вынашиванием планов жестокой мести, беспощадной ненависти, мне не захотелось сразу же наброситься на него. Напротив, я наконец-то нашёл нужную цель для моего цепкого внимания, но Рейх не смотрел на меня в ответ. Кажется, он вообще тогда ни на кого не смотрел, находясь в какой-то апатической прострации, будто под действием таблеток. Он держал своих сыновей за плечи, и детей пробирала крупная дрожь. Будущие страны нервно оглядывались, беззвучно рыдали и держались друг за друга, но к отцу не прижимались. Я смотрел на его детей и не чувствовал ничего по отношению к ним, как не чувствовал сам Рейх, видимо, когда забирал моих. Хах, похоже, я сам был немногим лучше своих жестоких людей. И всё же, несмотря на всю эту жалкую картину и потрёпанный вид самого нациста, он всё ещё держался с достоинством, с удивительно непроницаемым лицом, что было несвойственно тому нестабильно переменчивому психопату, которого я когда-то знал. Для него война заканчивалась, его детей с их территориями должны были изъять, для верности, а его самого – судить вместе с его же приспешниками. Он проиграл, забрав с собой миллионы жизней, оставив в истории такой отпечаток, какой ещё никто до него не оставлял. И я смотрел на него так, будто пытался прожечь в нём дыру, но, видимо, моей ненависти для этого не хватало. Мне даже не хватало ненависти сейчас наплевать на все приличия и врезать ему как следует напоследок… так ненавидел ли я его на самом деле? Да. Наверное. Не знаю, на самом деле…       Я старался не пропускать ни одного сказанного слова, но участия стран обычно не требовалось в заключения Актов. И вместе с тем я думал о том, что мне надо будет поговорить с ним на следующий день. Я не знал, о чём, я просто чувствовал, что должен заставить Третьего Рейха заглянуть мне в глаза. Пускай посмотрит, что он сделал со мной. В кого превратил меня. Как я изменился, много дней подряд борясь за свою жизнь, жизнь своих детей и жизнь людей. Я знал, что как только капитуляция будет принята, тысячи улиц в городах наполнятся радостными голосами тех, кто выстоял. Искренняя радость и гордость за себя и товарищей вспыхнет в сердцах людей, но в этот момент я, к сожалению, буду не с ними. Я буду здесь, и, пока мне не пришлось покинуть разрушенный Берлин, я должен буду поговорить с Рейхом на следующий же день. Я твёрдо пообещал себе сделать это, всё также смотря на фюрера своими пустыми глазами. А он всё также не смотрел на меня...       Акт был подписан, дети Рейха оторваны от отца и уведены в другую сторону, а остальные немцы в особенно подавленном состоянии ушли туда же, откуда пришли, вместе со своей страной.       Утром следующего дня я узнал, что Третьего Рейха не стало.