***
На моих детей после войны нельзя было бы посмотреть без слёз, если бы они у меня остались. Помню, как несколько месяцев подряд не мог выпустить их из дома, потому что очень опасался, а ни один из них и не стремился покинуть родной «крепости». На каждом моём ребёнке военное время, проведённое в тех условиях, о которых мне уже не хочется вспоминать, отразилось своей неизгладимой психической травмой. Например, мой старший – РСФСР – или просто Россия – потерял часть памяти. Его мозг напрочь стёр все воспоминания из лагеря, в котором его держали несколько месяцев, и я не хочу знать, по какой именно причине детский разум так поступил. Раньше вполне обычный, непоседливый, весёлый и беззаботный ребёнок, теперь война превратила его в тощего, замкнутого и забитого мальчишку, больше похожего на безмолвного мертвеца, нежели на страну. РСФСР больше не высказывал своих мыслей вслух, как это бывало раньше, он всё держал в себе, на замке. Он был… очень плох, но, к сожалению, не многим хуже остальных. УССР и БССР повезло больше, если так можно выразиться. В концлагерях они были вместе, в связи с чем… видимо, привязались друг к другу больше положенного. Такие же помертвевшие, как и Россия, но в отличие от старшего всегда вместе, рука в руку, плечо к плечу или просто обнявшись в уголочке. Казалось, телесный контакт друг с другом стал для них жизненно необходимым, и если вдруг я или кто-то другой пытался их расцепить… в общем, никому не стоило этого делать. Я уже не говорю о том, что даже в туалет эти дети теперь поодиночке не ходили, соответственно, и спали они тоже вместе, в обнимку. Острое недоедание, а точнее, нежелание принимать пищу в нормальных количествах, наблюдалось у большей части моего пострадавшего семейства. Больше всего этим грешили, конечно, мои девчонки: Грузинская ССР, Молдавская ССР, ЛССР и Литовская ССР. Тем не менее, склонность к дистрофии после войны продолжала развиваться и у Узбекской ССР, и у Киргизской ССР, и у Туркменской ССР, что вызывало у меня очень большие опасения. Я понимал, что нам всем нужно было заново привыкать к обычной еде, но далеко не у всех получалось это сделать. Все мои уговоры, в большинстве своём, были тщетны. Армянская ССР и АзССР тоже держались вместе, но не так цепко, как БССР и УССР. Они боялись. Постоянно боялись, буквально дрожали от любого звука, много и часто плакали, особенно по ночам. Их приходилось пичкать успокоительными, но я не был уверен, что поступаю правильно. А Эстонская ССР… он был тише, чем другие два брата днём, но по ночам он пронзительно кричал из-за кошмаров. Тоже постоянно. Но, самое главное, меня он первое время, почему-то, не признавал. В помутневшем взгляде своего сына я иногда читал укор, какую-то сквозящую обиду и обвинение. Наверное, в чём-то моё приёмное дитё даже было право. Эта правда причиняла мне боль. Список приобретенных психических проблем и отклонений каждого из моих детей***
После капитуляции Третьего Рейха Вторая Мировая, конечно, не закончилась, но я лично уже не присутствовал на Дальнем Востоке, где велась остаточная война против ЯИ. Упрямство Японской Империи вызывало у меня некоторое уважение, ведь теперь даже отъявленному глупцу было ясно, что дальнейшая борьба бесполезна, но она всё равно ещё несколько месяцев не сдавалась. Не знаю точно, что сломило её окончательно – бесчеловечные атомные бомбардировки США или смерть старшей дочери Маньчжоу-го*, но знаю точно, что такого исхода я бы не пожелал никому, даже самому заклятому врагу. В прочем, в те страшные годы мы, похоже, уже на всё закрывали глаза, поэтому тогда я не чувствовал ни жалости, ни сочувствия к ЯИ. Также, как и она никогда не сочувствовала мне, я полагаю. На моих плечах было слишком много внутренних проблем, так что отвлекаться на проблемы других было более, чем безответственно с моей стороны. Впереди у меня было множество насущных вопросов по поводу восстановления внутренней политики и экономики…***
Осенью 1945 года моя жизнь кардинально изменилась. Снова. Не помню точно, в какой именно день это произошло, но помню, что тогда я был на взводе, и меня буквально разрывало множество противоречий касательно всего происходящего в моей стране. Ко всему прочему прибавилось и осознание того, что у меня, видимо, окончательно поехала крыша. Третий Рейх появился в один прекрасный день в моём кабинете, как ни в чём не бывало. Испугался ли я? О, нет, ни в коем случае. Я всего лишь остолбенел от ужаса, растеряв на ходу все свои невеселые мысли и тяжёлые политические думы. Нацист стоял у приоткрытого окна, в белоснежной рубашке, чёрных офисных штанах, и только военная немецкая фуражка выдавала в нём настоящего фюрера, нёсшего в своё время исключительно террор и безграничное насилие. Он стоял, естественно и спокойно облокотившись на подоконник, а в руках теребил оторванную веточку моего комнатного растения, что стояло неподалёку. Будто и не умирал вовсе, даже не сразу вспомнил об этом факте, когда я спросил напрямую. А я ведь спросил, самым первым делом спросил у него, как он оказался здесь, если на самом деле умер! Забавно, что первым делом меня беспокоил именно он сам, а не мои дети, с которыми этот немец мог что-то сделать за время моего отсутствия… – Что ты здесь забыл, фашист? – я бесцеремонно оскалился, бросая на Рейха холодный взгляд. – Ну, если бы я сам знал, я бы, возможно, признался. – Как ты здесь оказался? – Ich weiß nicht. – … и что тебе от меня нужно? – Ты задаёшь мне слишком сложные вопросы, Совок! Через некоторое время пустых пререканий я понял, что нацист был так же растерян, как и я сам, хоть виду он старательно не подавал. А ещё он начал заметно закипать от моих расспросов, что сильно усложняло ситуацию. Мой вечер был безнадёжно испорчен, но я был решительно настроен прояснить всё происходящее для себя как можно скорее. Тогда я ещё не понимал, какую же на самом деле неподъёмную цель поставил перед собой… Он оказался совершенно нематериальным, это мы выяснили довольно быстро. Веточка растения, которую он крутил в своих пальцах, тоже на самом деле была нематериальна. Как сказал сам Рейх, она появилась у него в руках по его собственному желанию. Сам факт того, что в тот момент передо мной был настоящий призрак, будоражил меня и не давал покоя, учитывая то, что в паранормальное я, вроде как, вообще не верил. В прочем, очень скоро мне пришлось усомниться не в существовании призраков, но в собственной адекватности. Третьего Рейха никто не мог видеть, кроме меня. Это мы тоже выяснили быстро, когда в мой кабинет тихо заглянул РСФСР, чтобы прояснить для себя, на кого это я так активно кричу. Придумать адекватную отговорку оказалось крайне сложно, но мой старший сын, к счастью, потерял свою привычку задавать лишние провокационные вопросы. Понимающе качнув своей большой головой, он скрылся за дверью так же тихо, как и появился, оставляя меня наедине с моей «шизой». Чем больше я пытался вытянуть из своего невидимого для остальных собеседника крупицы хоть какой-то полезной информации, тем дальше отходил от ответа на свой главный вопрос. Что он такое? Неупокоенный дух нациста или плод моего разыгравшегося воображения? Явный признак того, что я всё-таки медленно схожу с ума или моя кара откуда-то свыше за все совершённые грехи? Может, олицетворение моей совести? Хах, иронично… Мне даже думать не хотелось о том, почему такой «подарочек» в виде мёртвого-но-как-бы-не-до-конца фашиста достался именно мне. Я знал одно. Он – фикция. И мне, похоже, оставалось только мириться со своим новым соседом…***
–… Ещё вчера ты сражался бок о бок со своими славными полководцами, а сегодня так хладнокровно и безжалостно отправляешь их в ссылку? О, ты так двуличен, Совет. – Заткнись. Третий Рейх мерзко захохотал у меня над ухом, и, клянусь, в этот момент я был готов запустить в него что-нибудь, лишь бы больше никогда не слышать этот голос! За несколько месяцев проклятый фашист меня основательно заколебал, ведь он был рядом со мной каждый чёртов день с момента нашей первой встречи. Я потерял свой покой окончательно, постоянно чувствуя рядом с собой его присутствие. Да Рейх и не пытался прятаться от меня, иногда неслышно левитировал рядом и молчал, а иногда начинал разбавлять обстановку своими «жутко остроумными» фразочками, погаными шутками или просто провокационными репликами. Больше всего мне хотелось убить его чем-нибудь во второй раз, но, увы, он оставался недосягаем для меня. И бывший фюрер этим пользовался, прекрасно справляясь со своей задачей «вывести Совка из равновесия». Когда я раздражённо повернул к нему голову, Третий Рейх уже с убийственным спокойствием на лице продолжал листать пачку документов о репрессированных (или будущих репрессированных). Эта самая пачка сейчас лежала рядом со мной, у призрака же была её точная нематериальная копия в руках. Нацист частенько «таскал» у меня документы без моего разрешения, бесцеремонно влезая во все мои внутренние дела, чем бесил ещё сильнее. Благо, никому растрепать он, вроде как, не мог. Наверное. Я ни в чём не был уверен рядом с этой фашистской бестией. – Неужели, все эти люди сделали что-то плохое для тебя? Знаешь, многие написанные здесь «причины» выглядят совсем уж откровенно притянутыми за уши. Разве я не прав? – Рейх резко оторвал глаза от бумаг и успел столкнуться со мной взглядами, прежде чем я также поспешно отвернулся от него. Я не любил смотреть на нациста, отчасти потому, что ему нравилось привлекать моё внимание разными способами. – Не твоё собачье дело, за что они должны быть наказаны. – А они точно должны быть наказаны? – Да. – Wirklich? Как странно. А мне случайно показалось, что ты просто чего-то боишься. Wieder. Я невольно сжал кулаки, до белых костяшек, лишь бы только продолжать сдерживать себя. Мне хотелось вскочить и смести со стола все эти бесконечные бумажки, хотелось заорать на нациста так сильно, как только возможно, хотелось сомкнуть свои ладони на его тонкой шее, чтобы до хруста его костей, до его сдавленных хрипов, до фонтана его алой крови. Как же я ненавидел его в эти секунды! И больше всего меня приводила в бешенство его змеиная ухмылка, которая точно прямо сейчас играла на его самодовольном остром личике, пока он прожигал меня своим взглядом и ждал реакции на свои слова. О, его нематериальная оболочка и бессмертие были для него настоящим даром свыше, вот только не представляю, чем он его заслужил! А самое главное, я не представлял, чем я заслужил такое наказание! Это было невыносимо. Невыносимо слышать из его уст то, что я сейчас никак не хотел слышать. И я всегда отказывался признаваться в этом вслух, отказывался признаваться даже самому себе, но он был абсолютно прав. Я боялся. «Wieder». Постепенно, не без помощи медицины, ко мне возвращалась чувствительность. Способность осязать, чувствовать тепло и холод, боль и простые прикосновения близких. Другие чувства тоже постепенно возвращались в мою жизнь, все, кроме одного. До сих пор я не мог чувствовать самого главного, в чём любая страна нуждалась сильнее всего. Я не мог чувствовать свой народ. Совсем не мог, будто эта функция внутри меня атрофировалась, куда-то бесследно и бесповоротно исчезла, оставляя после себя лишь невосполнимую пустоту в душе. Я не смел признаваться в этом своим докторам, потому что знал, что они бессильны. Так называемая «природа стран» вообще была мало знакома людям, наша нечеловеческая сущность стандартам медицины, а если быть точнее, стандартам психологии, вообще не соответствовала, да и ни у кого, вроде как, никогда не возникало проблем по этому поводу. Так что… я просто надеялся, что мне нужно немного времени на восстановление, вот и всё. Ничего же страшного не случится, если я пару месяцев ментально не буду чувствовать, что происходит в рядах моих людей, верно? Так я себя успокаивал первые пару месяцев. Но время продолжало свой ход, а моё чувство единства с народом… не возвращалось. Именно это стало первым звоночком для моей дальнейшей паранойи. Опорой любой страны всегда является её власть, и моя власть на тот момент была очень сильной и влиятельной, но только до начала Второй Мировой. У людей не было других кумиров кроме единственного славного вождя, за которым следовало идти в светлое коммунистическое будущее, но после Великой Отечественной всё изменилось. Нет, конечно, мой славный вождь был всё также силён и влиятелен, но помимо него у народа появились новые кумиры – храбрые командиры и офицеры, те, кто одерживал победу за победой в конце войны, те, что отвоевали нашу землю обратно, сметая налево и направо гадов-фашистов. Да, я сам был свидетелем их блистательных операций, и я радовался нашим победам не меньше остальных. Они были самыми настоящими героями в глазах многих. Однако война закончилась. Только после завершения кровопролитных боевых действий начинаешь по-настоящему ценить мир. Тихую размеренную жизнь, спокойные ночи и полную уверенность в завтрашнем дне. Такого идеала можно достигнуть тогда, когда весь народ находится под влиянием только одного человека – вождя. А герои, те, кто имеет такое же влияние на людей, за кем народ может пойти даже против вождя… такие в мирное время были мне не нужны. Разве мой страх можно было назвать беспочвенным? Я больше не мог контролировать все сферы жизни так же, как раньше. Я больше не мог почувствовать спокойствия народа, если оно было, больше не мог почувствовать его счастья или взлётов патриотизма напрямую… я больше не мог почувствовать опасности, которую могли источать люди в случае тайных замыслов свергнуть мою крепкую власть. Кто знает, что могло бы случиться со мной, если бы я пропустил новую революцию из-за своей «слепоты»... Я должен был обезопасить себя, так было лучше для всех. И если человек мог представлять для меня хоть малейшую угрозу, то я должен был избавиться от него. Конечно, отличить предателя от невиновного для меня было крайне сложно, но… нет, на самом деле я не хотел думать о том, сколько же на самом деле на моих руках было крови невиновных. Мы провели в молчании целых две минуты, прежде чем я наконец спокойно выдохнул и расслабил руки. За спиной послышалось разочарованное сопение Третьего Рейха, что вызвало у меня незаметную самодовольную ухмылку. Разочаровывать эту противную псину – вот истинное наслаждение. Я невозмутимо продолжил подписывать новые бумаги, связанные с вынужденными репрессиями, и старался даже не вчитываться в фамилии осуждённых. Я знал, что многие из них будут в ссылке лишь формально. На деле же их ждал расстрел. Краем глаза я наблюдал за тем, как нацист ленивой походкой подходил к своему излюбленному месту – моему кабинетному подоконнику с растением. Похоже, ему стало неинтересно копаться в моих документах, а может, он снова обиделся на меня. Это была бы просто прекрасная новость. Пять минут блаженной тишины мне бы не помешали. – Hmm, как же скучно ты живёшь, на твоём месте я бы давно застрелился от скуки, – между делом заметил Рейх, «запрыгивая» на подоконник. Увы, он не обиделся. – Смотрю, именно так ты и сделал, – огрызнулся я, но писать перестал, задумчиво окинув глазами своего нематериального собеседника. Раз уж от него сегодня не отвязаться, стоило бы перевести тему на что-нибудь более существенное. Третий Рейх, поймав на себе моё пристальное внимание, оскалился от удовольствия, но в его тёмных глазах застыло недопонимание и подозрение. Я ведь не любил на него смотреть. – Слушай, а какие вещи ты можешь заставить появиться в своих руках? Нацист обречённо закатил глаза. О, да. Он терпеть не мог мои расспросы о его «новых умениях и свойствах», хотя, если честно, пока что я склонялся к мысли о том, что он – плод моих больных фантазий, и его характер в том числе. Жаль, что управлять им у меня пока что не получалось. Будь моя воля, он бы не был таким... Третьим Рейхом. – Любые, какие только пожелает моя фантазия, – неохотно пробурчал бывший фюрер, поправляя свою призрачную фуражку на голове и отворачиваясь к окну. – И эти предметы как бы совпадают со своими реальными аналогами, да? – Ja-ja. – Прекрасно… – я задумчиво почесал затылок, стараясь скрыть своё искреннее любопытство и заинтересованность. – А ты не можешь, случайно, заставить появиться в своих руках какой-нибудь существующий секретный документ… ну, например, из Америки? Третий Рейх медленно повернул свою голову в мою сторону и, столкнувшись с моим абсолютно серьёзным лицом, не сдержался и снова расхохотался. Честно говоря, его бурная реакция меня немного смутила, что, наверняка, отразилось на моём лице. – Чего ты так бесстыдно хохочешь во всё горло? – Ты что, серьёзно что ли, Совок?! Ну и ну!!! Danke, я посмеялся. – Не можешь, что ли? – разочарованно протянул я. – Нет, конечно, пустую форму американского документа я тебе реализовать могу, я ещё помню, как они выглядят. Но их содержание… уволь, могу только от себя выдумать. Хочешь? Нацист снова весело рассмеялся, а я только крепче задумался, пытаясь для себя понять, как работает эта его бесполезная функция. – Получается, ты можешь воспроизвести только то, что у тебя перед глазами? – Это проще всего. Но также я легко могу воспроизвести то, что когда-либо видел и запомнил. – Ага, или то, что видел и запомнил я, – бесцеремонно пробормотал я вслух, вспоминая, что пока что в руках призрака я не видел ничего незнакомого для меня самого. – Считай, как хочешь, – равнодушно дёрнул плечами Рейх, ничуть не обижаясь на мои сомнения в его самостоятельном, отдельном от меня существовании. В конце концов, он ведь действительно не мог отойти от меня дальше, чем на несколько десятков метров. Проверенный факт. – Ты можешь доказать мне обратное, если заставишь появиться то, что я точно никогда не видел, в отличие от настоящего Третьего Рейха. – Не в моих интересах что-то доказывать тебе, Schwein. – Да уж. Какой-то ты совсем бесполезный… – Уж для кого, а для тебя мне никогда не хотелось быть полезным! – резко оборвал меня Третий Рейх, и я почувствовал, что мне всё же удалось его задеть, потому что он довольно скоро отвернулся к окну и больше мне не отвечал. Какой же он был всё-таки вредный, этот противный фашист. Я разочарованно мотнул головой и тоже поспешно вернулся к выполнению своих прямых обязанностей. К счастью, за этот вечер Рейх больше ни разу не подал голоса, что позволило мне без происшествий закончить всю документальную волокиту. Даже когда я поднялся на ноги, чтобы немного их размять, и направился к выходу из кабинета, чтобы уложить детей спать, нацист так и не сдвинулся со своего места, молча продолжая смотреть в окно. А за окном размеренно шёл снег, и было очень-очень морозно, как и подобало настоящей русской зиме. Первой послевоенной зиме, которую Третий Рейх уже не застал живым.