Ушедшие вернутся по заснеженным следам

— У тебя ещё есть шанс передумать. Акааши всматривается в стянутую снежной пеленой темноту, смаргивает с ресниц зацепившиеся снежинки и жмурится от ветра, пронёсшегося резью по холодным щекам. — Нет уж, никаких “назад”, — ворчливо отзывается он, зарываясь носом в вязаный хомут. — Мы договорились. — Это может быть опасно. — Я не умру в этом лесу. Бокуто вздыхает. У него щёки исцелованы румянцем, волосы взъерошены ветром, и последняя попытка отговорить свистом уносится в воющую метель. Лес нависает промёрзшим силуэтом, остриями-верхушками впивается в едва различимые проблески синевы, дышит морозным-предсмертным и отгоняет скрипом подбитого фонаря — старается казаться неприступным, но лишь сильнее завораживает. Бокуто проходит вперёд — за спиной кончик шарфа мечется на ветру, и яркая расцветка узорчатого пончо кажется слишком дерзкой для царящей вокруг ледяной комы. Он зачерпывает горсть снега, прищуривается покачивающемуся на изношенной верёвке фонарю и кидает в него снежок. Фонарь от удара заходится маятником и загорается, бросая апельсиновые отблески на высвеченный снег. Акааши встаёт рядом, вжимаясь невольно плечом, и Бокуто берёт его за руку — пусть Лес даже не пытается их разделить. Снаружи Лес кажется необитаемым, но внутри он хрипит волчьим воем, качает ветвями мимо ветра и перемигивается тусклыми маяками, будто светлячки сошли с ума и страдают от бессонницы в разгар зимы. Чёрная тень проскакивает сбоку в неосвещённых сугробах и тут же ныряет в заснеженные еловые лапы. Акааши цепляет тень лишь краем глаза, не поворачивает головы и косит взгляд, надеясь увидеть таинственный силуэт ещё раз. — Как думаешь, правдивы ли все эти слухи про Лес Мёртвых? — спрашивает бредущий рядом Бокуто, отвлекая от высматривания во тьме чужака. — Вдруг это всего лишь запугивающие сказки, чтобы отвадить от этих краёв странников? — Даже если так — зачем запугивать без причины? — Акааши теперь смотрит вперёд, где сквозь летящий по косой снег прорывается слабый огонёк. — Кто-то не хочет в этих местах непрошенных гостей, а это наводит на мысли, что Лесу есть что скрывать. Огонёк приводит к небольшому домику, заманивающему уютным светом в окнах и ползущей из трубы змейкой дыма. Бокуто кивает Акааши, проходит по скрипящему сугробу и настороженно стучится. Дверь с трудом открывается, и из домика выглядывает невысокий парень — в шапке набок и в тунике поверх чёрного свитера — смотрит злобно на заваливший дверь снег, поднимает уставший взгляд и спрашивает вместо приветствия: — Гробы интересуют? Акааши с Бокуто растерянно переглядываются и всерьёз задумываются над вопросом. — Боже, Яку, предложи хотя бы гостям чай, — из-за плеча незнакомца выглядывает второй — в сером от волос до одежды и причудливо светящийся. Хозяин домика раздражённо вздыхает и раскрывает шире дверь, приглашая внутрь: — Что ж, проходите. — Мы не хотели на самом деле никого тревожить, — Акааши неуверенно топчется на пороге. — Мы просто… — Да-да, просто шляетесь по Лесу и ломитесь в чужие дома, я понял, садитесь пить чай. Акааши пожимает плечами и вместе с Бокуто заходит в дом — внутри по-уютному тесно и симпатично, если не замечать сложенные лесенкой гробы. Яку усаживает гостей за стол и возится с чайником, а его друг разглядывает их без стеснений и загадочно улыбается, пока за его спиной слабо просвечиваются бревенчатые стены. — Не обращайте на него внимания, — машет рукой Яку и подтягивает сползшую с плеча тунику. — Суга — всего лишь надоедливый призрак, любящий лезть не в своё дело. — Ну, своих дел у меня уже точно не будет, а так хоть чужие порадуют, — Суга садится на край стола, болтает беззаботно ногами и расставляет перед гостями тарелки с чашками. — Вы снимайте шубейки свои, не стесняйтесь. Акааши расстёгивает своё пончо и снимает шапку, а Бокуто даже не дёргается — разглядывает восхищённо гробовую пирамидку, залежи инструментов, обтёсанные доски и лопаты, развешанные по стенам рисунки орнаментов и карту местности, ружьё на гвозде, мерцающий за печной дверцей огонь, отбрасывающий отсветы на деревянный пол, и отвлекается только на свист чайника. — Ну и что вы тут забыли? — спрашивает Яку, разливая по чашкам горячий чай. — Лес, снег, Длиннейшая Ночь — очередные придурошные искатели приключений, которым дома не сидится? — Вы угадали, мы придурошные, — Акааши добавляет в свой чай ложку сахара, пока Бокуто об свою чашку греет руки. — Нам нужно на Заледенелое Озеро. — На Звезду Ушедших поглазеть небось? Суга выкладывает из вазы печенье на тарелки, а Яку ставит чайник обратно на плиту и отходит к пирамидке, взбирается по ступенькам из трёх гробов на самый верхний с откинутой крышкой, тоже обклеенной символами, усаживается в нём, скрестив ноги и подставив под локоть подушку, и закуривает. — Звезду Ушедших можно увидеть только с поверхности Заледенелого Озера, — объясняет Акааши, дождавшись, пока Яку удобно устроится. — И нам нужно попасть туда именно сегодня. — Вы не дойдёте до озера. Акааши хмурится и отпивает из чашки. — Как-то зловеще слышать такое от гробовщика, — усмехается Бокуто, макая в чай печенье. — Сам Лес не пропустит вас, — Яку выдыхает в потолок и щурится на взвившийся покачивающимися кольцами дым. — Деревья не расступятся, Лес будет перекрывать путь, запутывать и водить кругами, пока вас, замёрзших до полусмерти, не занесёт снегом. — Такое себе праздничное мероприятие в Длиннейшую Ночь, — подмечает Суга, теребя длинный рукав своей рубашки. — И что, никаких вариантов добраться? — тревожится Бокуто, мельком взглянув на молча пьющего чай Акааши. — У Хранителя Леса разрешение просить нужно, — Яку отвлекается и поправляет пряжку на своих бурках. — Только очень сомневаюсь, что у вас что-то получится. — Где его найти, рассказывай. Яку отрывает взгляд от обуви и смотрит удивлённо сначала на Бокуто, а затем на Сугу, будто молчаливо с ним советуясь. — Они упрямые и хорошие, так что выкладывай им всё, — высказывает своё мнение Суга и явно не сомневается, что его послушаются. Яку недоверчиво морщится на столь поспешную готовность раскрыть чужакам лесные секреты. — А вы, кстати говоря, кто? — спрашивает он вдруг. Теперь очередь Акааши и Бокуто смотреть удивлённо на Яку, так непоследовательно строящего знакомство. — Простите, у него напрочь отсутствуют навыки общения с живыми, — печально улыбается Суга и касается руки Акааши в извиняющемся жесте. Касание ощущается едва тёплым, но на живое не похоже — как будто прирученная шаровая молния решилась дотронуться и не навредить. Акааши, если честно, давно привык к странностям, и причудливые знакомства его не отпугивают. — Я Акааши Кейджи, я астроном, — представляется он запоздало. — А это Бокуто Котаро, он… — Капитан Бокуто! — нетерпеливо перебивают его. — В смысле, я правда капитан. Ну, точнее, был. Плавал и ориентировался по звёздам, что он открыл, — Бокуто кивает в сторону Акааши и улыбается, вспоминая ушедшие дни. — Красиво получилось. Суга склоняет задумчиво голову, а Акааши помнит детально и зрелищно: и соль брызгами, и молнии в паруса, и Бокуто у штурвала, взмокший от дождя и морской пены, выруливает корабль из эпицентра урагана, и Акааши держится рядом, влюбляющийся бесповоротно и надеющийся, что небо просветлеет и соль на чужих губах можно будет попробовать своими. Да, было красиво — у них иначе и не вышло бы. — Хранитель живёт на Священной Горе, — говорит вдруг Яку, обращая на себя взгляды присутствующих. — Вход в гору лежит через пещеру, к которой можно пройти по ледяному мосту. — Ох, а далеко до горы идти? — пугается Бокуто. — До горы самой не нужно, — Суга соскакивает со стола и бежит к двери. — Пойдёмте, я вам покажу. Акааши с Бокуто послушно поднимаются, и Яку, тяжело вздыхая, слезает со своих гробов — в нём ворчливое гостеприимство борется с сердитым порывом всех прогнать, но выигрывает пока всё-таки первое. Суга выводит гостей из домика, встаёт рядом и тычет полупрозрачным пальцем в виднеющееся сквозь деревья свечение. — Вон, видите, там фиолетовый огонёк горит? Это так подсвечены святыни, их много по Лесу стоит. Единственный способ попасть к Хранителю — помолиться у любой из этих святынь. Произнесёте нужные слова, и вас тут же перенесёт на гору. — Да вы шутите, — восхищается Акааши, всматриваясь в указанное место. — А что за слова нужно сказать? — Бессмертный, смертными воспетый, — зачитывает заученные строки Яку, встаёт в дверях и протяжно зевает. — Храни нас всех и невредимый будь, выведи потерянных к рассвету, ушедших проводи в последний путь, — заканчивает и тушит окурок о налипший на дверной косяк снег. Акааши мысленно повторяет и запоминает проговорённую молитву. — Только скажете каждый по строчке друг за другом, чтобы на гору перенесло вас обоих, — наставляет Суга. — У вас ничего не получится всё равно, — мрачно фыркает Яку и достаёт из кармана туники завёрнутый в платок пирожок. — Что ж, мы знаем, где ты живёшь, и обязательно придём тебе жаловаться, — обещает Бокуто, на что Яку хмыкает и разворачивает пирожок. Чёрная тень снова мелькает в уголке глаза, и Акааши резко оборачивается, смотрит выжидающе и замирает в изумлении, когда на свет выходит большой чёрный кот, хрустит осторожно мягкими лапами по снегу и оглядывает притихшую компанию. — Просто игнорируйте его, и он уйдёт, — советует Яку, замерев с пирожком у рта. Но кот уходить не собирается, наоборот даже наглеет и запрыгивает Акааши на плечо — тот не шевелится и поглядывает на разинувшего рот Бокуто. — Зараза, — шипит Яку, не сводя с кота прожигающий взгляд. Кот деловито вертится у Акааши на плече, наклоняется вниз и обнюхивает воротник, затем перескакивает на плечо Яку и выхватывает у него пирожок, спрыгивает под его возмущённый вскрик на снег и уносится прочь с добычей в зубах, оставляя в руке Яку один лишь платок. — Да скотина! — орёт Яку и трясёт вслед воришке кулаками. — Вали на свою сторону и не высовывайся оттуда, дрянь! Кот уносится обратно в заросли под восхищённый хохоток Бокуто и звонкий смех Суги. Акааши оглядывает своё пончо и обнаруживает хулиганство. — Он мою брошку украл, — Акааши выглядит скорее впечатлённым, чем расстроенным. — Сволочь мохнатая, сил никаких нет, — плюётся Яку, убирает платок в карман и смотрит на Акааши сочувствующе. — Ну хотя, может, ещё и вернёт, если его совесть замучает. Акааши надевает шапку, пока Бокуто заботливо поправляет на нём воротник, смятый кошачьим присутствием. — Может, вас проводить? — предлагает Суга на всякий случай. — Они быстро вернутся, — фыркает Яку и загоняет Сугу обратно в дом. Акааши с Бокуто вздыхают на оборвавшееся дружелюбие и уходят под скрип закрывшейся двери. — …Ушедших проводи в последний путь, — договаривает Акааши последнюю строчку молитвы, и пейзаж проносится стеной из снега перед глазами, сменяется на новый и прибавляет шум. Они стоят у такой же святыни — подсвеченного каменного столба в резных узорах и символах — но уже в горах. Здесь небо ближе и раскалывается чёрным, снег налетает осколочно, и ветер воет тоскливо и обречённо, будто есть кого оплакивать, перебивая невыносимую тишину, — в такую можно укутать гробницу. Вход в Священную Гору виден с утёса, на который их перенесло, но нет обещанного ледяного моста, и Акааши хмурится, выискивая подвох. Бокуто же топчется у обрыва, разглядывая раскачивающийся на ветру колокол. — Что ж, предупредим, что пришли в гости, — подмигивает он и дёргает верёвку, разнося по вымершему безмолвию колокольные переливы. На звон из пещеры выплывает свет фонаря, и на выступ горы выходит человек в одеянии священнослужителя — в развевающемся чёрном плаще и в налобной повязке с символом всевидящего глаза — встаёт на край оглядеть путников и ловит полами плаща заговорённый ветер. — Кто вы? — спрашивает он хрипло, и фонарь выхватывает из темноты его угрюмое лицо. Бокуто берёт на себя роль переговорщика и выходит вперёд. — Мы пришли к Хранителю попросить разрешение пройти к Заледенелому Озеру! — А вы нездешние, раз не знаете, что Хранитель болен? Бокуто замолкает, озадаченный новостью, и замечает у Служителя заткнутый за пояс меч. — Мы не… — запинается он, растерянно глянув на Акааши. — Как Хранитель может быть болен? — Вот такая вам ирония бытия — можно уметь исцелять других, но при этом не знать, как помочь себе. Служитель смотрит с обрыва вниз, где в мёрзлую пустоту скатываются снежные вихри, завывающие и заманчивые, цепляются за края плаща, готовые в любой удобный момент утянуть за собой. — Но Хранитель же всемогущ, верно? — допытывается Бокуто. — Что с ним могло случиться? — Вас Шаман подослал? — Служитель вдруг хватается за рукоять меча. — Ему неймётся что ли до сих пор, после стольких лет? Голос Служителя болезненно саднит, и Акааши подходит ближе к обрыву, силясь сквозь мечущийся снег разглядеть в глазах нечто важное. — Но мы не знаем никакого Шамана! — пытается он объясниться. — Он как-то связан с болезнью Хранителя? — Уходите! — обрывает расспросы Служитель. — К Хранителю я вас всё равно не пропущу. Да и не в те края вы пришли за спасением. Акааши с досадой чертыхается, и Бокуто скрещивает руки, в бессилии озираясь по сторонам. Служитель уходит, унося с собой свет фонаря, и гора снова тонет в заупокойной темноте. — Ну вот видите, не получилось ничего, — шепелявит Яку с зажатой в зубах сигаретой и щёлкает зажигалкой. — Хранитель болен уже почти как сто лет. — А ты не подумал сказать нам об этом раньше? — возмущается Бокуто, пока катит по снегу слепленный ком. Яку задумчиво смотрит на подрагивающий огонёк и бросает вопросительный взгляд на Сугу, забравшегося с ногами на высокий пень. — Ох да, а ведь и правда стоило предупредить их сразу, — спохватывается Суга, обняв себя за колени. — Да ладно вам, зато смотались до горы, — отмахивается от упрёков Яку. — И Хаджиме всё равно не причинит никому вреда, ну только если не почувствует угрозу для Хранителя. — Именно угрозу он в нас и почувствовал, — с укором щурится Акааши, тоже увлечённый лепкой снеговика. Яку пропускает замечание мимо ушей и отворачивается, неторопливо затягиваясь. Большая по размеру туника снова съехала с плеча, но Яку же слишком дерзкий и деловой, чтобы обращать внимание на такие мелочи. — Так а расскажите о Хранителе всё-таки, — просит Акааши, продолжая скатывать свой ком. — Что он вообще такое? — Он оберегает Лес и примыкающие к нему земли, помогает путникам, заботится о душах умерших, — перечисляет Суга, — в дракона ещё умеет превращаться. — Дракон?! — восторженно выпаливает Бокуто. — И вы молчали?! — Он уже почти сто лет в него не превращается из-за болезни, — вздыхает Яку, приваливаясь плечом к двери дома. — Говорят, раньше он в драконьем обличье летал над Лесом, пламенем освещал небо и растапливал Заледенелое Озеро, и ушедшие танцевали на водной глади всю Длиннейшую Ночь, — он улыбается вырисовавшимся в голове образам и стряхивает с сигареты пепел. — Сейчас он затворник на Священной Горе, только Хаджиме с ним рядом и остался — долгожительство считается одной из его особых сил, свойственных Служителю. Яку заметно грустнеет и с потерянным видом вертит в пальцах сигарету. Бокуто решается подбодрить: — Может, полетает ещё. — Не на моём веку уж точно, — усмехается Яку, скучающе поглядывая на безнадёжное пустое небо. Бокуто дует печально губы и докатывает нижнюю часть снеговика. — А что за Шаман? — спрашивает Акааши, укладывая сверху свой ком. Яку от упоминания выразительно кривится и отвечает будто нехотя: — Да морда одна колдунская. Говорят, он в своё время претендовал на место Хранителя. Ну, всё-таки он тоже магией владеет, да и сейчас он поддерживает в некотором роде равновесие лесных сил. — А почему Хаджиме его упомянул? — Яку говорит, это Шаман Хранителя отравил, — встревает посплетничать Суга. — Ничего я не говорю, я всего лишь пересказываю слухи, — сердито огрызается Яку, — очень мне надо ещё в разборки их вековые лезть, — они с Сугой показывают друг другу язык. — Да и ерунда это всё — не травил он его. Я с Шаманом сам иногда общаюсь, и да, были у них с Хранителем разногласия и ссоры, но чтобы вредить? Нет, Шаману такое не нужно. Он, хоть и за ворчливый, но всё-таки за мир. Акааши обдумывает всё услышанное. Хранителя с Шаманом связывает что-то мутное и тянущееся не одно столетие, и лезть в колдовские конфликты опасно, но встретиться с Хранителем им всё-таки необходимо, а перед этим придётся проведать и загадочного Шамана, чтобы услышать его версию истории. Бокуто, явно подумав о том же, поддерживает его кивком и спрашивает у Яку: — Где найти Шамана? — Так в Потусторонье живёт. — Что за Потусторонье? — По ту сторону находится. Бокуто напряжённо сопит. — Хорошо, а как попасть в Потусторонье? — Для обряда нужна рука, — Яку вертит перед лицом кистью, — ну то есть прям отдельная рука, сама по себе, принадлежавшая преступнику. — Воровская лапа, — хрюкает в кулак Суга, ловит на себе строгий взгляд Яку и хрюкает ещё раз. — Целыми днями эти шуточки и каламбуры, — Яку устало трёт переносицу. — Сегодня всё закончится, не переживай, — успокаивает его Суга, улыбаясь. Яку театрально вскидывает руки к небесам. — Та-ак, и что с лапой делать? — возвращает их к теме Бокуто. — Поджечь её и освещать ею путь, — Суга воодушевлённо хлопает в ладоши. — И идти, пока не попадёте в Потусторонье. — У вас какая-то нездоровая атмосфера в этом Лесу, вы не находите? — Да нет, не особо, — у Суги вдруг загораются глаза. — Показать вам кстати, где я похоронен? Акааши тем временем докатывает голову снеговика, и Бокуто помогает ему уложить ком на туловище. — А ведь и правда можно же из моей могилы руку взять, — Суга трясёт указательным пальцем, ухватившись за идею, и оглядывается на Яку. — Что думаешь? — Охерел что ли, я тебя старался хоронил, а сейчас раскапывать пойду? — раздражается Яку и злобно докуривает. — Можно хоть немного уважать мой труд? Суга выпячивает нижнюю губу и подпирает пальцем щёку, снова оборачивается к Бокуто с Акааши и натыкается на их любопытные лица. — Вам, наверное, ну очень хочется узнать мою историю, я прав? — Суга получает в ответ нетерпеливые кивки. — А ничего особенного в ней нет. Я умер в Лесу ещё прошлой зимой, потом год ждал Длиннейшую Ночь, чтобы отправиться на Звезду Ушедших. — Зачем ждать целый год? — не понимает Акааши. — Лес не отпускает призраков, — поясняет Яку, кутаясь плотнее в тунику. — Раньше Хранитель провожал их, а сейчас они шляются тут без присмотра. Но в Длиннейшую Ночь все души обретают покой. Суга спрыгивает с пня, подходит к снеговику и украшает ему лицо, выкладывая из камешков рот с глазами и подставляя вместо носа шишку. — Ну и призраки, знаешь ли, бывают порой капризные и не хотят уходить, — тоскливо улыбается он, глянув на Акааши. Акааши отмалчивается и неспешно стряхивает с варежек снег, теряясь в мыслях. — Так а где руку взять? — интересуется Бокуто, утыкая в бока снеговика две ветки-ручки. — По Лесу походите поищите, — советует Яку, хохотнув. — Не удивлюсь, если наткнётесь где-нибудь на обледенелый труп. — Значит ли это, что ты не очень хорошо выполняешь свою работу? — Будешь мне хамить — больше я тебя в свой дом не пущу. — Ты и так не пускаешь, мы на улице торчим. — А вот я как чувствовал, что ты бессовестный. Бокуто улыбается до ушей, окидывает гордым взглядом получившегося снеговика и берёт Акааши под руку. — Мы скоро вернёмся, — угрожает он и уходит с Акааши по брошенной на сугробы полосе лунного света. — Удачи вам, — машет им вслед Суга. — Не получится ничего в этом чёртовом лесу ни у кого никогда, — ворчит Яку, чихает и с ругательствами возвращается в дом. Лес же не меняется — запутывает собой и сам себя ищет, тонет в шорохах неспящих и заблудившихся, которые и сами уже не помнят, куда хотели добраться и был ли кто-то, кто ждал их возвращения. — И всё же откуда столько мёртвых в Лесу? — удивляется Бокуто, прослеживая чью-то исчезающую дорожку следов. — Что зовёт людей прийти сюда и умереть? — Бывает порой желание отчаянно оказаться не дома, — смутно отвечает Акааши, цепляя пальцами спускающиеся с ветвей оставленные кем-то ленты. — Отчаянное настолько, что хочется пойти упасть на закованную льдом реку, уйти дремать на руины или в ту же тайгу — ночью и без шансов вернуться. — Мне никогда такого не хотелось, — виновато признаётся Бокуто. — Меня зовёт только море. — До сих пор зовёт? — Да, видимо, это неизлечимо уже. Акааши проходит вперёд, ведомый лунными мазками по снегу, протоптанным кем-то потерянным и безнадёжным, позволившим Лесу запутать его и увести с обратного пути. Отставший немного позади Бокуто спрашивает с заметной тревогой: — Ты же не уйдёшь однажды ночью один без шансов вернуться? Акааши не отвечает — от всех мыслей отвлекает попавшаяся на пути увязшая в снегу карета. Взялась она из ниоткуда — до этого не виднелась издалека и не маячила за деревьями, будто дорога извернулась к ней лишь в последний момент. Они в Лесу не больше часа, но одно из здешних правил уже усвоено — Лес сам решает, какой дорогой повести странников, на что им наткнуться и с кем встретиться. — Застряли? — сочувствующе спрашивает Бокуто у грустно съёжившегося кучера. — Похоже на то, — устало отзывается тот, отхлёбывая из фляжки. — Ну хоть какая-то крыша над головой, — он оборачивается на карету, — я прав, Макки? — Да, особенно когда свою уже давно сорвало, — из окошка кареты выглядывает улыбчивый парень в дорогой шапке, в мехах и в серьгах. — Холодная ночь грядёт, Маттсун, полезай скорее ко мне в карету. Бокуто осматривает нелепую карету со смесью восторга и недоумения. — А лошади где? — Ну мы же не изверги тащить их в такой холод, — обижается Маттсун. Акааши с недоверчивым прищуром смотрит на подозрительную парочку и неожиданно выдаёт: — Это не ваша карета. — А это не ваше дело, — обиженно дуется Макки и с важным видом откидывает на плечо кончик мехового воротника. — Хочешь сказать, я не похож на представителя благородных кровей? — Вы представитель каких-то очень хитрых кровей, на мой взгляд, но цацки эти вам бесспорно идут. Макки довольно хрюкает из кареты, блеснув болтающимися серёжками, подпирает рукой голову и опечаленно вздыхает: — Нет, ну это ж надо — вернуться невредимыми из Потусторонья, чтобы вот так глупо здесь застрять. — Вы были в Потусторонье? — удивляется Бокуто. — Да, мы только что оттуда! — хвастается Маттсун. — И Шаман даже ничего нам не сделал! — подхватывает Макки — почему-то этим двоим нравится друг с другом перекрикиваться. — Хотя он мог нас проклясть, и именно поэтому мы и застряли, но вряд ли! — Шаман хороший, он любит блестючки! — Да, и весёлых людей! — Всё это у нас как раз и есть! — Да, уверен, мы ему понравились, мы смешные! — Правда, он уже буквально выталкивал нас из своего дома, когда Маттсун начал танцевать присядку, но зато он нам дал то, за чем мы пришли! — Да, он дал нам целительный отвар! — Да, с которым я хоть не буду выкашливать свои лёгкие наружу, спасибо! — Макки снимает почтительно шапку и посылает куда-то в чащу воздушный поцелуй. Бокуто с Акааши внимательно разглядывают весёлого модника, безмерно довольного походом в Потусторонье, и таинственный Шаман уже не кажется таким пугающим. — И у вас была рука для обряда? — осторожно интересуется Акааши. — Конечно, рука подлеца! — О, а вы ищите как раз? — радостно щёлкает пальцами Макки, сверкнув перстнями. — У нас осталась лишняя! — Да, мы не знали, что хватит и одной, и взяли по руке на каждого, вот мы дурёхи! — хихикает Маттсун, взмахивая флягой. — Вот возьмите, нам она больше не нужна, — Макки любезно высовывает из окошка чью-то окоченевшую руку и протягивает её Акааши. — Это очень мило с вашей стороны, — хочется поинтересоваться, откуда у них столько рук подлецов, но Акааши уже успел понять, что в этих краях не принято напирать с расспросами. — Большое спасибо за помощь! — Счастливой Длиннейшей Ночи вам, не замёрзнете тут! — присоединяется к благодарностям Бокуто, тоже тронутый подарком. — И вам счастливой Длиннейшей Ночи и удачи в Потусторонье! — наперебой прощаются Маттсун и Макки и с хитрыми ухмылками оба прячутся в карете. Дверь в доме оказывается незапертой, и Акааши с Бокуто уже по-хозяйски заваливаются внутрь. — Что, опять нарвались на неприятности? — встречает их Суга и поражённо застывает, когда Акааши приветственно машет ему отрубленной рукой. — Ох ты ж. — Как видишь, в этот раз нам повезло, — сияет от гордости Бокуто, пропуская Акааши вперёд. Яку снова сидит в своём гробу, угрюмо вырезая из дерева фигурку, бросает мельком на пришедших безразличный взгляд и резко подскакивает, едва не вывалившись наружу. — Какого хрена?!! — вскрикивает он, тряся ножиком. — Откуда у вас сраная рука?! — Добрые люди дали её нам, — спокойно отвечает Акааши, засовывая руку в печь. — Добрые люди не раздают отрубленные руки, что с вами не так? — Яку морщится при виде загоревшихся пальцев. — Фу, какая ж гадость. Суга смеётся с переполошившегося Яку, смотрит восторженно на охвативший руку огонь и ловит на себе дёрганные отражения пламени. — Вы самые неугомонные балбесы в Лесу, вы знаете? — продолжает возмущаться со своего угла Яку. — Выходите скорее наружу, пока не устроили мне тут пожар. Поджигатели с хихиканьем выскакивают из домика. Суга желает им удачи и спешно закрывает дверь, чтобы Яку не орал, что всякие шастают и запускают в дом холод. Потусторонье случается не сразу — наплывает туманом по краям глаз и гулким эхом зовущих неживых. Бокуто идёт неспешно рядом и цепляется за рукав, пока Акааши светит рукой-факелом в темноту и следит, как медленно в дыму лесной пейзаж сменяется на потусторонний. Догоревшая конечность дотлевает и рассыпается, и Акааши встряхивает рукой, кожей ещё чувствуя отголоски греющего обрядного огня. Потусторонье дремлет в изнаночном безмолвии, здесь ветра звучат тише, будто ручные и пристыжённые, поют тоскливо и на грани слышимости, и снег кружит в замедленном полёте. Здесь деревья кажутся неосязаемыми — переплетаются размытыми ветвями на фоне мутного неба и призрачными стволами обступают одинокую хижину. Акааши и Бокуто поднимаются на высокое крыльцо, увешанное зубчатыми льдинками, встают неподалёку от расписанной защитными символами двери, слушают бряканье подвески из косточек и задирают головы, разглядывая неподвижный флюгер в виде кинжала. Шамана не приходится искать — он выходит на крыльцо сам, обвешанный амулетами, в бандане с двумя перьями и в дредах. Смотрит на пришедших из-под косой чёрной чёлки и бурчит почти приветственно: — Ну заходите, чего замерли? Бокуто переглядывается с Акааши и с прищуром спрашивает: — Будешь что-то плохое с нами делать? — Ну это я потом решу, — загадочно отвечает Шаман и снова скрывается в хижине, оставляя открытой дверь. Бокуто с Акааши принимают угрожающее приглашение и осторожно заходят в дом. Колдовская аура налетает уже с порога — дрожащим полумраком, скрипом половиц, потрёпанными корешками книг, поблёскивающими боками загадочных бутылочек и банок, запахом трав и разбегающимися по углам ломанными тенями. До самого потолка тянутся захламлённые полки, а на прибитой к стене лестнице сидит светловолосый парень в медвежьей шапке — подёргивает плечами под свисающими медвежьими лапами, играет на губной гармошке и с безразличием поглядывает на вошедших. Шаман садится на край стола возле зажжённой печи, теребит один из своих многочисленных браслетов и внимательно разглядывает забредших к нему путников. Он весь пёстрый, как цветастый шатёр, увешан лоскутками и шкурками, одёргивает повязанный на поясе узорчатый резной платок и мелькает символами на разрисованных хной руках. — Так что привело вас сюда? Парень в медвежьей шапке сопровождает его слова трелью гармошки. — На Заледенелое Озеро идём, — уже как скороговорку повторяет Акааши. — Вы же знаете, что озеро на той стороне? — Знаем. — И что Хранитель сам решает, пропускать к озеру смертных или нет? — Шамана всё ещё перебивают гармошкой. — Да, и что Хранителю не здоровится, поэтому попасть к нему мы не можем. — Надо же, всё вынюхали уже, — хмыкает Шаман, перебирая в руках пучки каких-то трав. — Кенма! — рявкает он, звякнув большой треугольной серьгой. — Ну прекрати уже свои дуделки! Парень отвлекается от инструмента, чтобы посмотреть на Шамана недовольно и осуждающе. — Я не просил, чтобы меня представляли, Куроо. Шаман хмурится, что и его имя раскрыли незнакомцам, фыркает как будто обиженно и отбрасывает нависшие дреды за плечо. Кенма же возвращается к своей игре. — К вам парочка одна приходила, ты им ещё лекарство дал, — Бокуто начинает издалека. — Они там в сугробах застряли, это ты их проклял? — Нет, они застряли из-за того, что они придурки. Бокуто отвечает понимающим кивком, вспоминая дурной каретный дуэт. Акааши мнётся, изучая развешанные сушащиеся травы, и всё же спрашивает напрямую: — Скажи, это ты отравил Хранителя? Кенма от прозвучавшей дерзости даже отрывается от своей гармошки и с любопытством ждёт реакции Куроо — тот на какое-то время теряет дар речи, и Акааши надеется, что в него не запустят какой-нибудь склянкой. — То есть вы пробираетесь в моё Потусторонье, приходите в мой дом и говорите про меня гадости? — Куроо таращит возмущённо глаза и негодует совсем по-ребячьи. — Вам не стыдно? Акааши не подаёт виду, но слабый укол вины всё же чувствует. Куроо пока не выглядит устрашающим, но за живое его явно задели: — Вы сколько времени в этих краях чёртовых, пару часов? И вы уже всюду свой нос суёте? — Это мы ещё сдерживались, — улыбается Акааши. — Расскажешь тогда всю историю, раз уж мы всё равно любопытные? Куроо с поражённым хохотком скрещивает руки. — А я смотрю, терять тебе уже нечего, да? — он оглядывает дерзких гостей поочерёдно. — И разозлить меня вы оба не боитесь? Ему отвечают наглыми ухмылками — никто здесь не боится уже ничего. — Хранитель не отравлен, — злобно бросает Куроо, уставший от ложных обвинений. — На нём метка Чёрного Волка. Проклятие, которое предназначалось для Служителя Хаджиме, но Тоору забрал его себе. Имя Хранителя звучит в тишине как откровение. Переливы гармошки стихают, и Акааши с Бокуто усаживаются на завешанный платками сундук, готовые выслушать правду от шамана-затворника. — Избавиться от столь мощного проклятия нельзя, но можно передать его другому, — воспоминания вспарывают неотболевшее прошлое, и Куроо отводит взгляд. — Хаджиме бы не пережил — та ночь чуть не стала его последней. Тоору решил провести обряд, пока Хаджиме был в бессознательном состоянии, и забрал проклятие себе. Я был там, предупредил Тоору, что метка может лишить его сил, но ему было плевать. Безответственно для Хранителя, но благородно и отчаянно для того, кто хочет спасти дорогого ему человека. Акааши смотрит в пол, сгибая и разгибая в раздумьях пальцы, — открывшаяся правда ноет в стенах отчуждённого дома и воет тоскующим ветром с заснеженных гор. — Знает ли Хаджиме? — спрашивает он, подняв взгляд. — Почти сто лет вечеров наедине, — с горечью усмехается Куроо. — Думаешь, за всё это время Тоору так и не признался? Священная Гора уже не кажется гробницей — это темница двух виноватых, двух терзающихся и измученных ожиданием. — Но за что тогда на тебя злится Хаджиме, если он знает о проклятии? — не понимает Бокуто. — Он от одного твоего упоминания может взбеситься. — Потому что я не отговорил Тоору, — Куроо заглядывается на пляшущий в печи огонь. — Не помешал обряду, не остановил. Считает наверняка, что мне и выгодно было, чтобы Хранитель ушёл в тень. Что ж, пусть думает, что хочет. Не только ж себя ему ненавидеть. Куроо отвлекается на звук скрипнувшего снаружи флюгера и раздражённо вздыхает. — Да долбаный ж ветер! — выпаливает он и нехотя бредёт к двери. — В Длиннейшую Ночь никогда никакого покоя нет! Придётся идти и заново заговаривать! Куроо плюётся на сложенные в углу дрова и выходит на крыльцо, хлопнув со всей силы дверью. — Пошёл ветер заговаривать, чтобы снова дул на восток, — объясняет Кенма, привлекая к себе удивлённые взгляды. — Нельзя, чтобы в Потусторонье ветер менял направление, иначе всё отразится на лесной стороне. С крыльца доносится недовольный голос Куроо, зачитывающего усмиряющее заклятье. — Шаман из Потусторонья следит за Лесом? — уточняет Акааши. — Ну а кому ещё, когда Хранитель не может? — Кенма с тяжёлым вздохом убирает гармошку в карман. — Здесь ветер выйдет из-под контроля — в Лесу ураганы повалят деревья, а от морозов никакие печи не спасут. Куроо за всем следит, только вот об умерших он позаботиться не может, это лишь Хранителю дано. Но зато он уводит с той стороны больных животных и здесь их излечивает, проводит обряды, чтобы восстановить промёрзшую за зиму почву. Большая часть жизненных сил отсюда уходят Лесу, чтобы он не зачах. Акааши вспоминает потусторонние виды — мрачные и выцветшие, слишком безжизненные даже для затянувшейся зимы. — Это же как изнанка, — Кенма подворачивает край своей накидки обратной стороной наверх, — все неровные швы и узлы остаются здесь. Акааши цепляет взглядом руки, тоже расписанные хной, и теперь хочет узнать другое — почему кто-то решил остаться с Шаманом. Бокуто спрашивает вместо него: — А откуда ты взялся у Шамана? — Я ему нашёлся. Десять лет назад сбежал из дома в надежде затеряться и погибнуть в Лесу, а Куроо меня забрал к себе. Но Шаман не держит меня здесь силой, если вы вдруг подумали. Он много раз давал мне возможность уйти, — Кенма разводит руками, — но, как видите, я всё ещё здесь. Сколько подобных сцен видели эти стены? Когда нараспашку дверь, когда опущена завеса, пропускающая на лесную сторону, когда узелок в дорогу и ворчливое благословение в карман — и каждый раз искреннее непонимание и непроизносимое почему ты до сих пор со мной. — Выходит, вы нашлись друг другу, — Бокуто расплывается в улыбке. — Так что кое-кто тут явно везучий. — Я не ждал спасения, но оно со мной зачем-то случилось, — пожимает плечом Кенма. — Ты его заслуживаешь, хоть ты и упирался, — подбадривает его Акааши, и Кенма умилительно прячет раскрасневшееся лицо под шапкой. За дверью снова слышатся злобные крики Куроо, как будто он пытается отругать ветер, и в доме никто не сдерживает смешок. — Куроо хороший, — тепло улыбается Кенма. — Он сам ушёл в Потусторонье, но добровольную изоляцию посчитали подозрительной. Одиночкам не доверяют, считают их скрытными, а их нелюдимость — опасной, но Шаман никогда не вредил невинным и Хранителю тоже никогда не желал зла. Просто кто-то должен отыгрывать роль плохого — это тоже своего рода баланс сил. Кенма заканчивает секретничать, когда Куроо возвращается в дом — топчется на пороге, стряхивая с сапог снег, и поправляет на голове повязку. — Хранитель, конечно, не будет болен вечно, — неожиданно бодро начинает он, — но ведь смертным всё же хочется дожить и увидеть этого чёртового дракона, так ведь? Акааши с Бокуто озадаченно молчат, а Кенма достаёт с полки дудку. — О, а вот это мне уже нравится больше, — радуется музыке Куроо и задорно щипает Кенму за коленку. — Ну что ж, — оборачивается он к гостям, — в Длиннейшую Ночь положено же случаться чудесам, согласны? Таинственного Куроо всё ещё не понимают, и тогда он подходит к печке и вытягивает из огня расписанную магическими знаками турку. — Я знаю, что не могу ничем помочь, — Куроо осторожно взбалтывает приготовленное, не боясь голыми руками касаться раскалённой посуды, — но если Хранителю и всем нам хотя бы на немного станет легче, — он задирает голову вслед за вырвавшимся из турки багровым дымом, — то решиться стоит. Он отыскивает среди бутылок флакон, тоже покрытый тайными символами и переливает в него отвар. Акааши с Бокуто встают у него за спиной и утыкаются подбородками в его плечи, завороженно наблюдая за струящейся огненной жидкостью. — И что, это вылечит Хранителя? — Бокуто всё норовит влезть в отвар своим носом. — Нет, но для перевоплощения на одну ночь хватит, — Куроо поглядывает на высунувшиеся с обеих сторон изумлённые лица. — Хочу верить, что вы вдвоём оказались сегодня в Лесу не просто так. — Яку свихнётся с таких фокусов, — усмехается Кенма и спрыгивает с лестницы на крякнувший пол. — Ему не помешает, — весело отзывается Куроо, доливает снадобье и закупоривает флакон. — А то вообще уже разучился верить в хорошее. По Яку не скажешь, что он хоть когда-то умел — он будто родился в этих снегах сразу обречённый и от всего уставший, с вредными привычками курить и жить, цепляется за что-то просто от скуки, решив наперёд, что последний гроб он сколотит для себя самого. — Сходите к Хранителю и передайте ему, — Куроо протягивает Акааши флакон. — Самому мне не хочется тащиться, да и живым оттуда вряд ли уйду. Знаю, будет упрямиться, но мою помощь всё-таки примет, если совсем себе там мозги не отморозил на своей горе. — Хаджиме снова нас не пропустит, — переживает Акааши, грея ладони о горячий сосуд. — Тем более с гостинцем от тебя. — Скажете ему, что если отвар хоть как-то навредит Хранителю, то пусть Хаджиме приходит сюда и размажет меня по стенам моего дома, я даже не буду сопротивляться. На этой весёлой ноте Куроо приобнимает Кенму за плечо и задорно подбрасывает концы его шапки. Почему-то кажется, что даже с погасшей печью из этого дома не уйдёт тепло. — А для выхода из Потусторонья тоже кого-то поджечь надо? — Бокуто уже заранее готовится. — Никаких обрядов не нужно, потому что я сам вас отпускаю, — машет рукой Куроо, успокаивая. — Моргнуть не успеете, как окажетесь снова в Лесу. Пока Кенма объясняет Бокуто, на скольких шагах от хижины обычно спадает завеса, Куроо загадочно вертится возле Акааши, копается в навешанных на себя тряпках и вдруг достаёт брошь в виде совы, украденную с пончо Акааши бессовестным котом. — Полагаю, она тебе очень важна, — Куроо цепляет брошь на прежнее место и при виде шокированного лица Акааши виновато хмурится. — Извини. Просто сильно люблю блестючки. Акааши растерянно улыбается — Яку был прав, и совесть в воришке всё-таки проснулась. Кенма пытается извиниться за чужую шалость, берёт Акааши за рукав, держится за него молчаливо, дёргает уголками губ в подобии улыбки и отпускает. — Мы с тобой могли бы подружиться, — Бокуто смотрит на Куроо с задумчивым прищуром, когда тот подходит к нему попрощаться. — Вполне возможно, что ещё свидимся в какой-нибудь из следующих жизней, так что готовься, — Куроо поправляет на Бокуто шарф, смотрит немым посланием в глаза, кивает таинственно и отступает назад. Когда Бокуто и Акааши выходят вдвоём на крыльцо под прощальные переливы дудки, Потусторонье всё так же дремлет, свернувшись калачиком у хижины и укутав её в сотканный из тумана хвост. Перешёптывающаяся тишина и безлюдье, и ветер вьётся где-то в верхушках усыплённых деревьев, уже не помнящих, когда они в последний раз шумели кронами. Бокуто на прощание затевает хулиганство. — Так нравится, как он выбегает скандалить на погоду, — с хрюканьем поясняет он, лепит снежок и швыряет его во флюгер. Задетый флюгер со скрипом разворачивается — Бокуто с Акааши слышат приглушённый крик и приближающееся топанье, хватаются за руки и с хихиканьем уносятся прочь. Потусторонье заканчивается без наползающего тумана и задымлённой мути — просто в какой-то момент Акааши моргает и открывает глаза уже в Лесу. Ни порыва ветра, ни головокружения, но с ног почему-то сбивает, Лес застревает в горле, оплетая ледяными корнями ключицы, и Акааши сбавляет шаг, хватает Бокуто под руку и вместе с ним падает спиной в сугроб. — Ака… — Бокуто не противится, плюхаясь рядом, только смотрит на Акааши обеспокоенно. Здесь звёзд не видно — только облепленные инеем ветви скребутся в небо, царапаются и бьются с глухим стуком под совиные крики, пытаясь пробиться в скованную черноту. Бокуто тянется ближе, чтобы расстояние измерялось в шёпоте. — Всё хорошо? Акааши давится смешком и тяжело выдыхает. — Ты же знаешь, что нет. Думается сразу про всё — про Лес, что будто сам себя выжег на карте, про неспасающие обереги, про обрывающиеся следы в воющей темноте, про заранее готовые гробы, думается про всех — про напевающих под заевшую плёнку из зимних промёрзших ночей, про умерших и хоронящих, виноватых и кающихся, спрятавшихся и потерявших, про невольно выживших, про неспособных сбежать, потому что сбегать просто некуда, про устало улыбающихся и по старой привычке смотрящих на небо, хотя ни черта там нет спасения, да и звёзды не приучены о ком-то переживать. Даже астроному порой кажется, что он всю жизнь обманывался, и за пыльным стеклом ничего на самом деле нет — чёрная картонка, замаскированная под выдуманный космос. — Почему все нам так доверяют? Нездешним, чужим и довольно нахальным, — Бокуто переворачивается набок и подпирает рукой голову. — Они как будто уверены, что никто из нас не покинет Лес, и все его тайны останутся здесь. Акааши по-прежнему прижимает к себе греющий сосуд, отводит взгляд и всматривается в сочащийся сквозь ели свет зазывающих святынь. — Пойдём на гору, — Акааши дотрагивается до плеча Бокуто и поднимается на ноги. — У нас ещё есть неоконченные дела. Здесь всё так же — мёртвая тоска и глушь, безысходность хлещет метелями, раскачивая фонари, и колокольный звон разносится по тишине жалобным плачем. — А вы настырные, я смотрю, — Хаджиме всё так же угрюм и помимо меча вооружён теперь ещё и арбалетом. — Да, и на этот раз нас действительно подослал Шаман, — Бокуто выставляет руки в примирительном жесте. — Только не стреляй в нас. Хаджиме в них даже не целится — смотрит даже с любопытством и ждёт объяснений. — Мы принесли кое-что для Хранителя, — Акааши поднимает руку с флаконом. — Шаман пообещал чудеса. — У Шамана всё чудеса, особенно после трав его загадочных. Акааши опускает руку и дуется, выпячивая губу. Достучаться до Служителя пытается Бокуто: — Он сказал, что Хранителю станет легче. Хотя бы на время. — И почему я должен Шаману верить? — Ну-у… Потому что больше некому? Хаджиме впадает в ступор, пока беспокойные вихри играются с краями его плаща. Сколько вины он несёт на себе — исцелённый, но вынужденный смотреть, как страдают вместо него? Сколько вины несёт на себе Хранитель — отрёкшийся от сил и добровольно себя изувечивший, бросивший Лес и предавший выживших, не позволивший темнейшей древней магии забрать у него самого близкого? Сколько раз беспомощный вой раскалывался о вымерзшую пустоту, заглушаемый равнодушными снегопадами? — Если что-то пойдёт не так, то ты всегда можешь пустить в ход свой арбалет, — беззаботно предлагает Бокуто. — Или меч. — Или лучше не надо, — вежливо просит Акааши. Хаджиме вздыхает, приглушённый ветром, отбрасывает арбалет на снег и вытягивает над пропастью руку. Он сосредоточенно ведёт ладонью по воздуху, и под его ногой из края выступа зубьями прорываются ледяные кристаллы. На каждом острие нарастает новый, а на нём ещё один, пока кристалл за кристаллом не выстраивается мост, перекидываясь через обрыв и вонзаясь последними зубьями в соседний утёс. Бокуто с Акааши смотрят на выросший из пустоты мост с немым восхищением, решаются и одновременно вступают на сверкающий лёд. — Учтите, если причините ему какой-то вред — вы отсюда не выйдете, — предупреждает их Хаджиме. Ему не отвечают, но не сомневаются в его словах нисколько. Гора внутри — полая, прошитая винтовой лестницей с каменными ступенями и высвеченная дрожащими свечами. Хаджиме ведёт непрошеных гостей по лестнице вверх, омрачая и без того тяжёлую полутьму своим сердитым молчанием. — Так а почему вы говорите, что Хранитель живёт на горе, когда он живёт в горе, почему в этом Лесу врут по поводу предлогов, — возмущается по пути Бокуто и резко замолкает, когда они оказываются в покоях Хранителя. Здесь слабо подсвеченные ледяные каменные стены, спрятанная под балдахином широкая кровать, изгибающиеся книжные полки и бесчисленные амулеты. Сам Хранитель сидит на полу среди разбросанных подушек и курит кисэру — облачённый в чёрное кимоно с голубым узором, болезненно бледный и с ромбовидными бирюзовыми отметками на щеках, и длинные серьги в виде солнца и полумесяца покачиваются под завитками каштановых волос. Он прокручивает изящными пальцами глобус с созвездиями — каждый сложенный из звёзд рисунок отражается на стенах и сужающемся потолке, превращая покои в островок посреди плывущей галактики. При виде вошедших незнакомцев Тоору поднимается с пола, с протяжным выдохом выпускает дым и спрашивает с усмешкой: — Они что, загадали себе смерть на Длиннейшую Ночь, что ты любезно привёл их сюда? — Думаю, наша беседа стала бы чуточку душевнее, если бы вы оба прекратили угрозы, — вместо Хаджиме отвечает Акааши, тоже пропуская приветствия. Тоору приподнимает удивлённо бровь и переглядывается с Хаджиме, кивком обещающим вмешаться в случае непредвиденного, неспешно курит и молчаливо рассматривает лесных визитёров. Акааши снимает шапку, напрочь сегодня забывает о чувстве страха и первый подходит к Хранителю. — Шаман просил передать, — Акааши протягивает флакон. — Сказал, что там снадобье, которое ненадолго вернёт тебе способность к трансформации. Тоору молча забирает флакон, но вместо него разглядывает почему-то Бокуто, кивает в его сторону и спрашивает: — Аномалия? Акааши бросает на Бокуто беглый взгляд. — С ним всегда так. Тоору мрачнеет. — У вас мало времени осталось. — Поэтому я и хотел бы, чтобы мы все немножко поторопились, — натянуто улыбается Акааши, из последних сил отыгрывая вежливость. Тоору хмыкает, выдыхает клубы дыма и отворачивается, странно ощупывая своё горло. — А ты не выглядишь таким уж больным, — недовольно бурчит Бокуто и тут же жалеет о своём замечании. — Ой. Тоору вдруг сгибается пополам и закашливается, зажимая рот и жмурясь почти до слёз. Хаджиме тут же кидается к нему, но Тоору выставляет вперёд руку и останавливает его. Сползшее кимоно открывает вид на чёрные отметины, лучами расползающиеся от груди к левому плечу, а откинувшийся рукав оголяет такое же обвитое запястье. — Может, тебе просто стоит бросить? — Акааши указывает на кисэру. Тоору сипло усмехается и выпрямляется. — Нам всем бы повезло куда больше, если бы меня можно было убить курением, мой мальчик. Он одёргивает ворот и мельком оглядывает символы на флаконе, откупоривает крышку, выпуская наружу пар, и заглядывает в горлышко, оценивая на вид булькающую внутри огненную жидкость. — Вот ведь заняться ему нечем, — он проводит пальцем над паром и слегка подгоняет его к себе ладонью, вдыхая. — На продумывание рецепта ушло не одно десятилетие. Хаджиме хмурится, всё ещё не доверяя подарку из Потусторонья. — Эта жижа точно тебя не прикончит? — Я был бы не против. — Ты идиот? — Да, и ты не раз мне об этом говорил. — А ты серьёзно готов всякую муть от первых встречных хлебать без раздумий? — Ну а вдруг и правда сделает полегче? — А если наоборот добьёт? — А какой Шаману в этом смысл? — Потому что ему покоя не даёт то, что ты всё ещё такой живучий? — А если он просто по мне соскучился? — Нам бы на Заледенелое Озеро кстати, — встревает в перепалку Бокуто и невинно моргает, обратив на себя взгляды. Тоору прикрывает флакон крышкой и подходит к Бокуто, встаёт напротив и пристально всматривается, будто в самые зрачки и даже дальше. — От тебя морем шумит. Что самое удивительное ты видел в иных краях? Бокуто задумывается на пару секунд. — Парящие Ледники в Неприкаянном Море. Они парят над волнами, отбрасывая огромные тени, переливаются бирюзой, а с их верхушек стекают водопады, меняя морское течение. Тоору понимающе кивает, затем вдруг обращается к стоящему рядом Акааши: — Ты знаешь, что если уснёшь на Заледенелом Озере, то на утро уже не проснёшься? Хотя о чём это я, — Тоору слабо усмехается, — конечно же ты знаешь. Акааши молча отворачивается, уходя от ответа. Тоору докуривает, вытряхивает пепел в подставленное блюдце и отдаёт трубку Хаджиме. Вновь открывает крышку, подносит флакон к губам и замирает в раздумьях. — Если от этой дряни тебе станет хуже, я тебя придушу, — грозится Хаджиме. — Ценю твою заботу бесконечно, — благодарит Тоору и смотрит на притихших Бокуто с Акааши, поднимая сосуд в торжественном жесте. — За ищущих, за потерянных, за ушедших, — произносит он явно важное для этих краёв изречение и залпом выпивает всё содержимое. Акааши и Бокуто с изумлением следят, как Хранитель не морщась глотает жгучую смесь, а Хаджиме держится наготове рядом. Тоору допивает и застывает в неопределённости, вдруг роняет пустой флакон и падает на колени, упираясь руками в пол, выгибается в судорогах и шипит сквозь стиснутые зубы, пока в его распахнутых глазах огненная дымка затапливает радужку и окутывает зрачки. — Тоору! — Хаджиме подхватывает его и испуганно заглядывает в лицо. — Чш-ш, — Тоору поглаживает его по плечу, прося выпустить, выпутывается из рук и поднимается, слегка пошатываясь и жмуря горящие глаза, и направляется к лестнице. Остальные спешат за ним, боясь окликнуть или попытаться остановить. Тоору спускается по лестнице вниз, держась за стену, добирается до последней ступеньки и выходит из пещеры, подставляет ветрам лицо и ловит разметавшимися волосами снежинки, доходит до обрыва и останавливается, вдыхая ледяную ночь. Вышедшие следом Акааши и Бокуто хотят подойти ближе, но Хаджиме жестом велит им стоять на месте. Тоору смотрит на скрытые в метелях очертания Леса — покинутого и родного до надломанных рёбер — и с горечью признаётся: — Не знаю даже, имею ли я право им показываться. — Они ждут тебя, поверь, — успокаивает Акааши, всё ещё послушно не двигаясь. — Так что напомни выжившим, что значит быть живым. Тоору оборачивается и оглядывает всех троих плещущимся пламенем из-под ресниц. — Спасибо, — улыбается он, поднимает голову к небу и вспыхивает ослепляющим свечением. Акааши успевает зажмуриться и отвернуться, а когда вновь открывает глаза, то застывает в мурашках, увидев на краю обрыва настоящего дракона, — он красуется и приподнимает переднюю лапу, переливается лазурной чешуёй и со скрипом расправляет крылья, пронизанные переплетениями светящихся вен. — Вот ведь дрянь красивущая, — Хаджиме срывается на поражённый смешок. Дракон взмахивает крыльями, резанув перетянутый снегом воздух, и перелетает на саму гору, опоясывает и взбирается до самой вершины, ударяет хвостом и резко взлетает, мчится стрелой в самое небо, рыча и попутно выдыхая огонь. — Нужно было предупредить, насколько это невероятно, — Бокуто находит силы заговорить, пока Акааши не сводит завороженного взгляда с похожего на хвост кометы огненного следа. Хаджиме смотрит неотрывно в небо, не упуская из виду мелькающий за облаками силуэт. — Я уже и сам позабыл, если честно. Ветра успокаиваются, оцепеневшие и преклонившиеся, и сковавшее космос стекло расходится трещинами. Молитва у святыни переносит уже к почти родному дому, выталкивает рывком и будто бьёт под колени, и Акааши теряет равновесие и летит в снег, не особо этому противясь, но Бокуто всё равно успевает его словить и притянуть к себе. — Вашу мать, что произошло?! — Яку бежит им навстречу, без шапки и взъерошенный. — Деревья содрогнулись, гудело на всю округу, какого чёрта вы натворили? Он замирает с поднятой головой, когда небо загорается от самой Священной Горы и сотрясается драконьим рёвом, гулким взмахом крыльев, выстрелом зари над погасшей землёй. Суга оказывается рядом, поражённый не меньше Яку, и осторожно касается его плеча. — Шаман нам больше понравился человеком, чем котом, — делится впечатлениями Бокуто и тоже задирает голову, порывисто выдыхая. — А Хранитель, конечно, прекрасен. Парящий дракон расписывает узорами разбуженное небо, распуская по нитям темноту и проливая на всколыхнувшиеся деревья огненные отражения, и с ликующим криком обрисовывает крыльями созвездия. — Я… — теряется в словах Яку, не отводя взгляд от неба. — Я не думал, что подобное когда-нибудь увижу. Суга улыбается — лучисто и совсем по-живому — и растроганно гладит засмотревшегося Яку по голове, спрашивая: — Вы на озеро теперь? Акааши смотрит сквозь расступившиеся деревья — там незримые протаптывают путникам тропу, и Лес обещает больше не запутывать следы и не туманить рассудок. — Да, нам пора уже, думаю, — нехотя признаёт он. — Эта ночь и правда получилась длиннейшей. Спасибо вам обоим, что не бросили нас плутать в снегах. — Это вам спасибо за всё, — Суга берёт Акааши и Бокуто за руки. — Удачи вам. И счастливой Длиннейшей Ночи. Прикосновение полупрозрачных пальцев секундно жжёт — Суга извиняется глазами и одёргивает руки, пока не стало ещё больнее. — Давай только без глупостей, ладно? — вдруг просит Яку, смотрит на Акааши угрожающе и настороженно одновременно. Акааши моргает будто непонимающе, шутливо кладёт руку на сердце и обещает: — Никаких могил без твоего ведома. Они улыбаются все четверо — тоскливо и надломленно, и расставание горчит припрятанным между фраз обещанием встретиться вновь — где-нибудь через десяток жизней и пару вселенных, чтобы уж точно соскучиться и надоедать друг другу непременно. Бокуто и Акааши уходят — и вереницу следов заметает пронёсшийся скулящий ветер. Небо тонет в переливах, искрится и расходится волнами, разожжённое и прогретое драконьим пламенем. Тоору кружит под мелодию отзывающихся звёзд, жмурится от их хрупких перезвонов и обнимает крыльями просочившийся и заждавшийся космос, пролетает над Лесом ещё один круг и возвращается обратно на гору. Хаджиме встречает его зажжёнными фонарями на краю обрыва, машет рукой и отступает назад, освобождая место для приземления. Тоору садится рядом, разметая по сторонам брызгами снег, складывает крылья и подлезает под ладонь, прикрывает глаза и почти по-кошачьи урчит. — Чего ты вернулся так рано? — Хаджиме гладит светящуюся горячую чешую и не обжигается. — Полетай ещё, ты же сто лет не летал. Тоору опускает свою огромную драконью мордаху и прижимается ею к Хаджиме — трогательно и щемяще, будто даже в таком обличье и с огнём под кожей ему всё равно нужна защита. — Ты всё такой же восхитительный, — Хаджиме его обнимает и утыкается своим лбом в тёплый драконий. — А теперь пошёл прочь, ну серьёзно. Я тебя здесь подожду. Тоору изворачивается и тюкает Хаджиме носом в бок, рычит притворно-обиженно и задирает гордо чешуйчатый нос, отходит в сторону и взлетает, снова уносясь в расцветшее посреди ночи зарево. Хаджиме приваливается плечом к фонарному столбу, смотрит вслед уносящемуся дракону и улыбается — впервые за долгое время счастливо. Дым от костра тянется размытыми нитями к раскалённому небу, пляшущий огонь топит вокруг себя снег и обнимает теплом застрявшую карету, внутри которой — уединение и нежданный уют, и красочные вспышки гладят бликами выглядывающие из окошка лица. — Щас как перекинется с костра огонь на карету, и так и сгорим с тобой, — весело переживает Маттсун, поглядывая на потрескивающее пламя. — Ну, зато вместе. — Слушай, этот дракон может хоть сейчас подлететь и спалить нам задницы, и я буду счастлив и благословлён, мне насто-о-олько сейчас на всё плевать, когда творится такая красотень запредельная, — Макки восторженно таращит глаза на небесное зрелище, покашливает в меховой воротник и жмётся плечом. Небо светится и сотрясается в драконьем танце, а Маттсун как дурак пялится на Макки, что тот прыскает и толкает его ладонью в щёку, чтобы смотрел вверх и не отвлекался. — Ради этого стоило здесь застрять, пожалуй, — сипит Макки, полусонно моргая и ловя под ресницы цветные отсветы. Маттсун молчаливо кивает, обнимает одной рукой и прижимает к себе — и Длиннейшая Ночь застывает в лучшем из мгновений. — Лес не загорится от плясулек его? — беспокоится Суга, когда дракон в очередной раз пролетает у самых сосновых макушек. — Загорится и хрен с ним. Яку курит на пороге с раскрытой дверью — чёрт уже с ним, с этим домом, пусть хоть весь льдом заплывёт, разобьётся и рассыплется от удара молотком. Суга поглядывает на Яку сверху, сидя на покачивающейся двери. — Порадостнее теперь тебе заживётся? — Ну, на пару дней точно, — Яку задумчиво крутит в пальцах сигарету. — Потом опять взвою, как обычно. Он выдыхает медленно вверх, медленно прикрывает глаза и выдерживает паузы — в любой мелочи пытается потянуть время и отсрочить прощание. — Мне уходить пора, — виновато напоминает Суга. Яку затягивается сильнее, надеясь выкурить из охрипшего горла дурацкий комок. — А там точно будет лучше? — Яку показывает рукой на подсвеченное небо. — Или тоже никакого покоя, и сразу отправят куда-то перерождаться? — Ну мне точно будет полегче — там же не будет тебя. Яку усмехается и щурится на Сугу сквозь дым, а Суга сам вот-вот развеется, хотя не выветривался ни в какую, вцеплялся и впутывался, надоедливый и отравляющий, — ни черта без такого уже не задышится спокойно. — Лучшая дружба в моей жизни, и та случилась с мертвецом. — Ну не пережива-ай, — Суга скрипит дверью, мотнув ногой в сторону Яку. — Вдруг этой зимой тоже кто-то заблудится и помрёт в снегах, и у тебя снова будет друг. Или вовсе повезёт, и к тебе забредёт кто-то живой. — Да, и повесится от жизни со мной. Суга фыркает, снова качнувшись на двери, и Яку, докурив, достаёт новую — в Длиннейшую Ночь положены длиннейшие перекуры. — Ты там это, — неумело начинает он, опустив голову и помогая себе жестами. — Давай хоть посчастливее будь в следующей жизни, если она есть. — А ты эту доживи уж без трагедий. — Да плевать мне на эту, всё равно мне в ней ничего уже не светит. — На свежих могилах кресты ставишь, а на себе-то зачем? — злится Суга, звуча тише обычного, и устало вздыхает. — Живи, дурачьё, и смирись с тем, что ты ужасно хороший. Он тянется вниз и целует Яку в макушку — тепло и почти невесомо. Яку ёжится и поднимает голову — пустая дверь покачивается, тоскливо хныкая ржавыми петлями. Осознание наваливается вместе с непривычной тишиной, и Яку отводит взгляд на покосившегося снеговика — снеговик в ответ таращится глазами-камешками и добродушно улыбается кривоватым ртом. Яку пытается сморгнуть резь в уголках глаз и вздрагивает от раздавшегося рядом мяуканья. Коты смотрят на него с крыши — чёрный и бежевый — светят желтизной глаз и виляют хвостами. Им не сидится, и светлый перелезает на дверь, а чёрный спрыгивает Яку на плечо, успокаивающе урчит и трётся о щёку пушистым лбом под шокированное молчание. А потом он спрыгивает на землю, и оба кота убегают, растворяясь в тенях и оставляя россыпь маленьких уютных следов. Яку вымученно улыбается, дрожащими пальцами подносит ко рту сигарету и вновь смотрит на небо — оно сегодня красивое до мурашек и впервые будто небезразличное. Заледенелое Озеро бескрайнее — растекается замёрзшими водами до самого горизонта, скрипит и крошится под подошвой и ловит отражения зеркальной ледяной коркой. Здесь пар выдыхается в студёное спокойствие, и даже шёпот разносится эхом, и наконец-то найденная Звезда Ушедших выкрашивает небо цветными всполохами, расползается лучами и зазывает дрожащим мерцанием. Акааши не может на неё никак насмотреться — вот ведь она, всё это время была на своём месте, но так умело пряталась от телескопов в неразгаданных туманностях и в тени соседних созвездий. — Они же всё поняли, так ведь? Бокуто расставляет руки и проезжается по льду. — Хранитель и Шаман поняли точно, — делится он предположениями, — Суга тоже разглядел бы себе подобного, да и Яку наверняка догадался – я не выпил чай и не притронулся к печеньям. О, глянь, — Бокуто поднимает к небу руку и видит сквозь ладонь звёзды. — Прозрачность возвращается. Он легонько щипает Акааши за щёку. — Но я всё ещё могу тебя щупать. Видишь, меня ничто не остановит. Хранитель верно сказал про Бокуто — это аномалия, феномен, дурной потерявшийся призрак, который сам прилетел сообщить Акааши о своей гибели в шторме, — Акааши теперь точно может сказать, какое утро в его жизни было самым кошмарным. Бокуто неделю никуда не девался, цеплялся слабым отголоском и расплывчатым очертанием, и он бы точно исчез в Длиннейшую Ночь, как и положено всем заблудившимся между мирами, но Акааши решил проводить его лично — весь последний путь до Звезды Ушедших, являющей свой свет только над просторами Заледенелого Озера. В Лесу к Бокуто временно вернулся прежний облик и способность прикасаться — нежданный подарок в честь прощальной прогулки. — Всё-таки тебе не нужно было со мной тащиться, — Бокуто скользит дальше по ледяной глади. — Но я рад, что у нас получилось вот такое последнее приключение. — Я тоже рад, — Акааши морщится от рези под веками и опускает голову. — Только теперь мне будет ещё сложнее тебя отпускать. Они оба сбавляют шаг, и Акааши засматривается на их соприкасающиеся отражения. Акааши думает, что можно было бы здесь и остановиться — замороженным моментом посреди дремлющих льдов, потому что каждая следующая секунда будет невыносимой. — Та ещё ночка вышла, — усмехается он и проходит вперёд, смаргивая уже наплывающее на глаза марево. — Веселее было только в том году, когда Сарукуй с Конохой чуть не подожгли мой дом. — Слушай, ну они весь год потом извинялись. — Да, с хохотом? Я прям чувствовал, как они раскаивались. Бокуто снова проезжает мимо Акааши, оборачивается и протягивает ему руку, чтобы ухватился. — Как там Яку говорил? Ушедшие танцевали на воде всю ночь? — он притягивает Акааши к себе и улыбается до огоньков в глазах. — Жалко, конечно, что Хранитель всё ещё слаб, чтобы растопить этот вековой лёд. Они танцуют в свете пылающей звезды, улыбаются и каким-то чудом не падают, кружатся и касаются льда почти невесомо, как две вращающиеся статуэтки в заведённой шкатулке, которой осталось два последних оборота. — Не знаю, есть ли теперь у меня хоть какой-то смысл, — Акааши утыкается носом в плечо Бокуто, всё слабее ощущая ускользающую осязаемость. — У тебя всегда будут твои звёзды — тобой отысканные и названные, — Бокуто неторопливо с ним покачивается и гладит утешающе по голове, забывая поругать за забытую шапку. — И координаты ушедших, которые ты передашь другим поколениям. Акааши честно сейчас плевать на всё другое и существующее не здесь, он ненавидит всё последующее и саму идиотскую привычку времени куда-то нестись и не оглядываться на споткнувшихся и отставших. Звёзды и то хоть иногда притворяются, что им есть какое-то дело до творящегося под ними. — Моря теперь останутся без их покорителя, — скорбно осознаёт Акааши. — Ну так не оставляй без присмотра хотя бы небо, — Бокуто останавливается и выпускает Акааши из объятий. Он стягивает с себя шарф, повязывает его на шею Акааши и дрожит медленно выцветающими пальцами. Акааши мечется взглядом, чтобы только не в глаза, бьётся об фразы, которые всё равно уже не спасут, и вздрагивает от прикосновения к губам — холодного и покалывающего, как налетевший океанский ветер. — Прощай, астроном, — Бокуто обрывает поцелуй, улыбается и плавно отступает назад. Акааши срывается на выдохе и тянется к нему рукой, но цепляет лишь холодные кончики пальцев, растворяющиеся в мерцающем отблеске. — Прощай, капитан, — отвечает он беззвучной пустоте. У Бокуто никогда не получалось завязывать шарфы — он распадается почти сразу, колышется на ветру разболтавшимся концом и бьёт по плечу. Акааши понимает, почему людей так тянет на это чёртово озеро — ночи здесь восхитительные, особенно последние. Он ложится спиной на лёд, чтобы небо качнулось и налетело волнами, укутывая усыпляющим ознобом, и где-то вдалеке остаётся Лес, незримый и расколотый на отголоски. И всё-таки звёзды здесь невыносимо красивые — Акааши обнимает каждую из них, раскинув в стороны руки, и закрывает глаза. Звон отдаёт дребезжащим эхом, расходится и стихает, и ревущее соло обрывается на последнем ударе. Бокуто поднимает сжатую в кулаке барабанную палочку — и кафешный зал взрывается аплодисментами. Куроо отходит от микрофона, прокручивается на месте и кланяется, Акааши вместе с залом хлопает завершённой ударной партии, а Матсукава с Ханамаки дают друг другу пять. Пока Бокуто копошится, выбираясь из-за барабанной установки, Куроо, раскланявшись, подлетает к Кенме и под восторженные визги целует его в щёку. — Эй, какого чёрта! — не всерьёз возмущается Бокуто, цепляя Куроо за локоть. — Мы же договорились заранее распределять между собой фансервис! — Отстань, у меня мама в зале, она попросила, чтобы я чмокнул Кенму, — Тетсуро взглядом отыскивает маму в толпе, машет ей рукой и посылает воздушный поцелуй. — Ах так, — Бокуто не желает уступать — подхватывает проходящего мимо Акааши за ноги и решительно закидывает его себе на плечо. Акааши ойкает от неожиданности, но против поездки не возражает и с невозмутимым лицом показывает публике знак мира. — То ли мы реально такие крутые, то ли всё кафе уже пьяное, — хохочет Куроо, пока все они уходят со сцены под нескончаемые овации. — Всем счастливой Длиннейшей Ночи, шалопаи! Они заваливаются всей кучей в подсобку оставить инструменты, с орами пообниматься и поздравить друг друга с удачным выступлением. Куроо перецеловывает каждого в щёку и куда-то ускакивает с Матсукавой и Ханамаки. Оставшийся в долгожданной тишине Кенма занимает заваленное куртками кресло, устраивается в этом уютном гнезде, закинув ноги на ближайший стол, и утыкается в телефон. Акааши плюхается на стул, откидывает голову на спинку и пытается отдышаться, оттягивая от шеи чокер. Бокуто замирает неподалёку, смотрит помутнением и кусает губы, тянется на порыве ближе и целует — пока в голову стреляет, пока пульсирует на кончиках пальцев и стучит в горле, и мысленно благодарит Кенму, который не комментирует и тактично отворачивается. У Акааши одна рука расслабленно свисает, неподвижно и изящно, а другой он притягивает за затылок к себе, и он даже не открывает глаза, поддаётся и уносится на той же волне, пальцами перебирая растрёпанные после выступления пряди. — Да что ж это такое делается-то! — с порога орёт Яку, драматично всплеснув руками. — Стучаться надо, когда заходишь в гримёрку, — дуется Бокуто, нехотя отстраняясь от Акааши. — Слушай, примадонна, это не гримёрка, а ссаный чулан со сломанной дверью, которую вы даже не прикрыли, бесстыжие, — Яку понимает, что отчитывать бессовестных бесполезно, потому что бессовестные раскаявшимися не выглядят и хихикают. — Шёл сказать, что вы классные и я вами горжусь, но теперь видеть вас не желаю. — Яку, чё за хрень?! — вопит влетевший в подсобку Куроо, хватая Яку за плечи. — Почему ты молчал, что Лев умеет на аккордеоне играть?! — Ч-чего? — недоумевает Яку и лезет за объяснениями к вошедшему следом за Куроо Льву. — Ты скрывал от меня аккордеон? — Извини, всё не было повода рассказать тебе, — бледнеет Лев. — М, аккордеон? — в комнатку заглядывает Матсукава и жмёт Льву руку. — Моё уважение. Сыграйте нам как-нибудь, молодой человек, чтобы мы все лихо притоптали. — Ладно ещё скрывать от нас своё прошлое, но умолчать об умении играть на аккордеоне — это уже реально для нас повод насторожиться, — Акааши фукает и отворачивается к зеркалу поправить смазанную подводку. — Следующий наш концерт будет феерией, — Куроо со счастливой улыбкой усаживается на стол и похлопывает по кедам Кенмы. — Клянусь, я найду всех талантливых хрюш в этом чёртовом городе и вытащу их на сцену. Бокуто садится на сваленные коробки и нагибается завязать шнурок. Акааши устало наваливается сверху, ложась ему на спину, повисает рюкзачком и жмётся к плечу щекой. Бокуто осторожно оборачивается, тянет руку и гладит удобно пристроившуюся кудрявую голову. Ханамаки наблюдает за ними, привалившись плечом к дверному косяку, и довольно лыбится. — Такие котики вы, — умиляется он. — Да свиньи они, — незлобно бросает Яку, звеня ключами от подсобки. Бокуто и Акааши отвечают ему хоровым хрюканьем. Как же этот город любит праздники — не гасить в полночь окна и не гудеть ветрами в проводах, а звучать ожившими улицами и стрелять в небо переливами огней, когда сквозь музыку не слышно поездов, которые всё время мимо, когда одна бессонница на всех, а не одиночный скулёж в отвратительной тикающей тишине ближе к четырём на циферблате, когда сказочно с зажжённых фонарей и ледяным сковывает горло на вдохе. Курящая четвёрка одновременно закуривает, а некурящие Бокуто с Кенмой чокаются стаканчиками с кофе. У Кенмы кипит интернетная жизнь: разработчики его любимой игры выложили в честь праздника тизер к новой части, и теперь вся фанбаза взорвалась воплями и в едином припадке выстраивает теории. Кенма получасом ранее уже успел навизжаться Куроо в плечо и теперь следит за обсуждениями, не отрывая от телефона горящий взгляд. Куроо пыхтит над зажигалкой (зараза постоянно заедает, но выкинуть сломанную вещь не позволяет рисунок милейшего котика), сыплет шуточками и вовсю уже строит планы на следующее выступление: — Ну что, сорванцы, как насчёт коллаба на День города? — Да-а, со световым шоу! — подхватывает затею Бокуто. — Только при условии, что под конец эффектно сгорим всем нашим сараем, — усмехается Ханамаки. — Лучший подарок этому городу, я считаю, — делится мнением Матсукава и с аристократичным видом затягивается. Акааши в обсуждении не участвует — он бы хохотнул с искренним “нам бы до этой весны ещё дожить”, но не хочет никому портить настроение, и он просто держится рядом молчаливым задумчивым присутствием, одетый в привычное чёрное (это не просто чёрный, Бокуто, это празднично-чёрный!), старательно замотанный в клетчатый чёрно-серый шарф (дай я завяжу как следует, Кейджи, кто ж так ходит-то, для чего тебе зима?), прячется в тени накинутого капюшона, но свет фонаря всё равно заглядывает в его лицо и оглаживает бликами, и Бокуто смотрит искоса и разрывается от мысленно кричащих “откуда только вот такой ты взялся, на кой чёрт тебе этот паршивый город, на кой чёрт тебе этот паршивый мирок, на кой чёрт тебе этот паршивый я”. Акааши ловит на себе пристальный взгляд, улыбается уголком губ и пускает медленно дым — Бокуто не может свихнуться сильнее, когда он уже давно и по уши. — Ладненько, пойдём мы на площадь, — Ханамаки тушит сигарету. — Будем демонстративно кривиться и ворчать на толпу. — Выступать ещё будете сегодня? — Куроо тоже докуривает и прячет в карманы озябшие руки. — Не-а, мы своё уже сегодня отзвездили. — Вы были крутые. — Вы тоже. — Мне нравятся твои серёжки. — Не воруй их. — Я вот еле сдерживаюсь. Попытка распрощаться одними рукопожатиями проваливается, потому что для Куроо с Бокуто этого недостаточно, и скрипача с саксофонистом они отпускают только после крепких объятий. Макки и Маттсун растворяются в толпе нездешними силуэтами бродячих музыкантов, отправившихся на поиски заброшенных сцен в таких же затерянных в помехах городах. А потом из кафе вываливается Лев, невзначай прокатывая на спине Яку, — задорно болтающего ногами и заливисто смеющегося. — О господи, — пугается Куроо и встревоженно хватается за Кенму. — Кто-нибудь раньше видел, чтобы он так хохотал? — Нет, обычно он только гаденько хихикает, — настораживается Акааши. — И никогда это не предвещает ничего хорошего, — присоединяется к тревоге Кенма. — Смеётся он вообще в редких случаях. — Обычно перед тем, как сломать кому-то палец. — О нет, они идут сюда, давайте отвернёмся от них, — паникует Бокуто, хватает Акааши за плечи и разворачивает его спиной к приближающимся. Но игнорировать Яку было бы глупо — да и опасно, если честно. — А вы тут всё позоритесь стоите? — Яку отыгрывает на лице спокойствие, будто вовсе не он сейчас с хохотом разъезжал на спине мальчонки. — Ждёте небось, когда вокруг вас выстроится очередь за автографами? — Лев отблёскивает хитринкой в глазах и подъедает из растопыренного кармана куртки чипсы. — Мы вполне заслуживаем после такого вечера, — Куроо смотрит на Льва и невольно хмурится — ему немножко неприятно, что не он сейчас самый высокий в компании. — Ого, я не знал, что они тоже были на концерте, — Бокуто замечает в толпе очередных знакомых. Суга и Дайчи выходят из кафе с остальной толпой зрителей — тоже замечают притаившуюся за углом кучку и отвлекаются от потягивания коктейля из трубочек. — Вы были охрененные! — кричит им Суга, встряхивая стаканом. — Смотрите не шалите без моего присмотра, а то я сегодня занят! — на Дайчи вместо полицейской формы красуются весёлые треники, и сам он весь лучится счастьем не оказаться сегодня на дежурстве. Суга поднимает руку одновременно с рукой Дайчи — обе почему-то скованны наручниками — машет с улыбкой на прощание и озирается по сторонам, выбирая дальнейшее направление для прогулки. — Почему вы кстати с Сугой не дружили никогда? — спрашивает Бокуто у Яку, вспоминая схожую у обоих ребят тягу гулять по отчуждённым местам. — Шатались бы вдвоём по лесу в загадочной ауре отшельников. — У Яку есть уже с кем шататься, — влезает Лев, наклоняется и утыкается подбородком Яку в макушку, пока тот подворовывает у него из кармана чипсы и задумчиво жуёт. — У меня такое чувство, будто в какой-то из прошлых жизней мы сильно друг друга задолбали, что теперь стараемся не пересекаться, — делится Яку, глядя вслед удаляющейся парочке. — Но вообще Суга сам к себе никого особо не подпускает. — Он просто стесняется, — заступается Бокуто. — Он мутный. — Суга классный. — Сугу арестовали. — Нет-нет, это у них свиданка такая. — Жутко. — Вы на площадь пойдёте? — Куроо легонько пританцовывает под доносящуюся из кафе музыку. — Там вроде помимо салюта намечались какие-то увеселительные мероприятия. — В гробу я видал эти движухи, — презрительно фыркает Яку. — У нас другие планы. — Неприличные какие-нибудь? — Неприличные только у вас. — У нас всё прилично, мы идём смотреть на звёздочку. Неизменная традиция Длиннейшей Ночи, любимая ещё с детства — глазеть на разноцветное сияние Звезды Ушедших, на сигналящие мерцания которой отвечают залпами фейерверков. — Ну чешите тогда, только не попадайте с крыш, — Яку поддевает Бокуто локтем. — У тебя вон уже в привычку вошло головой биться. — Не будем вспоминать грустное, — Бокуто потирает на лбу едва заметный белёсый шрам. — Смотрите под ноги, не простывайте, не влезайте в драки и ради всего, мать вашу, святого, что у вас ещё осталось, не суйтесь в грёбанный лес. Этими наставлениями Яку подытоживает свои пожелания счастливого праздника, и Лев со спокойной совестью уводит его прочь, загадочно всем подмигнув. — Что ж, пора и нам в путь, — предлагает Куроо, но его дорога быстро обрывается, когда он поскальзывается и проезжается по сугробу задранной в испуге ногой — Кенме едва удаётся уберечь его от падения. — Вы знаете, что мне Лев рассказывал? — переходит на загадочный шёпот Бокуто. — Что у Яку батут во дворе стоит. — Чё? — дёргается Куроо, отряхивая штанину от снега. — Я думал, у него по двору капканы разбросаны. Вот жопа, и он нас даже ни разу не звал? — Видимо, мы недостаточно близкие знакомые. — Мы дружим семь лет! — Всё ещё слишком рано для батута. Акааши берёт Бокуто под руку, и вместе они разгоняются и с визгами катятся по льду, неуклюже раскачиваются и испуганно друг в друга вцепляются на резких разворотах. Встречный порыв бьёт в лицо, хочется смеяться до хрипов и кружиться под заезженные мотивы, выкрикивая заученные строки. Куроо вздрагивает от резкого скрипучего звука и оборачивается — Кенма отрывается от губной гармошки и выжидающе молчит. — Откуда это у тебя? — Из подсобки стащил. — Ах ты воришка? — Ах я воришка. — Здорово играешь. — Благодарю. — Но мне не нравится сам звук. — Почему же? — Не знаю, — Куроо от неприязни ёжится и задумчиво вертит завязки на шапке Кенмы. — Просто не по себе как-то. Ойкава творит на крыше уют — расставляет термоса с горячими напитками, разворачивает пакет с печеньем, вьётся над жмущимися друг к другу Бокуто с Акааши и заботливо укрывает их узорчатым пледом. — Я знаю, что вам и так тепло, но зато так будет совсем по-домашнему. Иваизуми пледом не накрыли, но зато он зачем-то надел пляжные солнцезащитные очки. Он шебуршит по карманам куртки, собирая горсть конфет, и угощает ими Акааши с Бокуто. — Вам не кажется, что происходит некое свинство? — обиженно окликает их Куроо, прерывая гостеприимную идиллию. Они с Кенмой сидят на крыше соседнего дома — вроде и не так далеко, но несправедливость всё равно разбивает сердце. Акааши шуршит фантиком и искренне с них смеётся. — Крыша не выдержит столько народу, уймись! — пытается успокоить крикуна Ойкава. — Покажи мне чертежи своего сраного дома, щенок, я тебе лично рассчитаю вес, который может выдержать твоя никчёмная крыша! — Вы буквально в паре метров от нас, прекрати истерить! — Вы обещали, что нас охватит единящее чувство дружбы, и выгнали нас на другую крышу! — Кенму я вообще-то к нам звал, он сам решил с тобой остаться! — Потому что Кенма меня никогда не бросит! — Я очень рад за вас двоих! — Я буду топать! — Да ради бога, там всё равно дома никого нет, — Ойкава отворачивается от скандалиста и поправляет на Бокуто с Акааши плед. — Угощайтесь какавушкой, ребятки, ой, а где вафельки, Ива-чан, ты принёс их? — Нету вафелек, — Иваизуми не выглядит виноватым. — Если бы ты захотел, ты бы спрятал этот кулёк получше. — Ты пойдёшь домой сейчас, почему ты так себя ведёшь? — Тоору с досадой вздыхает, оборачивается на соседнюю крышу и присматривается к Кенме, что-то тихо бурчащему себе под нос. — Он что, про меня там гадости втихаря шепчет? Куроо удивлённо моргает, прислушивается к Кенме и мотает головой. — Не, гадости Кенма как раз говорит очень громко всегда. Ойкава решает больше не тратить время на грубиянов и отвлекается на самого младшего, к которому у него щемящие материнские чувства. — Ты как вообще, Акааши, увлекаешься астрономией? — Никогда особо не интересовался, — честно признаётся Кейджи. — Тогда уходи отсюда. Акааши не слушается и уютнее зарывается в плед. Куроо с Кенмой тем временем салютуют со своей крыши пивными банками, и Ойкава на них осуждающе морщится. — А вы без пойла уже никакое событие пережить не можете, да? Вот уж печально. Ойкава вздрагивает, когда за его спиной раздаётся таинственный щелчок. — Ива-чан! — кричит он, обернувшись. — Ну какого ж хрена ты вытворяешь, звезда сейчас будет переливаться! — Самое то под пивас, — Хаджиме поднимает банку, подчёркивая торжество момента. — За тебя, мой хороший. Ойкава скрещивает руки и на пару секунд перегружается, выбирая между возмущением и умилением. — Ты слишком серьёзный, — Бокуто трясёт Ойкаву за рукав. — Сегодня ж праздник в конце концов. — Для кого-то праздник, а для меня — исследование, — Ойкава одалживает у Иваизуми пиво, отпивает пару глотков и возвращает обратно. — Мне ещё записи вести, мне не до хиханек. Он садится к телескопу и временно пропадает для остального мира, и Бокуто с Акааши под одобрительный взгляд Иваизуми втихаря чиркают в его блокноте неприличные рисунки. На скрытой за рядами домов площади нарастает музыка, и небо делает вдох, готовое воспламениться. — Начинается! — вопит Ойкава и тянет к себе за руку Хаджиме, чтобы не шатался по крыше, а смотрел на красоту. Чернильные облака вздрагивают первым отблеском, прорываются и распускаются на подсвеченные нити. Ойкава хватает блокнот, закатывает глаза на рисунки, перелистывает и на чистой странице наспех делает заметки, пока остальные с разинутыми ртами смотрят на расцветающую калейдоскопом звезду. С площади взлетают первые залпы фейерверков, и под возгласы толпы небо крошится на искры, усеивающие мерцающее свечение. Звезда перемигивается с фейерверками, подрагивает лучами и окрашивает собой горизонт — как полярное сияние, заблудившееся на карте созвездий и так захотевшее потянуться светом к таким же затерявшимся. — Я кстати надеюсь, что это не радиоактивные лучи, — усмехается Иваизуми, и Ойкава с прысканьем шлёпает его по руке, чтобы не портил момент. — Эй вы! — орёт вдруг расчувствовавшийся Куроо. — Я вас люблю, хоть вы и предатели! Бокуто с Акааши в ответ складывают из рук сердечки, а Иваизуми показывает большой палец. — Ойкава! — рявкает Куроо. — А ну давай люби меня тоже! Ойкава вздыхает, не отрывается от телескопа и тоже показывает сердечко, вызывая у Тетсуро умилённое ойканье. — Какая же идиотская традиция, — ворчит Тоору, кривясь на фейерверки. — Они этими салютами ссаными портят освещение, и я не могу проанализировать цветовой спектр! Он сердито что-то записывает в блокнот, бросая злобные взгляды на разлетающиеся по небу огни. Стоящий рядом Иваизуми наклоняется, обнимает его со спины и кусает в ухо — сердитость волшебным образом пропадает тут же. — А мне нравится эта традиция, — Акааши тихо секретничает с Бокуто. — Мы действительно будто переговариваемся. — Цивилизованный мир, а мы пускаем салютики звёздочке, на которую якобы улетают души. — Давай скажи ещё, что тебе с такого не классно. — Мне охрене-еть просто как классно. Чудо ведь и не в звезде самой, а в том, что весь город в унисон, из повседневной воющей безысходности в смех и напевы, и вся неприкаянная толпа, хотя бы на секунду, но верит, что в тени задымлённых облаков правда творится какое-то подобие волшебства. Бокуто хватает Акааши в охапку и прижимает к себе — как будто срочно нужно срастись на случай, если небо решится всё-таки рухнуть — и вполголоса спрашивает: — И всё же чем нас так манит эта звезда? Мы реально верим, что там есть какая-то жизнь? — Мне нравится мысль, что по ту сторону звезды есть другая реальность. Что там живут не ушедшие, а просто другие. — И они нас зовут? — Да, как лес порой нас зовёт, — Акааши прикрывает глаза, будто грозится задремать. — И просыпается желание оказаться не дома, желание уйти хоть куда-нибудь — на закованную льдом реку, на руины или в тот же наш чёртов лес. Ночью и без шансов вернуться. Бокуто вслушивается в тихое сопение, в ленивое ворчание Ойкавы, которому Иваизуми с приглушённым хихиканьем лохматит волосы, и в доносящиеся с площади мотивы. Куроо узнаёт песню, подхватывает и напевает с Кенмой в обнимку, город переливается и отсвечивает окнами, и на координаты потерянных приходит сигнал с посланием “мы живы, давайте и вы тоже”. — Но ты же не уйдёшь однажды ночью один без шансов вернуться? — Котаро осторожно приподнимает плечо, чтобы растормошить притихшего Акааши. Кейджи выдерживает настораживающую паузу, но всё-таки отвечает: — Даже если бы я захотел, то у меня бы ничего не вышло. Я уже как-то был в лесу ночью один — и ты всё равно пришёл за мной. Он поворачивает голову, щекоча завитками волос, и жмётся к горячей щеке своей холодной. — Но мне и не хочется никуда уходить. Бокуто круглит глаза и растроганно шмыгает носом, и Акааши щипает его за нос, чтобы не впадал в уныние. Куроо орёт всё громче, призывая подпевать, и обе крыши сплетаются в едином хоре — иногда мимо нот и с перерывами на смех. До неба долетают последние залпы, но потерянный город продолжает жить.