Мудрость

Стемнело. Чжао Юнь сходил и принес фонарь. Огонь освещал его лицо мягким красноватым светом, отражался в его сверкающих доспехах и в ясных зеленых глазах. Он смотрел на огонь фонаря, и эти глаза блестели. Вскоре я понял, за чем он наблюдает… Ночная бабочка, кружа вокруг его головы, подлетала к огню. — Взгляните, господин, — прошептал он, боясь спугнуть насекомое. — Ведь ее природа — лететь к свету, верно? — И погибнуть в огне, — закончил я эту печальную мысль. — Что же не так? Он, не отвечая, погасил свет, и мотылек воспарил к небесам, стремясь достичь луны, которая сегодня сияла особенно ярко, и скоро скрылся из виду. На лице воина снова появилась печаль. — Разве не природа человека — стремиться получить больше, чем у него есть? — спросил он, зажигая огонь. — Каждый по-своему стремиться преумножить что-либо. Ведь у земледельца нет большей заботы, чем получить больше зерна с урожаем. Солдат не чает большего, чем убить больше врагов. Купец и разбойник жаждут обогащения, стратег и мудрец — преумножения своих знаний и смыслов, правитель желает увеличить свои владения. Даже я, — он посмотрел на меня с виноватым видом. — Ничем не отличаюсь от них всех. — И чего же ты жаждешь, Чжао Юнь? — спросил я в смятении. — Как и любой воин, я желаю улучшить свое мастерство, — ответил он. — Как воин милосердия, я желаю сохранить больше жизней, — он согнул ноги в коленях и обхватил их руками. — Как и любой полководец, я жажду славы, — он кинул взгляд на фонарь. — И как полководец милосердия, желаю победы с наименьшими жертвами. — И ты уверен в этом? — Да, ибо я не хочу заниматься самообманом, — фыркнул он, отворачиваясь. — Я не стану это отрицать только потому, что мне это не нравится. Я промолчал. Ведь действительно, каждый, кто хоть раз командовал войсками, ищет славы, и глупо было бы утверждать, что он этого не хочет, отрицать очевидное лишь потому, что слава — для заносчивых и гордых, которые не хотят признавать себя таковыми. Другие в полководцы не попадают. — Природные свойства в столкновении с человеческим приводят к гибели, — произнес он спустя какое-то время. — Природа ночной бабочки — лететь к свету, но в столкновении с человеческим светом она сгорает. — А что есть человеческое для человека, раз уж ты заговорил о его природе? — Жажда обретения, назовем это так, есть естественное свойство человека, верно? — спросил он, сомневаясь, видимо, в правильности собственной мысли. — Верно, — ответил я, кладя руку на его плечо. — Продолжай, Чжао Юнь, я желаю преумножит свои знания. Он улыбнулся, видимо, ему льстило, что я использую его выражения. — Может, я и не прав, — произнес он. — Но я считаю, что самым человеческим в человеке является это самое естественное свойство — жажда обретения, — голос его стал каким-то странным, и я увидел, что его глаза влажно блестят. — То есть ты хочешь сказать, что человека губит его собственная природа? — я сжал его плечо и развернул лицом к себе. — Почему тебя это так печалит? Он обнял меня за плечи и уткнулся лицом в мою грудь. Слез так и не последовало, только тихий шепот: — Поэтому выходит, что человек — ошибка природы… Руки его дрожали, как и голос. Но слез не было — он был воином, а воины не плачут.