Дети войны

Обито волнуется. Это то, что понимает Дейдара, когда искоса смотрит ему в глаза: его взгляд пустой, отстраненный, потерянный и уязвленный, а шаринган горит так ярко, что кажется, будто он оставляет кровавые тени на каждом глубоком шраме. Томоэ вертятся, сужаются, пульсируют, словно в такт биению сердца. Молчит. Не спрашивает. Не просит. Хотя вряд ли бы Дейдара мог что-то ему сказать. Они оба стоят на старой обветшалой веранде плечом к плечу, а крики и стоны из дома за их спиной почти не различаются за стуком оглушительно шумящей крови в ушах. Забавно. Дейдара тоже немного взволнован, но не настолько, чтобы с силой впиваться пальцами в ткани собственной теплой одежды. Зима началась совсем недавно, а он еще не успел привыкнуть к настолько суровому северному климату: в его родной деревне всегда было очень тепло. Языки на ладонях вяло свисают из беспомощно приоткрывшихся от мороза ртов. Ветер треплет кончики его собранных в низкий хвост волос, а на нос, как большая капля дождя, приземляется что-то мокрое и холодное. Дейдара рассеянно всматривается в небо, словно выискивая в нем угрозу, но видит лишь мелкие белые хлопья, вихрем спадающие на голую стылую землю. — Первый снег, — бесцветно озвучивает он, просто потому что молчание становится слишком невыносимым. — Символично. — Я тоже родился зимой, — отвечает Обито и ведет плечом, лениво стряхивая тонкий слой снега с высокого, покосившегося ограждения. Дейдара сухо усмехается и устало прикрывает глаза, обжигая легкие свежим морозным воздухом. Тоже. Тоже, черт возьми. На что он себя подписывает? — Вероятность того, что что-то пойдет не так настолько мала, что это почти смешно, — наконец произносит он. Слова почему-то кажутся глупыми и совсем лишенными смысла. Для Обито они — пустой звук. Он сейчас находится где угодно, но точно не здесь. — Перестань нагонять тоску, м. Я начинаю нервничать из-за тебя. И за тебя, про себя добавляет он и морщится, когда снег налипает на ресницы. — Вероятность есть всегда, — возражает Обито. Его голос тихий, но не потерявший былую жестокость. — Если ребенок умрет… — Если ребенок умрет, ты смиришься с этим. Крики становятся громче. Дейдара размыкает веки, наблюдая за тем, как Обито со скрипом сминает в ладонях свои темные, старые перчатки. Это настолько смешно: в них он десятками убивал людей, а сейчас так неуверенно ждал рождение новой жизни, как обычный гражданский мужчина, а не человек, который когда-то был способен развязать войну. Дейдаре хочется смеяться до рези в горле, до ноющей боли внизу живота, но он лишь тянется вперед, накрывая руки Обито своими, и мягко разжимает его кулаки, позволяя потрепанным перчаткам упасть на деревянный деформированный пол. Чужие продрогшие пальцы не выказывают никакого сопротивления. Рты Дейдары успокаивающе целуют огрубевшую кожу, что обтянула острые костяшки. — Обито. — Я все понял. — Ни черта ты не понял. Ты идиот. Обито улыбается лишь уголками губ. Шрамы слегка натягиваются, искажая его лицо, и на секунду оно кажется немного зловещим, выбивающим из колеи. — Я все понял, семпай, — повторяет он, и в его словах впервые проскальзывает что-то, похожее на осмысленность. — Все пройдет нормально. У меня снова будет семья. Вот это уже не смешно. Совершенно. Дейдара поджимает губы и заставляет себя ответить, просто чтобы не дать Обито снова уйти в себя. — Конечно. Это все, что он может выдавить. Ему и правда нечего сказать, он способен лишь на робкие, до абсурда неумелые утешения, потому что у них двоих изначально слишком разное представление о сложившийся ситуации. В конце концов, для Обито всегда был важен лишь результат. Дейдара ценил мгновение. Или мгновения: горькие, болезненные, гадкие, с привкусом чего-то неправильного, несправедливого, которые он вынашивал внутри себя, как малое дитя, как то дитя, что сейчас появлялось на свет за его спиной, он ценил эти мгновения и не желал, не смел даже думать о том, чтобы прочувствовать их опять, пропустить через себя во второй или какой-либо еще по счету раз. Между ними снова виснет молчание, неловкое и тягучее, как зимние тучи над головой. На вкус Дейдары место, которое выбрал Обито, чересчур мрачное и безликое, а ночью оно и вовсе выглядит заброшенным и потасканным, как оплот неумелых преступников. И дышится тут нелегко, а лес вокруг — стена из деревьев, непроглядная и бесконечная. Дом находится на отшибе, подальше от посторонних ушей, потому что обычные люди, в отличие от шиноби, слишком любят не по делу трепать языками. Ветер воет глухо, тихим блеяньем. Становится очень холодно, и Дейдара выпускает чужие руки из своих, кутаясь в плотный плащ, накинутый на свободное зеленое кимоно — что-то похожее он носил, когда ему было шестнадцать. Сейчас ему двадцать пять, но возраст почти не оставил на нем отпечатка, хоть Обито и говорит, что с годами он становится только упрямее. Крики то затихают, то усиливаются вновь. — Если ты окажешься прав, — внезапно произносит Обито, и голос его все такой же низкий, почти бесшумный, похожий на гул декабрьского сквозняка, — знаешь, что это будет значить? Дейдара щурит взгляд и прячет за резким тоном свою неуверенность. — Что же, м? Обито смотрит ему в глаза: тепло, особенно, по-отечески. Дейдара терпеть не может, когда он так делает, потому что та пропасть между ними в двенадцать лет, вот она, у него на лице. — Мир, семпай, — улыбается он. Улыбка такая же мягкая, как и то выражение, с которым он это говорит. Она облегченная. — Чистый и правильный мир. Я не смог добиться его вокруг нас, поэтому создам его в этом ребенке. Дейдара замирает и в изумлении распахивает дрожащие веки, раскрывая рот, чтобы вытолкнуть изнутри хоть что-то. Снежинки нещадно бьют его по замерзшим щекам. Ему почему-то становится очень неловко и неуютно, словно Обито поделился с ним тем, чем делиться совсем не следует, будто коснулся того, что никто не должен касаться. Правильный мир. Дейдара не знает, что это. Поэтому он с облегчением выдыхает, когда их разговор прерывает чужое присутствие. Сперва он чувствует чакру. Легкий, совсем слабый ее отголосок — такой она бывает лишь при последних минутах жизни. Или при первых, думает он, бесцельно поворачивая голову в сторону плотно задвинутых седзи. Затем до слуха доходит плач — не такой, каким его описывают в книгах, этот был тихим, не въедливым, спокойным, размеренным до странной тревоги в груди. Наверное, не будь он шиноби, и вовсе бы не расслышал его за воем разбушевавшейся вьюги. Но ведь дети не должны так плакать. Особенно новорожденные. Новорожденные, глупо повторяет он одними губами и окидывает фигуру Обито неопределенным взглядом. Тот стоит, натянутый как струна, и Дейдара точно бы разразился несдержанным хохотом от нелепости этой картины, если бы сам не ощущал себя так, словно его со всей дури пихнули по ребрам. — Я… — начинает Обито, но Дейдара не дает его беспокойству вылиться в слова. — Иди, — отрезает он, пытаясь сделать лицо беспристрастным. Он даже отступает на маленький шаг, переставая загораживать вход в теплый дом. Линия чужой спины настолько прямая, что кажется сломанной и неестественной. — А ты? Какой дурацкий вопрос. В нем столько прикрытой, хорошо замаскированной надежды, что становится тошно. — Я пойду за тобой, — терпеливо поясняет Дейдара, внутренне раздражаясь от своих же слов. Потому что он лжет. — Иди уже, черт тебя дери. Там твоя дочь, если ты не забыл. Интонация, что подразумевалась, как несерьезная, звучит грубо и пренебрежительно. Но она все же действует, потому что шаринган напротив сверкает ледяным недоумением, а затем внезапно сменяется на понимание. Обито все понимает. Он взрослый мужчина, который видел в жизни так много, что другой бы уже удавился. Он поймет, уверяет себя Дейдара, он поймет, почему я никогда не зайду в этот проклятый дом, он поймет, почему я веду себя так, словно мне наплевать. Он поймет и не будет злится, он не будет меня ненавидеть, он не станет разочаровываться, потому что за него это сделал я сам. Он поймет. — Иди, — повторяет Дейдара, требовательно пихнув его в плечо. Обито тяжело вздыхает, но кивает, кидая на седзи такой хмурый взгляд, словно за ними скрывается разгневанный хвостатый демон. Дейдара закатывает глаза и пихает его снова, подталкивая к раздвижным дверям из очень тонкой светлой бумаги, сквозь которую пробивается мягкий домашний свет. Иди, думает он. Иди, иначе я схвачу тебя за руку и сбегу отсюда вместе с тобой. И Обито идет. А когда Дейдара задвигает за ним хрупкие седзи, порыв ветра так сильно бьет его в спину, что с волос слетает тонкая прозрачная резинка — его хвост, что раньше доставал до нижнего угла лопаток, теперь касается середины бедра. Он устало упирается лбом в деревянную раму, задыхаясь от колючего, режущего внутренности воздуха, а из его рта клубами выходит пар. Наверное, этот день он запомнит до конца своей жизни.

***

Ладонь Дейдары аккуратно скользит по изголовью двуспальной кровати. Она большая, светлая, громоздкая, с новым постельным бельем, широким белым одеялом и пледом, застеленным сверху: ткань чистая, свежая, легкая и выглядит так комфортно, так трогательно и мягко, что у Дейдары сжимается сердце — наверное, здесь будет очень приятно спать. Это ведь не лесное пристанище и не крохотный номер дешевой гостиницы. Здесь безопасно. Он сглатывает, опуская на пол сумку с вещами. Обито возится в другом углу комнаты, перебирая в руках какие-то бумаги — все, что он решил забрать из своих убежищ. Еще была одежда, конечно, тоже совсем немного, но она уже успела найти свое место в просторном высоком шкафу. В их общем шкафу. Да, теперь у них все будет общее — от воды в дребезжащем кране до крыши над головой. — Ты меня любишь хоть? Обито замирает и оборачивается к нему с таким видом, словно никогда в жизни не ждал от него подобного вопроса — он был задан настолько не вовремя и не к месту, что попросту сбил его с толку. Но Дейдара пожимает плечами. Он не чувствует неловкости за то, что сказал. — Просто, — он вздыхает, обводя спальню пустым взглядом. — Честно, если нет, то мне все это нахрен не надо. Так много света. Окна тонкие, огромные, с неопрятными пыльными разводами, которые позже придется вымыть. Лучи солнца тепло лижут мебель, ярко освещая все пространство вокруг, и Дейдара, привыкший ко мраку подземелий Акацуки, неприязненно морщится, стоит ему кратко взглянуть в сторону из-за завесы своих волос. Они отливают золотом. Обито выразительно вздергивает бровь и возвращается к бумагам, словно пытаясь показать, насколько нелепыми были слова Дейдары. — Я оставил все ради тебя, — невозмутимо говорит он. — Ты думаешь, я могу ответить «нет»? Дейдара кривит губы в едкой усмешке и на пробу садится на край кровати — упругий и правда до одури приятный. Пушистый, молочный ворс пледа нежно обтек его тонкие пальцы. В голове мелькает мысль, что заниматься любовью здесь тоже будет удобно, и усмешка становится чуть шире, хоть Дейдара и пытается скрыть ее за отросшими прядями своей челки. — Я думаю, что ты сменил одну иллюзию на другую. Вечный мир на нормальную жизнь. И сделал ты это не ради меня, а ради себя, потому что ты эгоист, который считает, что имеет право на второй шанс. Внимательный прищур и волосы, убранные за ухо. Дейдара ждет реакции, но Обито по-прежнему показательно равнодушен. — Я не держу тебя здесь, — спустя минуту тянет он, немного лениво и без интереса. — Можешь уходить в любой момент. Черт возьми. Как глупо. Они никогда не научатся нормально вести разговор. Дейдара фыркает, чувствуя легкое раздражение, потому что Обито знает, что он никуда не уйдет, и потому что Обито сам не хочет, чтобы он уходил. Вот и все. Этот дом — итог их отношений. Они будут жить тут вместе, зализывая друг другу раны, как выброшенные на улицу побитые щенки. — Никуда я не уйду, м, — произносит он вслух очевидное и осматривает Обито с макушки до пят, силясь понять, насколько серьезно тот воспринимает его сейчас. Слышится холодный смешок. Вот же ублюдок. — Тогда что ты хочешь услышать? Дейдара мнется. В нем злость, деленная на робость — странная, страшная смесь. Ему не нравится выказывать свои слабости, он лучше удавится, честное слово, но есть вещи, о которых он не может позволить себе молчать. Не теперь. Он понял, что обязан высказаться, еще до того, как переступил порог этого дома — этого большого, красивого дома, в котором им придется начать новую, совершенно безумную в своей посредственности жизнь. Они будут спать в одной постели и есть за одним столом, обживать новое место, занимаясь простыми бытовыми заботами, и делать все то, что делают обычные гражданские люди. Он все еще не верит. В груди что-то больно хрустит, когда Дейдара представляет себе все это — почему-то он ощущает себя слегка растерянно и опускает глаза в пол, словно Обито сможет понять его мысли, просто взглянув в глубину расширенных черных зрачков. — Гарантии, — тихо, но твердо выпаливает он. Обито снова вздергивает бровь. — На что? — На то, что однажды ты не проснешься со мной в одной постели и не решишь, что с тебя хватит. Обито вновь отрывается от бумаг и на этот раз на его лице нет ни насмешки, ни даже намека на издевку. Он хмурится, раздумывая над услышанным, а затем внезапно смягчается, мигом теряя спесь. — Ты боишься, что я откажусь от тебя, как от своего плана? — спокойно спрашивает он. Вот так просто. В лоб. Дейдара отворачивает голову, чтобы не дать ему увидеть свое смущение, но шея, неприкрытая длинными волосами, предательски горит оттенками красного. — Ладно, забудь, — поспешно бормочет он, делая вялую попытку перевести тему. Вся его решимость мигом куда-то пропадает. Слышится вздох и легкий шелест листов. Дейдара жмурится, желая провалиться сквозь землю, и скорее догадывается, чем ощущает, что Обито подходит ближе и склоняется над ним. Ногти без лака впиваются в мягкость кровати. — Дейдара, — звучит откуда-то сверху. Все еще очень спокойно. — Посмотри на меня. Дейдара не смотрит, потому что пошло оно к черту. Его достало. — Отвали, м, — прямо чеканит он, не размыкая век. — Забудь, я сказал. Тяжелая ладонь ложится на его макушку — он вздрагивает от неожиданности и беспомощно горбит спину. Чужие сильные пальцы отводят волосы в сторону, раскрывая весь его стыд, и скользят чуть ниже, к затылку, настойчиво на него надавив. Дейдара поддается, потому что смысла сопротивляться нет. Он позволяет повернуть свою голову так, чтобы Обито смог поцеловать его в горящий лоб. — Я люблю тебя, — шепчет он, хоть Дейдаре и кажется, будто он кричит — такой твердый и уверенный у него голос. — Хочешь или нет, но мы теперь семья. У тебя была семья, Дейдара? У меня вот нет, а я всегда о ней мечтал. Когда я был ребенком, я не знал, что такое «домой», и мне все время казалось, что это то место, где тебя ждут твои родители. — А сейчас? — А сейчас, — горячие пальцы касаются кожи за ухом. Дейдару бьет мелкая дрожь. — Мое «домой» очень глупое и наивное. И почему оно такое? Почему ты такой глупый, а, семпай? Дейдара лишь невесело хмыкает. — С кем поведешься. И правда глупый. Он злится чуть меньше. Наверное, это прерогатива Обито, но он всегда на удивление спокоен и уравновешен — Дейдара не может припомнить, чтобы тот хоть раз был в бешенстве из-за него. Прекрасная выдержка. Особенность характера или клановая черта? И в комнате тоже очень спокойно: вокруг слишком тихо, ни единого звука, лишь сквозняк треплет тонкие прозрачные занавески и Дейдара тянет свои руки вперед, нащупывая ими одежду Обито. Тепло. Он хочет раствориться в этом моменте, в этом стойком ощущении того, что кроме них на планете больше никого нет. — Любишь, — издевательски шепчет он в ответ, отдавая себя ласкающим волосы пальцам. — А я тебя ненавижу. — Неправда. Ты тоже меня любишь. И ты никуда отсюда не уйдешь, потому что я тебя не пущу, ты меня понял? — Ты сказал, что не держишь меня. — Я соврал, — невозмутимо произносит Обито, продолжая перебирать его волосы. Дейдара уверен, что он улыбается. — Привычка дразнить тебя все еще слишком соблазнительна, извини. Второй поцелуй приходится в красную щеку. Уже после — нос, ресницы, скулы, уголок стыдливо поджатого рта. Губы у Обито тонкие и сухие, но под ними Дейдара плавится и становится податливым, как кусочек влажной глины. Он расслабляется, облегченно подставляясь под каждое умелое прикосновение. Его снова целуют в лоб. — Если надо, я свяжу тебя и отправлю в Камуи. — Ты охренел? Возмущение вялое, чисто для галочки. Обито смеется — искренне, хрипло, на выдохе, его смех — живой, игривый, обволакивающий, приятно ласкает слух. Его рука спускается на шею, давит чуть сильнее, он прижимает Дейдару щекой к своему животу и тот чувствует, как расходятся вибрации по его телу, пока он издает смешок за смешком. Как круги по воде.

***

Дейдара устало заходит на кухню, оставляя влажные следы на полу — он даже не снимает свой плащ, и талый снег течет с подола прямо на светлый паркет. Ему холодно и паршиво, он открывает кран, упирается пальцами в твердую крышку кухонной тумбы, наклоняется ниже к раковине и жадно пьет, желая захлебнуться к чертовой матери. Как же болит голова. Виски пульсируют, а руки дрожат. Он суетится, не зная, что делать, слышит возню из соседней комнаты и с силой стискивает зубы. Кажется, челюсть хрустит. Ну и что. Вода капает с губ, словно кровь, и он стирает ее тыльной стороной ладони. Ребенок, отчужденно думает он и истерично усмехается. Ками-сама, в его доме ребенок. Он никогда не верил в богов, но сейчас ему отчетливо хочется обратиться с молитвой к небу. Почему в его доме ребенок? Откуда он взялся? Зачем? Глупые вопросы отчаянно бьются о стенки воспаленного черепа. Он не смотрел на него. На нее. Плевать. Она задыхалась, поэтому плач оказался настолько тихим, и в этом между ними есть что-то общее — Дейдара тоже почти не дышит, скользя ледяными пальцами по влажной эмали раковины. Ребенок. Боже. Он сам еще ребенок, куда ему все это? Он стоит вот так целую вечность, пока под веками не начинает нещадно жечь. Что-то тяжелое, мрачное сворачивается у него внутри, а вода оседает в желудке песчано-глиняным слоем — его тошнит, и он зажимает свой рот ладонью, стараясь подавить это кошмарное чувство паники. Но оно не проходит. Издевается. Выворачивает наизнанку. Душит. Смеется. Хрипит. Ему очень страшно. Он слишком привык к размеренной скучной жизни, чтобы быть готовым к чему-то из ряда вон. Вернее, он думал, что будет готов, а в итоге не может сделать даже нормальный вдох. Не может прийти в себя. Не может вернуться обратно живым человеком, а не мешком размозженных костей. Но Обито приходит сам. Стаскивает мокрый плащ с усталых, опущенных плеч и вешает его на спинку стула. Берет Дейдару за локоть и молча тащит в сторону спальни, слегка придерживая, чтобы тот не ударился об острые углы мебели. Дейдара затравленно смотрит под ноги, также не говоря ни слова, и послушно идет за ним. У Обито мешки под глазами, а шрамы как будто становятся глубже. Они не разговаривают. Дейдаре стыдно, потому что утешать сейчас нужно совсем не его. Обито измучен, но он улыбается, закрывая за ними дверь — и это то, что просто невозможно вынести. Все не так. Все неправильно. Не по-настоящему. Это не Дейдара должен убиваться, напрашиваясь на чужую помощь. Это не он дал росток новой жизни, не он разделил свою кровь на двоих. Не он стал отцом. Не он волновался, стоя на веранде и боясь представить смерть своего ребенка. Это не он нуждается в поддержке. Не он. Обито подходит к нему вплотную. Он мягко дергает за тонкий пояс, снимая с Дейдары его кимоно. — А как же… — Спит. Дейдаре снова хочется смеяться. Вместо этого он опускает подбородок на широкое плечо, пока теплые руки гладят его по спине. — Ты замерз, — произносит Обито. — Ты плохо переносишь холод, иди в кровать. Дейдара сдавленно сопит, обнимая себя за локти. Один кивок, как сотня извинений, и жалкий, севший от недостатка сил голос. — Я могу помочь тебе. Смешно. Снова ложь. Снова грязная, бесстыдная ложь. Он и близко не приблизится к чужому ребенку, не сейчас, он еще не готов: он не сможет посмотреть ему в лицо, не решится встретить пронзительный взгляд черных глаз, не станет искать в нем родные черты. А в том, что они будут черными, он не сомневается — проклятая учиховская кровь. Как зараза: красивая и смертельная. Банальная генетика. Они будут похожи, как две капли воды, как могут быть похожи лишь отец и дочь, и как только Дейдара это увидит — он сойдет с ума, потеряет последние остатки рассудка. Паника — та еще сука. Дейдара никогда не сбегал с поля боя, только если дело не касалось Учих. Обито выдерживает долгую паузу. Он продолжает поглаживать спину Дейдары, пытаясь его согреть, а сам Дейдара лишь рассеяно жмется к его теплу, глубоко дыша через открытый рот. — Не можешь, — снисходительно возражает Обито. Его руки замирают на дрогнувших лопатках, стискивая их чуть крепче. — Ты не в порядке, семпай. Мне от тебя никакой пользы, пока ты похож на труп. Он не в порядке? Дейдара тихо фыркает и отвечает, выдавливая из себя усталую усмешку. — Раскомандовался, м. Он не в порядке — он очень обязан. От него и правда совсем нет пользы, и он рад, что Обито это знает, что ему не нужно ничего объяснять. Что он понимает, возможно, намного больше, чем сам Дейдара, что он понимает так много из тех вещей, что всегда остаются невысказанными. Что сейчас он говорит лишь то, что от него хотят услышать, что он не требует никаких оправданий. Дейдара благодарен. Потому что ни одну его мысль, нелепую, жестокую и отвратительную, никогда не придется облечь в слова.

***

Кровать действительно оказывается мягкой. Дейдара впервые спит до обеда. Инстинкты шиноби дают полный сбой и, открывая заспанные глаза, он не может думать ни о чем, кроме того, как приятно прогибаются матрас и большая подушка под его весом. Он жмурится, трется щекой о чистую свежую ткань и вдыхает запах душного летнего дня, того самого дня, когда небо почти безоблачно, а солнце нагло бьет лучами сквозь окна, небрежно слепя лицо. Его тело, покрытое испариной, нещадно горит под бесконечными слоями одеял, а распущенные волосы паутинкой липнут ко взмокшей спине. Он не хочет вставать. Рука Обито, тяжелая и мускулистая, лежит на его боку, а кончики расслабленных пальцев, лаская, касаются голого живота. Щекотно. Дейдара как-то ломано вздыхает, глядя на эту картину. Кожа Обито кажется странной: клетки Сенджу Хаширамы делают ее абсолютно белой. Она привлекает. Молочная, прозрачная, тонкая, с россыпью выступающих синих вен, с рельефами мышц и совсем без шрамов. Такой контраст. Руки Дейдары — грубые швы и коричневый трансплантат. Это острые локти, худые запястья и непроходимая подростковая угловатость. Его собственная кожа — розоватая, сухая и зудящая на ладонях от вечной слюны. Это бесит. Дейдара набирает в легкие побольше воздуха и бесцеремонно пихает Обито ногой. — Подвинься, сволочь, — сдавленно бормочет он, но не двигается сам. Лишь зарывается носом в подушку, скрывая в ней неловкую улыбку. На самом деле, ему нравятся объятия, поэтому рука, что неосознанно сжимает его сильнее, не приносит особого дискомфорта. Обито вздрагивает, отрывая голову от постели. Внезапное пробуждение сбивает его с толку, и он растерянно моргает единственный глазом, пока не фокусирует взгляд на Дейдаре. — На нас напали? Голос хриплый и все еще сонный. Взлохмаченные черные волосы торчат во все стороны, а на шее и плечах розовеют следы от складок на смятом постельном белье. Дейдара вновь подавляет улыбку. Он редко улыбается, но губы просятся сами. — Да, — серьезным тоном произносит он. — Ты. На меня. Хватит ко мне лезть, Учиха, мне жарко, и я весь мокрый. Обито хмурится и выглядит также серьезно, а затем широко ухмыляется и по-детски играет бровями. И лицо его сейчас — не лицо мужчины, а лицо мальчишки: расслабленное, мягкое и светлое. Глядя на это, Дейдара чувствует что-то сильное, что-то сладкое и горькое одновременно, ему хочется насмешливо покачать головой и сказать, какой же Обито болван, но вместо этого он запускает пальцы в его густые жесткие волосы, как будто пытаясь хоть немного привести их в порядок. — Ты дурак, — все-таки улыбается он: нешироко и сдержанно. — Тебе что, пять лет? Обито щурится, словно кот, и довольно ложится обратно. Он перехватывает предплечье Дейдары и тянет его на себя, сокращая и без того незначительное расстояние между ними. Влажная кожа соприкасается с влажной кожей, становится намного жарче, намного мокрее, и Дейдара возмущенно дергается, но не отстраняется. Его грудь начинает ходить ходуном: очень часто и очень загнанно. — Что ты делаешь? — с любопытством спрашивает он. Обито притягивает его руку к своим губам, оставляя краткий поцелуй на ребре ладони. — Ты лишил меня сна, семпай, и ты за это заплатишь. Нечем дышать. И вряд ли дело тут только в погоде. Дейдара делает попытку вывернутся, но Обито держит до боли крепко. — Да пошел ты, м. Он все еще улыбается, что сводит все недовольство на нет. Обито негромко хмыкает и прикусывает острую косточку на худой кисти, а затем его теплый язык прижимается к месту, где бьется ускоренный пульс. Дейдара шумно вздыхает, заставляя рот на ладони открыться почти с призывом. Не намек — приглашение. Из узкой расселины каплями стекает слюна. И это — разрешение обладать. Оно открытое, живое, беззащитное, оно прекрасно, потому что Обито улыбается ему в ответ и трется израненной стороной лица о то место, где у других людей проходит линия жизни. Дейдара не знает, существует ли в мире хоть что-то интимнее этого. Искусство и уродство. Шрамы на ощупь как гладкая глина. Они ужасные, но он касается их своими костяшками и не испытывает отвращения, когда язычок облизывает те, что залегли у самых век. Поцелуй в ладонь приятнее, пока чужая — большая и твердая, с нажимом скользит между бедер и гладит внутреннюю нежную часть. Дейдара лежит на боку и тихо стонет в подушку, зажимая руку Обито между ног — он хочет раздвинуть колени в стороны, но будет не очень удобно, поэтому он мечется и просит, просит не прекращать, не останавливаться, пожалуйста, потому что это немного слишком. Все с Обито — слишком. Слишком сильно. Слишком грустно. Слишком не так, как принято. Кровь кипит. Невыносимо жарко. Мокрая насквозь простынь липнет даже к плечам, но Обито не позволяет ему раскрыться — он стискивает запястье сильнее и целует глубоко и развязно, словно рот, искусанный, пульсирующий, разодранный зубами — не последствие запретной техники, а как минимум человек. Как будто не оружие, несущее смерть. Спутанные, потемневшие от пота волосы лезут к раскрытым губам. Дейдара глотает стоны и всхлипы, как глотал бы прохладную, спасительную воду — в горле пересохло и хочется пить. И скулы сводит: Обито знает, что нужно делать. Он дразняще кусает самый кончик нежно-розового гибкого язычка, и Дейдара заходится дрожью, усиливая хватку ног. Пальцы смыкаются на задней части бедра. Ох, Ками, он знает, что Обито намерен делать этими пальцами, черт побери, он даже помогает — совсем недвусмысленно толкается вперед и сам принимает их внутрь. А Обито все улыбается. Какой же ублюдок. Дейдара гадает — улыбался ли он также, когда контролировал биджу? — Давай же, — скулит он, вытягивая шею, чтобы сделать нормальный вдох. Легкие тут же заполняет огонь, а по венам растекается лава. Ему так жарко, господи, он же сейчас умрет. — Чего ты смеешься? Обито отрывается от его ладони и мягко фыркает. Его нос блестит от их общей слюны, и Дейдара не может понять, сексуально ли это, красиво или просто слегка забавно. Он вообще не может ничего понять — его так сладко заполняют изнутри, что хочется лишь выть и молить о большем. А это ведь только пальцы. Они такие медленные. — Терпение, семпай, — выдыхает Обито и наконец — наконец! — придвигается сам. Он нависает сверху, упирается белым локтем где-то справа, и сам воздух между ними становится гуще, он горит, как горит и Дейдара, а колени словно по щелчку разъезжаются в стороны. Что за ад. Невозможно. Раскаленное — по живому. Поцелуи — в ключицу, в яремную впадинку, между ребер. Дейдара прогибается в пояснице, потому что пальцы — уже не пальцы, а орудие пыток. Они проникают, выходят из тела и проникают вновь, и все так размеренно и четко, так ровно и слаженно, так терпеливо, что он не сдерживает низкий стон и запрокидывает голову назад, цепляясь за чужие, черные, такие же мокрые волосы. — Я сейчас сам себя трахну, — хнычет он, когда его целуют в открытое горло. Катон по венам, артерии в пепел. Это — не лава, конечно же нет, такое для них слишком просто, это, как минимум, огненный шар. Все равно. Дейдара плюет и двигает бедрами, заскользив лопатками по постели — вверх-вниз, вверх-вниз, как биение сбитого пульса. Его выгибает так, что уже не стыдно — он сам насаживается по нижнюю фалангу и сам вжимает Обито в себя. — Ты уже неплохо справляешься, — он даже не удивлен, когда на него глядит шаринган. Судя по изломанным бровям, Обито тоже сейчас несладко и хваленая выдержка дается ему с трудом. Дейдара усмехается, с наслаждением издеваясь. Кажется, от этого он тоже может получить удовольствие. — И сам он был дурак, и шутки у него были дурацкие, — отвечает он, прижавшись согнутым коленом к горячему боку. — Давай, я же вижу, что ты хочешь. Обито сжимает челюсть и исходит на хрип. Его веки и ресницы дрожат. — Замолчи. — Заставь меня, м. И Обито ведет. Томоэ лихорадочно сужаются в чернильную спираль. Его взгляд мутный, кровавый и абсолютно голодный, и да, он хочет, он так сильно хочет, и, вообще-то, Дейдаре стоит сказать спасибо за то, что ему не собираются делать больно, но, черт, они ведь шиноби, какая разница. — Я не сахарный, — делает последнюю попытку он. И все. Победа. Пустота внутри ощущается жаркой пульсацией и требует, чтобы ее заполнили. Обе руки Обито ложатся на его живот, скользят на тазовые косточки и крепко фиксируют. Они с секунду смотрят друг на друга, а затем Дейдара приподнимается на локтях, намереваясь поцеловать Обито в его чертов рот, пока сам Обито наклоняется ниже, видимо, желая сделать то же самое, и они, наконец, целуются — сталкиваются губами, зубами, носами, и это неловко, нелепо и плохо настолько, что они тут же смеются, не разрывая поцелуй, и после одновременно стонут, потому что Обито медленно входит и делает первый толчок. За ним без промедлений следует второй, а дальше Дейдара и вовсе перестает считать. Их тела плотно прижаты и бедра движутся только навстречу — никак иначе, лишь слаженный, ритмичный механизм. Ничего животного, дикого, первобытного, никогда, ни один чертов раз, потому что секс с Обито — это знать, что на тебя не заявят права, это не «я тебя взял» и «ты мой», это «мы принадлежим друг другу» и «я делаю то, что ты хочешь, ведь ты делаешь то же в ответ». Вот и все. К Дейдаре не относятся, как к женщине, поэтому он может позволить себе отдаться и подчиниться тому, кто не расценит его желания, как слабость или проигрыш. Он снова улыбается. Обнимает Обито за широкие плечи, сминает короткие пряди на затылке, вслушивается в рваные стоны и стонет сам, несдержанно и на срыве. Хорошо. Нет, прекрасно. Потому что Обито там, глубоко, среди внутренностей и мышц, намного ближе, чем кто-либо другой. И так нужно. Так — естественно и красиво. Искусство и искусство. Дейдара гладит ужасные шрамы своей щекой. В него проникают, выходят, он вскрикивает и стонет, всхлип за всхлипом, вдох за вдохом, он тонет в подушках и путается в одеяле, чувствуя себя беспомощным и потерянным. Его окатывает кипятком и душит огонь от кострища. Но это недолго. Обмякая под твердым, надежным телом, он понимает, что ему не дадут сгореть.

***

Дейдара бы соврал, сказав, что не знает, как можно делить с кем-то крышу несколько недель и ни разу не встретится с ним взглядом — в убежище Акацуки ему прекрасно удавалось избегать нежелательных контактов. Вернее, контакт был один. Итачи. И это слегка иронично. Еще, возможно, немного Тоби, но это ироничнее вдвойне — иногда ему казалось, что в его жизни как-то слишком много Учих. Даже для мертвого клана. А теперь — возрожденного? Глупые мысли. Он так и не приблизился к ребенку. Сначала что-то его удерживало — много домашних дел и бытовых проблем, нежелание навязывать неумелую помощь, неловкость, отчуждение и банальный стыд за то, что день сменяется днем, а он все не может пересилить себя. Это, конечно, все отговорки. С Обито он тоже почти не видится — только за завтраком на кухне и в спальне, когда тот уже спит. Все. Еще реже они перебрасываются парой формальных фраз — привет, все нормально, спасибо, до завтра, сегодня я не хочу. От этого гадко, на самом деле. Спустя месяц Дейдара и вовсе перестает ночевать в своем доме. Все свободное время он проводит на заброшенном полигоне за деревней — разрабатывает новые техники, пытается улучшить старые, успешно делает вид, что не оставил Обито одного. Взрывы успокаивают. Он выжимает себя до нитки. Уставший, без чакры и сил, он лежит на высокой гранитной скале, свесив обе ноги с крутого обрыва. Это место открыто ветру, поэтому его одежду и волосы, убранные в хвост, безжалостно треплет холодным потоком воздуха. Внизу, на равнине, вместо мерзлой земли — глубокие свежие кратеры. Пахнет дымом и гарью. Какой же он мерзкий. Он со смешком сшибает маленький плоский камень. Рядом стоит пустая коробка для бенто, но сытость быстро переходит в тошноту. Потому что это от Обито. Потому что обычный рис и маринованные овощи, сложенные им, чтобы Дейдара не умер от голода, на вкус как дом и кусочек уюта: тепло и совсем чуть-чуть — сладко. Дейдара ел, с трудом глотая вязкую слюну, но не от нужды — в нем вообще ничего не осталось, кроме горечи и сожаления. Он нашел это бенто, одиноко стоящим на тумбе около входной двери. Обито знал, что он опять уйдет, но приготовил для него еду — все эти дни он нянчился со своим ребенком, такой же брошенный и одинокий, но все равно потратил время, чтобы позаботиться о нем. Боже, как же это трогательно, и какой же Дейдара мерзкий на фоне этой заботы. Он не заслуживал чей-то любви. Он бросает коробку следом. Та летит с обрыва и глухо разбивается о торчащие острые выступы у подножия скалы. Дейдаре тоже хочется спрыгнуть, но это будет уже чересчур, поэтому он продолжает лежать на спине, глядя пустым взглядом на вечернее медовое небо. Далекий диск луны почему-то кажется красным. Усилиями Дейдары природа близь полигона превратилась в мертвенно-серую топь: валуны стерлись в пыль, а обломки высоких деревьев разнесли по округе горьковато-древесный запах искусственной свежести. Тремор в руках. Капли крови на сгибе кистей. Содранные в мясо костяшки пальцев. Возможно, Обито погорячился, когда решил забрать его с собой. Эта мысль прошибает его, словно молния, и он устало разворачивается набок, собрав тонкую россыпь снега в свой дрожащий худой кулак. Снег тут же начинает таять, растекаясь тоненькими змеевидными струйками вдоль запястья. Обито нуждается в семье. Возможно, если бы Дейдара остался там, среди преступников, у него бы она была — хорошая семья, с женой, детьми и прочим, чего так хотели нормальные люди, и чего никогда не хотел он сам. Дейдара не был создан для этого. Его сердце билось для азарта сражений, для убийств, для искусства, для совершенствования себя. Для смерти. Он был готов погибнуть в любой момент. Даже сейчас, став гражданским, он чувствует себя шиноби, потому что это не искоренить. Это под кожей. Его душила такая жизнь. Его душили рамки маленькой деревни и все эти люди, что были вокруг. Он так скучал по миссиям, по свободе, по запаху крови и глумливому напарнику, по мгновениям, когда он мог творить, и когда ему было плевать на то, что говорят про него другие. Когда не нужно было скрываться и бояться того, что беглого подрывника из Ивагакуре поймают и отправят под Трибунал. Потому что теперь у этого подрывника есть близкий человек и обжитый годами дом, и еще очень многое из того, что он, как оказалось, совершенно не заслужил. Как же гадко. Возможно, Дейдара погорячился, когда решил найти суррогатную мать.

***

Они занимаются сексом еще один раз: неторопливо, медленно и лениво, после чего Дейдара засыпает, уткнувшись носом в чужое теплое плечо. Когда он просыпается, плеча уже нет, но есть большие мягкие подушки, складки белого, все еще влажного одеяла и голова, что лежит на его животе. Это приятно, но слегка тяжело. Дейдара хмурится, вертится, пытаясь устроиться поудобнее, и приоткрывает глаза, встречаясь с внимательным взглядом Обито. — Доброе утро, — голос хрипит. Сон был недолгим, но удивительно крепким, и Дейдара все еще не мог прийти в себя. — Сейчас шесть вечера, — так же хрипло произносит Обито: видимо, он тоже проснулся совсем недавно. Это слегка непривычно. Раньше они не могли позволить себе такого, и хоть Дейдаре не особо нравилось бесцельно валяться в постели, делать это с Обито казалось не так уж и плохо. — Мы еще ни разу не встали с кровати, да? — Какая разница? Действительно, какая. Дейдара усмехается, потянувшись рукой вперед. Обито повернут к нему лицом, и его нос смешно щекочет кожу на последнем ребре. Дейдара осторожно проводит кончиками пальцев по шрамам, что окружают матовый черный глаз — Обито щурится, фыркает, но подставляется под прикосновения, ничуть не стесняясь того, что Дейдара делает. Он реагирует так непосредственно и легко, словно эти самые шрамы — не уродство, превратившее его в калеку. Они искажают и портят. Улыбка Обито — кривая и пугающая, а мышцы на правой стороне работают не так хорошо, как на левой. Неестественная мимика. Вечно опущенный уголок губ. Тяжелые веки и хмурые брови. Всего один шаринган. Намечающиеся и уже прижившиеся морщины. Грубый, серьезный вид. Шрамы — борозды, твердые, как кора. Обито больше отпугивал, чем привлекал. А Дейдара никого никогда не любил сильнее. — Я ужасно хочу спать, — признается он, запустив пальцы в темные, жесткие волосы на макушке. Обито издает тихий смешок, но понимающе кивает, потершись чистой щекой об его обнаженный живот. — Мы проспали весь чертов день, а я все равно хочу, м. — Ты знаешь, что ты спишь с открытым ртом? — Ха, — Дейдара прыскает, а затем расслабленно смеется, запрокидывая голову назад. Взгляд тут же цепляется за чистое небо в квадратном окне. Судя по освещению, сейчас и правда был ранний вечер. — Я думал, ты скажешь, что я милый во сне, или вроде того. — Конечно нет. Ты милый, только когда твой рот закрыт. — Вот уж спасибо. Они замолкают, но повисшее молчание кажется нужным, комфортным и правильным. От касаний Дейдары Обито совсем разомлел: он очень любил, когда его трогали, и если раньше это злило и смущало одновременно, то теперь они оба почти привыкли. Почти. Обито нравились объятия, поцелуи и секс, и все эти вещи, вроде долгих предварительных ласк, переплетенных пальцев и нежных столкновений лбов. Иногда он, не предупреждая, подходил к Дейдаре вплотную, мягко подхватывал его под бедра и усаживал на крышку стола, а затем прижимал к своей груди, пока Дейдара краснел и возмущенно пыхтел, пытаясь выбраться из хватки сильных рук. Обито невесомо гладил его по спине, распускал длинный хвост, сдувал пряди со взмокших висков, терся носом об его нос, и в этом было столько одиночества, что сдавливало горло. И он делает это снова. Слегка приподнимается, бережно целует Дейдару чуть выше пупка. Сухие приоткрытые губы скользят, едва касаясь, к покрытому мурашками солнечному сплетению, а солнце, пробиваясь сквозь занавески, заливает светом его лицо. Такое красивое и ужасное одновременно. Дейдара с жадностью ловит момент, когда в пигменте угольного глаза можно рассмотреть такой же угольный узкий зрачок. А волосы, в которые все еще впутаны его пальцы, отливают пепельным по краям. — Почему мы здесь? — не сдерживается Дейдара. И тут же прикусывает язык. Любые вопросы на тему их новой жизни от него всегда звучат как грубая провокация, поэтому он неосознанно старается вложить в свой голос как можно больше любопытства и обычного интереса. — Почему именно эта деревня, м? Обито замирает всего на секунду, затем целует то самое последнее ребро. — Здесь хорошо, разве нет? — пожимает плечами он. Нет. Дейдара мог бы составить целый список аргументов, но возражать не стал. — Хорошо, — вяло и совсем неубедительно соглашается он. — И этого достаточно? Обито нехотя останавливается, со вздохом ложится обратно — на этот раз к Дейдаре в профиль. Кажется, он подбирает слова. Дейдара испытующе вытягивается, смотрит внимательно, настойчиво и прямо, уговаривая себя не взрываться, каким бы ни был его ответ. Он слишком легко раздражается от каждой незначительной мелочи, как нефтяное озеро, подле которого чиркают маленькой спичкой. — Мои взгляды слегка изменились, — уклончиво произносит Обито и правда отводит взгляд. Да неужели. Может, даже смутился? Дейдара насмешливо фыркает, с легкой улыбкой пихая его прямо в голову. — Я это знаю. И что? Обито пихает его следом. Иногда они как дети. — Эта деревня отличается от остальных, — с нажимом продолжает он, словно хочет, чтобы Дейдара сам все понял, и ему не пришлось ничего объяснять. Дейдара только хмурится. Странная реакция. Деревня отличалась лишь отсутствием шиноби, но таких деревень еще очень много: здесь все поголовно — гражданские, которые никогда не держали оружия в руках. Мирные люди. Сплошное уныние. — Не вижу особой разницы. — Это потому что ты не выходишь из дома. Они вновь замолкают. Дейдара хмурится сильнее, рассеянно глядя в потолок. Обито, что долго наблюдает за его потугами, устало усмехается и заворачивается в одеяло, оставляя голыми шею и плечи. Теплое дыхание вновь опаляет дейдарин живот. — Жители, Дейдара. — Жители? И что это может значить, м? Обито улыбается так, словно слышит последнюю чушь. В кривом изгибе губ — вселенская тоска. Как всегда. — Дело в них, — наконец поясняет он. — Здесь мало мужчин. Одни женщины, дети и старики. Они не шиноби. О том, что такое война, они знают лишь из книг и рассказов других людей. Тут нет насилия. Проблема — что о тебе говорят соседи. Кого пригласить на свидание. Идти ли на праздник или остаться дома. Понимаешь? Понимает. Лучше бы нет. — И дети, — продолжает Обито, прочерчивая пальцем узор на чужом боку. Неосознанно. Ему очень стыдно. — Их не учат убивать. Они ходят в обычную школу и помогают своим родителям. Взрослеют, бунтуют, сбегают, но они хотя бы живы. У них есть друзья и нормальная жизнь. Их не завалит камнями в тринадцать, и они не умрут для того, чтобы обеспечить успешное выполнение миссии. — Хватит. Обито трет переносицу и неловко прочищает горло. Снова отводит взгляд. — Это просто то, как мне бы хотелось жить. Вот почему. Я хочу здесь состариться и сгнить под землей. Я хочу сделать это как Обито, а не Тоби или Мадара. Я хочу сделать это вместе с тобой. Дейдара не выдерживает — целует Обито податливым ртом на ладони. Тот отвечает, но медленно и слегка заторможено, а затем льнет сам, прикрывая единственный глаз. — Хватит. Я же сказал. Замолчи. Дейдара наклоняется, сгибаясь в три погибели, целует опять — на этот раз собственным ртом. Волосы белой завесой спадают по бокам от их лиц, и Обито тянет за длинные пряди, буквально вжимая Дейдару в себя. Он гладит его подбородок, заставляя углубить поцелуй. Кончик языка Дейдары встречает его язык, скользит по гладкому небу, проводит по полоске зубов. — Мы ведь будем вместе, семпай? — Ага. — И умрем в один день? — Не укорачивай мне срок. Обито прыскает, укусив Дейдару за губу. Дейдара мигом отзывается, щелкнув Обито по лбу, а тот валит его набок и перекатывается на другую половину кровати, подминая Дейдару под себя. Точно, как дети. Их отношения — лучшее, что у Дейдары могло быть.

***

Плач ребенка. Дейдара слышит плач ребенка, когда заходит в свой дом. Он тут же выходит обратно, тихо закрывая дверь, и ненавидит себя за то, что опять убегает. Трус. Он просто чертов трус. Смысла нет: Обито обязан его заметить, он ведь не дурак, на самом деле, да и чутье шиноби никогда их не подводит. Даже сейчас. Они оба помнят, как причинить человеку боль. Как правильно резать горло, чтобы мгновенно убить. Как сделать это медленно, превратив быструю смерть в мучительную пытку. Как сломать кость или выбить сустав. Как биться за жизнь без оторванной части тела. Он — один из самых опасных шиноби мира, боится маленькую новорожденную девочку. Какой позор. Дейдара спускается вниз и садится на последнюю ступеньку. С остервенением трет замерзшие руки и раздраженно отмахивается от летящих с ночного неба узорчатых хлопьев снега. Холодно. Как ему холодно. Еще холоднее становится в тот момент, когда вновь открывается дверь. Плач уже стих. Он даже не заметил. — Ты собрался тут ночевать? Реакция медлительная, вялая. Словно разум пробуждается от долгого анабиоза. Дейдара даже не оборачивается, хоть и чувствует, что Обито стоит за его спиной — он только прячет лицо в ладонях, перекрывая себе кислород. Воздух морозный, жжет легкие и трахею. Это больно. — Ответь на вопрос. Слышится громкий, тяжелый вздох. Дейдара не хочет смотреть на Обито, чтобы не видеть то, насколько сильно он его выжал. Наверное, насухо. — Нет. Дейдара поворачивает голову. В его глазах удивление, но голос совсем не дрожит. — Почему? — он хмурится, кутаясь в свое кимоно. Обито почти не моргает, пока рассматривает его в ответ. Кажется, проходит несколько минут, прежде чем он снова тяжело вздыхает и стягивает с плеч накидку из плотной ткани. — Я постоянно отвечаю на твои вопросы, Дейдара, и мне надоело, — устало произносит он, опускаясь на корточки перед ним. Их лица друг напротив друга; Дейдара весь мокрый, в грязи и крови, а Обито чистый и пахнет теплом. — Теперь моя очередь. У меня тоже есть к тебе вопрос. Он кутает его в свою накидку. Дейдара растерянно раскрывает рот, не зная, что должен сказать. — Что, м? Он неуклюже держится за накидку, пытаясь себя согреть. Снег белыми комьями путается в его волосах, он тает у самых корней, стекая по прядям на шею и вниз. Становится будто темнее. Словно ночь бывает такой же черной, как и скрытая обида в чужих глазах. — Мы совершили ошибку? А Обито спокоен как никогда. Как будто то, что он спросил — обычная глупость и мелочь, которая не стоит и капли внимания. Он тянется к рукам Дейдары, кладет их себе на колени: Дейдара позволяет, молча наблюдая за тем, что он собирается делать. По разбитым костяшкам проходит мягкая волна ирьениндзюцу — кажется, в тот раз Дейдара со злости впечатал кулак в скалу. Зеленое свечение окутывает его ладони. Как и ладони Обито. — Семпай? Дейдара вздрагивает, скашивая взгляд на дверь. Там, за ней — ответственность, которую должны нести они оба. С которой не справился ни один из них. Насколько эгоистично будет ответить «да»? Он медленно кивает. — Да. Он знает, что это — самоубийство. Он помнит, как причинить человеку боль.