Рыба гниет с головы

Впервые я вижу нерест, когда мне едва исполняется одиннадцать. Вода словно кипит от рыбьих тел, отчаянно плывущих против течения, взбивающих хвостами ледяную ручейную воду. Меня удивляет и завораживает их странная, нереальная почти общность. Словно один и тот же голос говорит в каждой из рыбьих голов. Тогда я еще не знаю, что этот голос — инстинкт размножения, который для них превыше всего и сильнее даже страха смерти. Потом мать рассказывает мне, что такова природа. Что рыба возвращается в ручьи и реки, где появилась на свет, чтобы дать потомство. Через несколько дней я вижу всплывшие кверху брюшками рыбьи трупики. Они безвольно качаются в воде, словно не боролись только что со стихией, не плыли против течения, преодолевая пороги, выпрыгивая из воды, сверкая ставшими красными телами. Рыб прибивает к берегу, наши собаки ходят их жрать. Через месяц я замечаю кровь на своих трусах, но это пугает меня меньше, чем мертвые рыбы. А потом я узнаю, что значит кровь. Мой час пришёл, скоро я стану взрослой, скоро я смогу родить детей. Продолжить род. Я не знаю, почему моя мать говорит об этом с улыбкой. Я в ужасе. Перед глазами у меня рыбьи трупы с мутными глазами. Мать умирает, прежде чем я достигаю возраста, когда настает пора спрашивать о внуках, и я, как ни цинично это звучит, рада этому. Парни в университете зовут меня лесбой и фригидной сукой, и этому я тоже рада. Даже спустя десяток лет я не могу забыть то зрелище. Не могу думать о собственных детях. Я понимаю, что не рыба, но уверена, что умру в день рождения своего ребенка. Я молчу об этом, чтобы не прослыть сумасшедшей, но в своих снах я возвращаюсь в ту северную реку. Я плыву среди многих к единственной цели. Кровавый след уже стелется за мной, скоро маленькое, сморщенное и кричащее нечто покинет мое чрево. Во сне у него всегда рыбьи глаза. Каждый раз, глядя в них, я умираю. Не знаю, приходит ли кто-то жрать мои внутренности. После смерти матери я иду работать ночной уборщицей, а через год бросаю университет. Слишком быстро я привыкаю к ночной работе, к миру почти без людей. Я не люблю, когда со мной говорят, когда на меня смотрят. Мне кажется, они потихоньку воруют мои мысли, раскручивают их словно клубок, с каждым взглядом, вопросом или жестом все глубже погружаются в тайну моих снов. Даже если я смотрю в пол, я встречаю их взгляды в надраенной плитке, в носках своих туфель, в мокром асфальте. Я не сразу замечаю, что некоторые тоже прячут свою истинную сущность. Сначала я уверена, что мне показалось, что это просто блик от лампы дневного света, мое больное воображение. Но чем больше я думаю об этом, тем чаще вижу их рыбьи глаза. Я не выхожу из дома несколько дней, не помню, как долго. Сначала меня увольняют с работы, потом закачиваются продукты. Я не хочу никуда идти, мне страшно. Я даже в зеркало не смотрю — вдруг я такая же, вдруг сны не просто сны. Я откалываю от стенок морозилки лед — он пахнет курицей и сливочным маслом. Если его сосать, появляется иллюзия сытости. Дважды кто-то звонит в мою дверь, я забиваюсь в угол и притворяюсь, что меня нет. Я перестаю включать свет и подходить к окнам. Вдруг тот, кто звонил, караулит меня на улице. Ждет, когда в окне промелькнет тень, чтобы вернуться. Комнатный цветок горький, но мясистый и сочный. Острые кромки листьев царапают язык и небо. За два дня от него остается только одеревенелый стебель. Я варю из него бульон — он темный от комьев земли, но почти безвкусный. Я понимаю, что теряю силы, но все еще боюсь выходить. Волосы вылазят пучками, а руки мелко дрожат. На зубах какой-то налет, на языке пленка. Так дальше нельзя. Кое-как привожу себя в порядок, старясь не встречаться с отражением взглядом. Прячу тело в мешковатую и ставшую внезапно не по размеру одежду. Сначала жду десяти, потом когда окончательно стемнеет, потом еще пару часов. Просто так, на всякий случай. Прячу глаза за стеклами темных очков и выхожу. Живот крутит не то от страха, не то от голода. На улице тихо и холодно. Никого нет, но, кажется, на меня смотрят из окон, арок и подъездных дверей. Я ускоряю шаг, сердце заходится в груди, так что перехватывает дыхание. Пробую бежать, но не могу — ноги заплетаются. Приходится остановиться. Я закрываю глаза. Стараюсь отдышаться. Воздух обжигает легкие, но ощущение полной темноты успокаивает нервы. Как в детстве накрыться с головой одеялом и зажмуриться. Поверить, что чудовища нет, пока ты его не видишь. Я пытаюсь верить, иду почти ощупью, глядя в маленькую щелочку между ресниц. Я помню маршрут до ночного магазина, наверное, потому и не сбиваюсь с пути. Продавщица смотрит на меня опасливо, отодвигает от края прилавка коробку жвачек. Я смотрю на нее из-под защиты очков и не до конца разомкнутых ресниц. Она спрашивает, чего мне. Я беру крупу и куриные консервы. От рыбных отказываюсь. Я больше не уверена в природе своих снов и в том, кто я. Темные очки помогают, отгораживают от любопытных взглядов. Теперь, глядя мне в глаза, люди видят лишь свое отражение. Это успокаивает. Я придумываю себе глазную болезнь и снова устраиваюсь на работу. Почти перестаю бояться улиц. Какое-то время все идет нормально. Потом мужской голос окликает меня по имени, и я невольно оборачиваюсь. Человек заговаривает со мной. Он явно знает меня, наверное, я тоже его знаю, просто не могу вспомнить. Я не запоминаю имена и лица — сложно это сделать, пытаясь не смотреть в глаза. Я смутно догадываюсь, мы вместе учились. Наверное, это один из тех, кто звал меня фригидной сукой. Я говорю, что занята, разворачиваюсь, чтобы уйти, но он идет за мной. Спрашивает что-то про темные очки, про то, где я сейчас. Поток вопросов изливается, не находя ответов. С резким «Эй» он хватает меня за руку, вынуждая остановиться. Я останавливаюсь. Жду. На улице темно и тихо. Он спрашивает, почему я на него не смотрю, почему не отвечаю. Наверное, стоит что-то сказать. Притворится, что я его помню. Или и вовсе не оборачиваться, сделать вид, будто это не я, пока не стало поздно, и он за мной не увязался. Но я себя выдаю. Он цедит сквозь зубы: «Думаешь, ты лучше всех?» Я качаю головой. Не успеваю ответить: «Нет». Он бьет по лицу наотмашь, сбивая темные очки. Вместо того чтобы вскрикнуть, я резко выдыхаю, по-рыбьи открывая рот. Второй удар сбивает меня с ног. Падая, я вижу звездное небо. Оно неожиданно яркое без очков. Во рту ржаво и солоно. Я падаю бесконечно, словно проваливаюсь в темную бездну, медленно отдаляясь от сияющих звезд. Когда затылок касается асфальта, бездна проглатывает меня без остатка, не оставляя ни мыслей, ни чувств. Я прихожу в себя утром. Рассвет серо-красный, словно растворенная в воде кровь. Я смотрю, как небо наливается этой краснотой, тяжелеет, словно готовое прорваться… или разродиться. Я знаю, что случилось. Внизу живота, между ног, такая же кровавая тяжесть, даже смотреть не нужно, я чувствую. И я смотрю в небо, словно не меня, а его лишили девственности. Надругались и бросили. Ушли. Но что-то осталось, что-то маленькое, пока незаметное. Нет, не выпачканная юбка, не порванная плоть и не кровавые потеки. Даже не тупая тяжелая боль — семя. Я знаю — нужно вставать, пойти домой, а лучше в больницу. Пусть вымоют, вычистят меня всю, пусть влезут между ног своими инструментами: как можно глубже и как можно дальше, чтобы ничего потом не осталось и не проросло внутри. Пока еще не поздно, пока все можно исправить. Мне нужно сделать самую малость — просто встать. Рассветная краснота становится жиже, небо светлеет. Я чувствую, как уходит время. По щекам текут слезы, пока я лежу, раскинув руки. Потом я все же встаю, но не иду в больницу. Боюсь того, что могу там услышать: что семя проросло слишком крепко. Понимаю, это глупо. Ничего еще не случилось, а может, и не случится вовсе. Чтобы зачать ребенка, требуется время. Ничего не кончено, но мысли снова возвращаются к рыбам. К икринкам, застывшим в стоячей теплой воде, еще не оплодотворенным, не законченным, не живым, но готовым к этому, выжидающим, когда придет их время. Я забиваюсь в самый темный угол своей квартиры. Сижу, закрыв все двери, задернув шторы. Так тихо, что я слышу стук собственного сердца, приглушенные шаги соседей, воду, льющуюся в ванной. Шум воды напоминает об икринках, о речных порогах. Преодолело ли семя человека, чье имя я не запомнила, пороги внутри меня? Достигло ли цели? Какое-то время я не нахожу ответа, а потом голос, что звучал в рыбьих головах, что пел им погребальную песню, просыпается во мне. Он велит хранить зародившуюся во мне жизнь. Он говорит, что совсем скоро я стану матерью. Теперь, когда ожидание закончилось, мне снова страшно. Я еще могу все исправить, избавиться от ребенка, но голос не велит. Нет, голос запрещает. Я говорю ему, что не хочу в себе новой жизни. Говорю, что вытравлю ее, влив через шприц отбеливатель. Представляю, как едкая жидкость разъедает мою плоть, растворяет ее, не давая возможности ребенку уцелеть. Представляю, как по ногам льется жгучая смесь, прожигая тонкие борозды на коже, как утекает в слив перемешанная с кровью, унося с собой, что жило и дышало во мне. Голос говорит — ничего не выйдет. Ребенок слишком глубоко и отбеливатель до него не доберется. Говорит, его хватит, только чтобы обжечь мне ноги и промежность. Скорее всего, голос врет, но посеянное сомнение лишает руку твердости. Отбеливатель с хрюканьем выливается из опрокинутой банки. Ванная наполняется запахом хлорки. Белесые струи утекают в слив, так и оставшись чистыми. Я глубоко вдыхаю. Кружится голова: не то от страха, не то от хлорки. Дрожащими руками приглаживаю волосы. Говорю голосу: «Ладно, твоя взяла» — и иду в спальню. В одном из ящиков пытаюсь отыскать вязальный набор. Крючки и спицы достались от матери в наследство. Голос велит мне остановиться. Он требует. Я отвечаю, что не буду его слушать, что воткну в свое чрево спицу, буду вертеть, пока ребенок не выйдет наружу: мертвый, исколотый, перемазанный кровью. Когда я нахожу спицы, рука все еще дрожит. Голос заходится криком. Я приказываю ему умолкнуть, но он звучит все пронзительней и громче, будто нерожденный младенец. Тогда я понимаю, чей это голос, и отпускаю спицу. Стою в замешательстве, глядя на разбросанные тряпки и размотанную пряжу. Нитки красные и перепутанные, как пуповина, что связывает нас теперь. Я говорю, что не сдамся, что уморю его голодом. Он умолкает. Спицы блестят в глубине ящика. «Свяжи мне одеяло, мамочка», — просит голос. Я отворачиваюсь и выхожу из спальни. Весь день я нарезаю круги по квартире, повторяю, что не дам ребенку вырасти, но голод оказывается сильнее меня и убедительнее голоса. Он скручивает внутренности, звучит сиреной в голове. Вечером я сдаюсь. Теперь я ем втрое больше обычного. Ребра постепенно зарастают жиром, острые локти срываются в мясных складках. Постепенно набухают груди, растет живот. Кожа растягивается, покрываясь красными сеточками, словно нарывает изнутри. Сеточки расходятся, расползаются, словно плесень или гангрена. Я краснею, как умирающие после нереста рыбы. Наверное, еще можно спастись, но голос в голове не дает ничего сделать. Несколько раз я ловлю себя на том, что глажу выпирающий живот. Я чувствую, как ребенок растет, как шевелится внутри. Там, под краснеющей кожей, под жировой прослойкой, он плещется в водах моего тела. Я понимаю, что уже люблю его. Люблю настолько, что готова пожертвовать ради него всем, даже собственной жизнью. Мать была права, рыбы были правы — я живу лишь для того, чтобы продолжить род. Голос в голове успокаивается, поет все слаще и радостнее. На маминых спицах я вяжу ребенку одеяло. Время идет, дни становятся короче и холоднее, мое тело тяжелеет. Я все еще мою полы в торговом складе, хотя это дается мне не так легко, как прежде. Я с трудом наклоняюсь, словно через силу поднимаю ведро. Хозяин смотрит на меня странно, пока не задает вопросов, но уже все понимает. Я боюсь, что он меня выставит, тогда я не смогу прокормить ребенка. После очередной смены я просыпаюсь от странного чувства. Не сразу понимаю, что именно не так. Что дело не в тяжести, сковавшей тело, не в странной сырости простыней, не в запахе ржавчины. Даже не в судорожной боли внизу живота. Дело в том, что голос молчит. Сколько ни вслушиваюсь — тишина. Автомобильная сигнализация за окном, воронье карканье, громыхание лифтовых дверей не в счет. Зову ребенка, сначала мысленно, потом приглушенным шепотом и наконец — в полный голос. Хлопает подъездная дверь, кто-то остервенело бьет по батарее. Ничего больше. Осторожно приподнимаюсь на локтях, вижу на простынях огромное и безобразное красное пятно. Знаю, почему молчит голос, но не хочу об этом думать, не хочу в это верить. Под простынями жарко и влажно, подол ночной рубашки прилип к ногам. Кровь еще свежая, не свернулась, даже не остыла. — Ещё не поздно, — говорю я и вздрагиваю от звука собственного голоса. Встаю на колени, задирая рубашку. Ткань липнет к телу, пачкает красным. Раздвигаю ноги, совсем чуть-чуть, боюсь потерять больше, чем уже потеряно. Нет свисающей между ног пуповины, нет застрявшей во влагалище головки. Ребенок лежит на кровати в самом центре кровавого пятна. Он похож на застрявшую в пузыре рыбку: розовый, большеглазый, невероятно маленький. Ручки прижаты в голове, расставленные локотки как плавники, тонкие косточки просвечивают сквозь кожу. Полоска губ плотно сжата, рот не ловит воздух, грудь не поднимается, не опадает, сердце не бьется, но я не верю, что ребенок мертв. Я помню, как оживали в тазу рыбы, принесенные отцом с рыбалки. Как начинали шевелиться: сперва лениво и неохотно, потом настойчиво и резво. Как мать ругалась под нос, пытаясь потрошить проснувшуюся, бьющуюся в руках рыбу. Ребенок был в воде, пока мое тело не отторгло его, не выплюнуло наружу раньше срока. Ребенок был моей маленькой рыбкой, не той раздутой и страшной, с заплывшими глазами, всю жизнь грозившей мне неизбежностью смерти. Я зря боялась и слишком поздно это поняла. Ноги заплетаются, подкашиваются, не идут. Не лезут в сапоги. Ноги шлепают по асфальту неуклюжими тюленьими ластами. Они как чужие, как парализованные — того и гляди откажут. Люди смотрят мне вслед, провожают долгими взглядами. Я иду, глядя в пол, опустив голову. Прижимаю ребенка-рыбу, завернутого в недовязанное одеяло к груди. Распустившиеся нитки торчат во все стороны. Пруд в центре парка искусственный и мелкий. Он не соединен ручьями с морем, разве что трубой с городским коллектором. Я бы многое отдала, чтобы оказаться в горной речке в разгар нереста, стать рыбой, плывущей против течения, чтобы подарить ребенку жизнь и свободу. Я бы многое отдала, но не могу дать больше струящейся между ног крови. Ею оплачены каждый мой шаг, оборот головы, любое движение. Пальцы коченеют, дыхание обращается в пар. Прудик покрыт тонкой корочкой льда. Я опускаюсь перед ней на колени, ломаю, убирая острые края. Одеяло качается на воде, медленно набухает, опускается. Кто-то хватает меня за руки, кто-то звонит в «скорую». Сквозь тяжелеющие веки я вижу, как ребенок погружается в воду.