День независимости

      Улицы были полны людей. Малышу Густаву ещё никогда не доводилось видеть настолько огромную толпу горожан. В свои пять лет он мало что знал. От матери ему доводилось слышать, что в мире шла ужасая война, которой ещё не знало человечество. И она, как сказали Густаву, являлась воплощением сатанинского зла, нёсшего одни лишь беды. А люди на мрачных улицах так радовались и ликовали, будто сегодня отмечался какой-то праздник, хотя война всё ещё шла. Идя за ручку с матерью и ничего не понимая, малыш осматривал улицы.       «Чему они радуются?» — думал мальчик, видевший неподдельную радость на лицах горожан. Обычно они ходили с хмурым видом, вечно ворчали и ругали некоего Франца Иосифа. Но сегодня жители Вишневыграда улыбались друг другу, говорили тёплые слова и чуть ли не водили хороводы.       «Может, солнышко? Оно сегодня выглянуло. А раньше долго дождик лил», — попытался объяснить происходившее Густав. Сегодня улицы Вишневыграда наполнились теплом и светом солнца, впервые показавшегося за последний месяц. Ещё вчера город заливали «слёзы неба», а теперь они уже засыхали. Малыш Густав и сам обрадовался тогда, когда увидел утром солнце, но не думал, что угрюмые взрослые испытают те же чувства, что и он. Людей словно подменили.       На свету блестела мокрая брусчатка с лужами, напоминавшими о вчерашнем унынии. Однако в воздухе чувствовалось особенное тепло. Густав не знал о его природе, но сегодня ему было намного теплее, чем на прошлой прогулке. В силу возраста он ещё не догадывался о том, что разгадка сей тайны крылась вовсе не в погоде, а в людях. Именно они создавали согревавшую его атмосферу. И если бы сегодня пошёл дождь, горожане всё равно бы вышли из дома. И промозглые улицы наполнились ликованием.       Семья Гребек жила в пряничном домике с яркой крышей и белой окантовкой. Находился он на улице Гончарной, что располагалась недалеко от Болеславской площади. На первых этажах пёстрых разноцветных зданий лавочники, вечером трудившиеся над очередным кувшином, торговали посудой. Именно благодаря им улица получила своё название. С двух сторон прохожих окружали стеклянные витрины с чайными сервизами, тарелками и чашками. Впрочем, сегодня маленький Густав больше обращал внимание на лавочников. Они снимали одни вывески и вешали на их место другие.       — Теперь никакого немецкого, Мариан. Так даже лучше смотрится, — сказал полноватый мужчина с лысой головой, спустившись с лестницы.       — Не знаю, насколько лучше. Но зато понятнее. Хватило с нас австрияков. Пора нам разойтись, как в море корабли, — ответил ему рослый и худой, точно спичка, парень по имени Мариан. — И сегодня Маслек зачитает свою декларацию.       — Ту самую? Декларация независимости?       — Да. Маслек так пунктуально ко всему подошёл. Вчера взял и заявил, что сегодня на площади зачитает её. Будто пригласил нас на праздник.       — У него царит полный порядок. Всё строго и никакого хаоса. Назначит, объявит и займётся делом. Так и надо. Он настоящий лидер.       — Может, ты и прав. Но как-то бездушно оно.       — А тебе нужна революция? Хочешь, чтобы нашу лавку разнесли в щепки?       — Нет.       — Ну и всё.       Густав даже не догадывался о том, кто были такие австрияки, а значение слова независимость оставалось для него в тумане. Разве что имя Болеслава Маслека оказалось ему знакомо. О нём говорили все, кому не лень: и дети, и взрослые. Если Франца Иосифа старшие ругали за войну, то Маслека они хвалили за его стремление к освобождению от власти чужой короны.       Густав воспринимал их слова буквально и хотел найти её, чтобы освободить из заточения какую-то Слованию. Малышу казалось, что злой король держал прекрасную принцессу в сырой темнице, как в сказке. Лишь потом мать объяснила сыну, что те профессора из Вишневыградского университета слишком сильно ушли в метафоры. Слованией называли не принцессу, а целую страну, давно утратившую свою независимость. И австрийская корона служила символом порабощения.       Густав ещё не умел читать, однако слышал про немецкий язык. Почему на нём говорили на слованских землях, он не знал. И потому лавочники, менявшие вывески, выглядели в его глазах довольно странно.       — Зачем они меняют таблички? — спросил Густав у матери.       — Как бы тебе объяснить, сынок. На старых вывесках писали на немецком языке. Теперь там написано на нашем, — попыталась объяснить сыну Анна Гребекова, темноволосая невысокая женщина в чёрной шляпке с вуалью.       — А почему сразу нельзя было так сделать? — спросил сын.       — Австрийцы не разрешали. Но теперь наша страна возродится, и они нам больше не смогут указывать.       — Австрийцы — они австрияки? Вон тот дядя их так назвал.       — Да, так австрийцев тоже называют.       От объяснений матери у Густава вырисовалась странная картина. Раньше существовала страна Слования, потом её захватили австрийцы и стали насаждать свои правила. Такие вещи ещё с большим трудом укладывались в детском сознании.       Из торговых улочек мать и сын вышли на широкую площадь, где собралось слишком много людей. Густав видел лишь спины в длинном пальто и неясные очертания дворца вдалеке. Тогда он ещё не знал, что там находилась имперская администрация двуединой монархии. И уж тем более в пять лет Густав не слышал ни про какой «Вишневыградский Шёнбрунн», слованский дворец, построенный в подражание летней резиденции Габсбургов самими австрийцами.       — Здесь Маслек зачитает декларацию? — задал вопрос Густав, вспомнив разговор лавочников. Это объясняло то, почему сегодня горожане заполонили от края до края Болеславскую площадь.       — Да, сынок. И наша страна возродится. Она по-настоящему станет нашей.       — Вот как.       — Именно так, — заговорил с Густавом странного вида мужчина в потрёпанном пальто и кепи. — Мы станем хозяевами нашей земли, освободимся от гнёта прогнившей габсбургской монархии. А потом освободится рабочий класс.       Смуглый и остроносый мужчина, похожий то ли на цыгана, то ли на жителя Южной Европы, понравился Густаву. Он был молод, полон энергии, но говорил о совсем неизвестных ребёнку вещах.       — И ты, и твоя мама станут большими людьми, — продолжил он. — Пламя мировой революции скоро вспыхнет, вот увидишь.       Тогда маленький Густав ещё не знал, что портреты этого страстного молодого человека спустя тридцать лет украсят стены едва ли не всех домов в Словании. Одни в будущем станут называть его «вождём», «отцом слованского народа», «первым секретарём» и просто «товарищем Стойчевым». Другие же окрестят незнакомца «диктатором», «тираном» и «преступником»...       … А пока «отец» и «диктатор» оставался ещё никому неизвестным счетоводом.       — Не торопитесь вы. Моему сыну ещё рано знать о вашей «мировой революции», — Анна Гребекова с опаской посмотрела на него как на преступника и сделала замечание.       — Да, товарищ (или как там вас?), стойте тихо. Мы сюда не вас пришли слушать, — сказал мужчина, стоявший позади.       «Что ещё за мировая революция?» — задумался Густав, внутри которого пробудилось любопытство. Замечание матери лишь усилило его интерес к запретному знанию.       Спустя несколько минут люди оживились, захлопав в ладоши и поприветствовав Болеслава Маслека. Высокий для малыша, но пока ещё низкий для взрослого, Густав не смог увидеть его — вид ему закрывали чужие спины.       — Давай ко мне на плечи, если хочешь, — предложил Густаву мечтатель-революционер.       — Мама, можно? — спросил разрешения Густав.       Анна присмотрелась к чернявому незнакомцу. Он ей не очень нравился, но желание сына оказалось сильнее её неприязни.       — Ладно, можно, — ответила она, обратившись потом к революционеру.       — Давай, малыш. Тебе стоит увидеть этот судьбоносный момент. Второго шанса уже не будет, помяни мои слова.       Густав с трудом уместился на плечах рослого агитатора, вытянувшегося во весь рост. Когда он поднялся, малыш увидел памятник человеку на коне или же святому Болеславу, древнему покровителю слованского государства. Перед статуей стоял старик с длинной бумагой в одной руке и рупором в другой. Даже с тридцати метров его оказалось непросто разглядеть. Глаза Густава нащупали лишь силуэт Маслека.       — Тяжёлый ты, малыш, — усмехнулся будущий вождь.       После приветствия все замолчали.       — Дорогие слованцы, — начал свою речь человек, наречённый именем святого покровителя Словании. Возможно его не случайно назвали Болеславом, ведь именно он возродил слованскую государственность. — Сегодня, двадцать восьмое октября, великий день нашего национального возрождения! Он останется таким значимым не только для нас с вами, но и для наших будущих поколений! Наш народ прошёл непростой путь, борьба за независимость Словании никогда не прекращалась. И я хочу поздравить с победой! Сегодня настал конец австрийскому владычеству! Отныне наша страна принадлежит только нам! С днём независимости, дорогие слованцы! Мы вместе прошли свой долгий путь домой! Славься, наша страна!       Когда Маслек сделал паузу, все одновременно захлопали ему. Впечатлённый речью уважаемого всеми старца Густав тоже начал хлопать в ладоши вместе с остальными. Малыш не так много понял из слов Болеслава, однако Маслек говорил с такой искренностью, полной радости, что даже ребёнок сумел проникнуться его величием. Речь лидера освободительного движения вдохновила слушателей на великие свершения, после неё действительно хотелось пойти на подвиги. Благодаря ней каждый слованец смог почувствовать себя частью чего-то великого и грандиозного.       — Теперь же я зачитаю текст декларации независимости Словании. Её единогласно принял Слованский национальный совет, — продолжил говорить Маслек. Далее он зачитал отрывок из официального документа. Для Густава всё звучало слишком заумно, и он смог разобрать лишь самую часть из услышанного.       Пока Болеслав зачитывал текст декларации, Густав успел рассмотреть площадь. Людей на ней оказалось бескрайне много. Они, подобно, муравьям, заполонили каждый метр Болеславской площади. И им не было видно конца. Всюду и везде мальчик видел толпы горожан. Наверное, чтобы услышать речь Маслека, сюда сбежался весь Вишневыград. Густав подумал, что обратная дорога утонула в таком столпотворении. С площади было невозможно уйти — человек невольно упирался в «живую стену». Или мрачные, но до безумия красивые дома. Выход утонул в толпе, словно попав в водоворот.       — Мы освободились от власти целой империи! Но мы с вами не должны забывать о том, что она оставила нам богатое наследство. Нам достались процветающие земли с развитым сельским хозяйством и промышленностью! И мы должны помнить об этом! Наследие империи нужно приумножить, как и того заслуживает наш народ, мы с вами! Мы не должны осуждать прошлое!       Нужно вынести из него только самые полезные уроки и заняться днём сегодняшним! Смотреть только вперёд, нельзя жить только с оглядкой назад! Отныне мы независимы! Теперь у нас есть настоящее, а вместе с ним и будущее. Мы должны думать только о нём! Тот, кто смотрит назад, в конце-концов останется позади всех. А тот, кто глядит вперёд, придёт к процветанию! Однако одних мыслей о будущем мало, мы должны усердно работать. Война империй принесла всем только разорение. Нужно думать о мире и работать на своё благо: без честного труда нам не добиться успеха! Я желаю вам счастья, дорогие слованцы! Усердия, смекалки и всего наилучшего! Вперёд, к великим свершениям! Теперь у нашего народа есть свой дом. И он требует к себе внимания!       Под громкие аплодисменты, которыми наполнилась площадь, Маслек отошёл, после чего горожане стали расходиться.       — Тебе пора вниз, малыш, — сказал Густаву революционер, вроде бы и довольный речью Маслека и в то же время по неизвестным причинам ею опечаленный. На его прямоугольном лице, как и в круглых чёрных глазах, читалось разочарование.       Густав Гребек вновь ступил на брусчатку.       — Помни малыш, что сказал нам будущий президент, — произнёс напоследок революционер и ушёл, не попрощавшись.       Густав оказался впечатлён увиденным. Однако затем первоначальный восторг начал выветриваться. Он был ещё слишком мал, чтобы понять масштаб сегодняшнего события. В детском сознании всё выглядело довольно просто: слованцы вышли, услышали мудрого старца и разошлись. Лишь с годами к Густаву пришло осознание того, что на самом деле произошло двадцать восьмого октября 1918 года. Пока же он шёл домой, наблюдая за народными гуляньями.       — Когда ты вырастишь, сынок, тогда поймёшь, насколько для нас всех был важен этот день, — сказала сыну Анна.       — Пойму, — ответил Густав. — Теперь папа вернётся домой, да? Он же больше не служит никаким австрийцам? — поинтересовался он.       — Да, сынок. Ты забыл, наверное. Папа писал, что уже едет домой. Третьего числа война для нас закончилась.       — Вспомнил.       Вот уже несколько лет Витольд Гребек пропал из дома и лишь изредка приезжал туда на побывку. Семья так и не привыкла жить без него, с нетерпением ожидая возвращения кормильца. Сын и трёхлетняя дочь Беата нуждались в отце, Анна тосковала по мужу. Густав не знал того, чем занимался его отец на войне. Мать же всегда говорила ему, что папа служил в безопасном месте, где великое зло не могло его достать. Дома Витольд никогда не говорил о войне. Один раз только коротко сказал: «Там нет ничего хорошего». Правда, Густав и Беата не знали, что родители обманывали их, и Витольд на самом деле служил на передовой, то на Восточном, то на Итальянском фронте.       — Он будет рад, когда вернётся. У нас тут праздник, — радостно сказал мальчик, предвкушая встречу с отцом.       — Очень обрадуется.       Прохожие в разные стороны размахивали флагом с двумя горизонтальными полосами справа, белой наверху, синей внизу, и зелёно-салатовым равнобедренным треугольником слева. Раньше в городе висели иные флаги с гербом империи.       — А флаг мы тоже поменяли? — спросил Густав. — Как таблички в магазинах.       — Да, сынок. Ты догадлив. Старые флаги принадлежали австрийцам, но не Словании. А мы теперь в Словании живём, — ответила ему Анна.       Мимо них по улице прошёл строй солдат в серых шинелях и кепи. Винтовки они держали на плече. Мальчик быстро опознал в них военных: в такой одежде домой с войны приезжал папа. Однако на рукаве шинели Витольда не красовались повязки, как у тех солдат. И Витольд не носил под погоном лист мяты. Повязки же оказались неотличимы от нового флага. Теперь и солдаты служили независимой Словании.       — А что такое мировая революция? — задал вопрос Густав.       — Ты ещё пока не вырос, сынок, — дала ему уклончивый ответ Анна.       — Почему? Это что-то плохое?       — И не плохое, и не хорошее. От неё может начаться новая война.       — Война — плохо. Теперь понял.       С громким шумом вылетели пробки из бутылок с шампанским, после чего наружу вырвалась густая пена. Она же залила брусчатку.       — За свободную Слованию! — крикнул один мужчина с бутылкой, сделав потом глубокий глоток.       — За независимость!       — За независимую Слованию!       — За нашу республику!       — За наше королевство!       — Чего?!       — Того!       — За нашу страну!       Праздные толпы с бутылками виднелись повсюду. Некоторых из них останавливали люди с огромными фотоаппаратами.       — Сегодняшний день надо увековечить, друзья. Встаньте так, чтобы всё поместились! — сказал радостным гражданам фотограф.       — Как мы все уместимся в твою коробку? — спросили у него в ответ.       — Да не лезь ты! Он знает, что говорит!       Помимо хваченных порывом радости людей Густав видел и тех, кто совсем не разделял чужих восторгов. Ими оказались единицы. Как понял Густав, грустными сегодня были австрийцы. Слованцы на них не обращали внимания. Немногие предлагали бывшим хозяевам выпить вместе. В целом, отношения австрийцев и слованцев язык бы не повернулся назвать враждебными. Они походили на двух разных соседей, каждого из которых волновали только свои заботы. Империя рушилась, и пока одни болезненно переживали её крах, другие наоборот радовались.       Мать и сын вернулись домой. Под присмотром няни в кровати спала Беата. Квартира Гребеков жила точно так же, как и обычно. И если за окном произошли грандиозные перемены, то в семейном гнёздышке всё осталось на прежних местах. Но потом случилось нечто такое, что нарушило привычный покой — домой вернулся Витольд.       — Папа вернулся! — закричал чуть ли не на всю квартиру Густав, прыгая от радости.       — Теперь уже точно вернулся, проказник, — погладил сына по голове отец.       — Витольд! — вместо лишних слов Анна бросилась обнимать утомлённого долгой дорогой домой мужа.       — Вроде бы ещё он, дорогая, — радостно ответил, крепко обняв невысокую жену, Витольд, в чьём голосе слышалась смертельная усталость. — Я долго мечтал о том дне, когда мне уже не нужно будет ехать вдаль. Только я думал, сил у меня будет побольше.       — Мы все тебя заждались! И рады видеть!       — А уж как раз вас видеть! Наш проказник подрос.       В коридор вышла малышка Беата в пижаме.       — Папа, — сказала она.       — Пока ты был на фронте, наша малышка научилась говорить, — объяснила мужу Анна.       — За год она так изменилась! И меня не забыла! Иди ко мне! — позвал к себе дочь Витольд, взяв её на руку и еле сдерживая слёзы.       Беата родилась в конце мая 1915 года, когда Австро-Венгрии объявила войну Италия, а на Восточном фронте уже почти как год шли бои с русскими. Мобилизованный на фронт Витольд Гребек видел дочь всего несколько раз и боялся того, что она будет воспринимать его как чужого человека. К счастью для всех, Беата помнила, как выглядел её отец.       — А мы сегодня стали независимыми! Плохой дядя сказал, что мы теперь хозяева нашей страны, — обратил на себя внимание Густав.       — Я слышал, — ответил Витольд. — У нас сегодня двойной праздник. Ты стал похож на меня, проказик. То же лицо! Я прямо вижу себя маленького.       За год Густав успел перемениться в лице. Теперь оно приняло квадратную форму и заострилось вместе с носом, придав малышу сходство с отцом. Беата же пошла в мать, и её лицо округлилось, а глаза стали карими и овальными.       — Я рад видеть вас. Давайте я уже войду и переоденусь. Я хочу попрощаться с формой, — устало сказал Витольд.       Отец побрёл к шкафу, пока Густав подумал, что сегодняшний день ему точно надолго запомнился.