***
Ира выдыхает дым кальяна спустя пару секунд после затяжки. Проводит по мне дурманящим взглядом и растягивается в улыбке, словно барышня на кожаном диване. Будь я мужчиной, давно бы вылизывала её туфли. — И как долго ты будешь терпеть ежедневную бабскую трель о том, какие все мужики козлы? — играет громкая музыка и ей приходится кричать. Делаю глоток старины Дэниэлса и грустно усмехаюсь себе под нос. Музыка становится тише, и я подмечаю, что уже не придётся орать друг на друга сквозь децибелы. — Всю жизнь, — многозначительно на неё смотрю и ухмыляюсь, — Мне нужны деньги, Ир. Мы с тобой два детских психолога и не знаю, как тебя, а меня такой расклад не устраивает. Я уже работала по профессии. Пахать за копейки – собачье дело. Хоть детишки и чудесны, и мягкие, как пластилин – лепи, что хочешь, но я не дедушка Выготский, за профессию в подвал жить не пойду. — И какие у тебя планы, дорогая? — улыбка мягкая, словно топленое молоко. Клянусь, люблю эту девушку до безумия и почему она не родилась с крантиком между ног? Бросила бы всё к чертям и вышла замуж. — Накопить деньги и пойти на курсы. Ты же помнишь мою мечту? — изгибая свою бровь, интересуюсь. — Стать психотерапевтом, — моментально отвечает она, — Ты же и сейчас этим занимаешься, разве нет? Наставляешь дамочек на путь истинный и раз за разом указываешь на то, какой был плохой папочка и как их недолюбил. — Это не то, котик. Это не терапия, а хуйня. Хотя у большинства такое же представление о психотерапии, как и у тебя. Ты училась со мной четыре года, неужели не научилась видеть разницу между психотерапевтом и треплом? — пригубляю алкоголь, заранее зная её ответ. — Мне похуй, Насть, мне нужен был только диплом, ты же знаешь, — она усмехается и скользит языком по усыпанному солью стакану с Маргаритой. Слежу за её движениями не моргая, такая барышня любого с ума сведёт. — Как и всем из нашей прошлой группы, — усмехаюсь, отвлекаясь от лицезрения сцены со слизыванием соли. Моя группа в университете состояла из набитых дур, которые вдруг решили, что психология - это легко. Мама крикнула - диплом, а они лишь добавили - педфак. На первом курсе их просеивают математикой, на втором, физиологией. И если ты не скажешь, какая причинно-следственная связь между повреждением лобной доли и агрессией у малолетних преступников, то будьте добры, пиздуйте со двора. А после, всем становится плевать, и девчонки вылетают из универа как пробки из-под шампанского, хватая в подмышку красный диплом. Я тоже пошла в педагогическую психологию, потому что в нашей шараге больше психологии не было. Но я же амбициозная и целеустремлённая девушка, мать вашу! У меня мечты о большом кабинете и психотерапевтической группе, состоящей из одних шизоидов. Ребята с дикой фантазией и здоровенными тараканами в голове. Ну чем не мечта? — Осуждаешь меня за то, что не имею такого запала как у тебя? — Ира делает очередную затяжку и прожигает своими зелёными глазами дыру в моём лице. — Скорее расстраиваюсь, что у меня нет единомышленницы в твоём лице, моя дорогая, — усмехаюсь и закуриваю. Кальян меня всегда слишком сильно дурманил, то ли дело родной табак. — Ну, уж прости, — она отводит взгляд в сторону танцпола. Там пусто. Немудрено. — Сейчас два часа дня. Я, конечно, из Питера, но как по мне сейчас слишком рано, чтобы пить, — Лёня улыбается и утягивает в свои объятия мою подругу, а я лишь закатываю глаза. — Когда ты себе уже кого-нибудь найдёшь? Я имею ввиду на постоянной основе, — уточняет загорелый брюнет и вальяжно садится рядом с Ирой. Вы поглядите, какой самец, зато как рыдает в подушку, когда они ссорятся, ну просто загляденье! — Я — провинциалка с разбитым сердцем, оставь меня в покое! Раз в месяц моя кровать, бывает, пахнет мужчиной, но на чувства я не способна, — заканчиваю этот концерт и допиваю дядю Джека, попутно закуривая ещё одну сигарету. Ей богу, нервы ни к чёрту. — Три года уже прошло, когда ты уже забудешь Макса? — Ира устало вздыхает и с волнением поглядывает на меня. Одариваю её кислой ухмылкой. — Когда крышку в гроб забьют. — Ты дура. — И я того же мнения.***
Наша преподаватель по криминальной психологии всегда говорила, что у жертвы изнасилования есть два типа поведения: пассивный и активно-оборонительный. У меня же был очаровательный тандем.
В пятом классе мама запретила мне ходить в туристический кружок. Аргумент был бесподобный, я вас уверяю! Тебя изнасилуют в лесу и похуй, что до этого никого там не насиловали, из членов кружка я имею в виду, но ты будешь первой! В восьмом классе она прошептала что-то про то, что меня зажмут у гаражей пьяные мужики, когда я собиралась на свою первую дискотеку. И всё так и было, правда, обошлось без последствий. В восемнадцать лет она уже подселила мне параноидальную мысль о том, что всякий отутюженный мужик хочет меня и меня трясло перед первым сексом, как припадочную. Я не верю в силу слов, но после каждого её предостережения натыкалась на попытки всяких психопатов или на дрочащих в машинах мужиков. Когда я купила билет до Питера, она снова запела свою песню. Мой певчий соловей, ты добилась своего. Меня зажали четверо мужчин, прямо перед моим подъездом, когда я возвращалась поздним вечером с работы. Я бодрым шагом шла домой и радовалась, что накопила нужную сумму и наконец, могу идти к своей мечте. Но жизнь меня любила бить по лицу, а мать на заднем фоне всё что-то пела про насильников и их жертв. По закону жанра я заорала, словно раненный олень, но соседка сверху услужливо захлопнула форточку. И тут мне стало по-настоящему страшно. Я не была хуёвым человеком, никому жизнь весомо не портила и уж точно не заслужила такой смерти. — Боже! — взмолилась я. — Бога нет крошка. Он не материальный в отличие от моего хуя, — усмехнулся парень в капюшоне. Я пытаюсь крикнуть, но не могу даже рот открыть, и меня начинает трясти, словно машинку в режиме отжима. Слова матери фонят у меня в голове. — «Ты доиграешься, Настя. Вот увидишь, тебя обязательно изнасилуют. Сиди и не высовывайся из дома. Сиди дома, Анастасия». Съезжаю по бетонному покрытию и чувствую обжигающие слёзы на щеках. Мне плохо. Меня тошнит и лучше бы меня вырвало прямо сейчас, может быть хотя бы остатки моего ужина выбьют из них желание меня трогать. Парень справа резко наносит удар ногой, и я заваливаюсь на бок, а из груди вырывается вскрик, но продолжить я не могу. Ублюдок, стоящий впереди, зряжает тяжёлым берцем в мой нос. Я отчётливо слышу хруст и чувствую горячую кровь на губах, но что самое главное, боль раскалённой лавой растекается по лицу. В этот момент я понимаю, что никогда ещё так громко не кричала. Парень справа подхватывает меня под руки и затаскивает в подъезд. Его дружки гогочут словно дикие гиены и один из них заталкивает мне в рот какую-то тряпку. Я не ощущаю её вкуса. Сомневаюсь, что я вообще теперь буду чувствовать хоть что-то кроме стальной крови во рту. Китайский ширпотреб на мне трещит, а по голове снова прилетает удар. Наша преподаватель по криминальной психологии всегда говорила, что у жертвы изнасилования есть два типа поведения: пассивный и активно-оборонительный. У меня же был очаровательный тандем. Доселе не двигаясь, я начала вырываться словно припадочная, стараясь полоснуть своими ногтями стоящего впереди урода. Мне страшно. Дьявол, как же мне страшно. Мои насильники ржут, словно кони на выгуле, а мои слёзы смешиваются с кровью и капают на обнажённое тело. У меня рассечена бровь. Именно это я поняла, когда густая кровь попала мне в глаза, но я всё же заметила урода, который стоял позади всех и снимал происходящее на камеру телефона. — Всем привет! Мы словили какую-то тёлку и сейчас ей засадим по самые гланды. Эй, Егор, как ты думаешь, она сможет принять троих сразу? — он заливается смехом. — Придурок! Что ты делаешь, выруби нахер камеру! — орёт один из них и разбивает телефон. Меня разворачивают лицом к стене с облупившейся краской и с силой ударяют головой. Куски шпаклёвки летят вниз, смешиваясь с моей кровью. Когда в меня входит первый, я чувствую обжигающую боль. Словно я девственницей пришла к тупоголовому гинекологу, который решил впихнуть в меня зеркало с размаху. Никогда мне ещё не было так больно и мерзко одновременно. Я захлёбываюсь слезами и пытаюсь вывернуться из хватки свои сцепленные сзади руки, как чувствую обжигающую боль в районе лица. Один и них тушит сигарету о мою щеку, и я снова заливаюсь криком, выплёвывая мешающую во рту ткань. — Орёт, как свинья, заткни её! — вопит парень прижимающий меня сзади. — Помогите! — кричу я, чувствуя, как ноги перестают меня держать. В ответ я слышу лишь щелчок закрывающиеся двери. Люди сдохли подобно опоссумам перед хищниками, а я мечтаю сдохнуть по-настоящему. О мою голову разбивается бутылка, и я прихожу в себя только тогда, когда второй парень вступает в игру. Я не помню ничего кроме яркой боли, ощутимых толчков и желания умереть. Кто-то из них снова тушит сигарету о моё лицо, и я чувствую, как стальное лезвие по рукоять входит в мой живот. Мне было двадцать три года. На дворе стоял июнь. Мать всё пела песню о насильниках и её колыбельная в последний раз звучит в моей голове.***
Мне было холодно и мерзко. Холодно оттого, что чьи-то ледяные руки обнимали меня, а мерзко, потому что я со стороны смотрела на то, как продолжают насиловать мой труп. — Люди так ужасно жестоки, — в спину дышит четвёртый всадник и имя ему Смерть. Я была уверенна, что это он. Низкий баритон, волна холодного воздуха на выдохе и острые ногти, впивающиеся в мою обнажённую кожу. По ногам растекается тёплая кровь, но боли я больше не чувствую. Лишь сковывающие меня объятья дают ощущение материальности моего тела. Внутри меня была огромная дыра. Я словно разучилась чувствовать что-либо и вслед за этим накатила такая дикая усталость, что я расплакалась, едва удерживаясь на ногах. Но Смерть держала крепко. Ещё бы. — Что ты чувствуешь сейчас, глядя на эти чудовищные вещи, что творят с тобой? — интересуется у меня Смерть. — Ничего, — правда слетает с моих губ и она не очень нравится существу позади меня. Он царапает мою кожу когтями, но боли я всё так же не чувствую. — Хочешь вернуть свою жизнь обратно? — снова вопрос, слетевший с холодных губ, касающихся моей щеки. — Нет, — отвечаю без раздумий. — Почему? — стальные когти вновь царапают руку, когда Смерть поворачивает к себе лицом. Его глаза цвета парного молока, совсем без зрачков. Выбритая голова и костлявое тело обтянутое белой кожей. Передо мной стоит скелет в кожаном мешке, и я его совершенно не боюсь. — Потому что мне уже всё равно, — шепчу, отмечая про себя, что страх ушёл и на его место пришло равнодушное смирение. — Это ложь. — Уже не важно. — Важно. — Для кого? — Для меня. На этой ноте мой ангел Смерти улыбается, обнажая ряд острых клыков, и с силой толкает меня в Бездну.Я просто хочу исчезнуть. Пожалуйста.