джой

Когда Чонгук просыпается, день уже протекает в собственном ритме. Он проверяет время, сверяется с прогнозами погоды. Прекрасный день, плюс два, тринадцать сорок две. Он всегда в первую очередь проверяет время. Не для того, чтобы знать, сколько лишних часов проспал. А просто, чтобы иметь в виду, что, наверное, в сегодняшний день он ворвется с опозданием. Чонгук простой человек, почти посредственный. Его жизнь — полное отсутствие какой-либо отягощающей беготни, никаких забот, тревог и волнений. Толком — ничего обстоятельного. Его жизнь так же проста и обычна, как приевшаяся таблица умножения. Он не подвержен ничьим точкам зрения, его не колышут мировые события. Все просто так, как есть. И в этом лично для него заключается особая прелесть. Чонгук из тех людей, кто сам себе обеспечивает комфорт. Он не глуп, не ограничен. Хотя как не ограничен. У инвалидности есть некоторые бонусы. Например, ежемесячные выплаты в размере, позволяющем оплачивать съем квартиры, покупку одежды, покупку еды. Ему не много для счастья надо, ест он тоже впрочем не так много. Организм совсем не растущий, кажется. Когда у остальных жизнь почти собачья, его жизнь — квартирные стены без ромашковых обоев, беленький холодильник и небольшой шкаф. Ему нравятся мелочи, которыми он наполняет свою жизнь. Его существование можно и нужно называть безынтересным. Но он такой, какой есть. Он не менялся бог знает сколько лет. Бегите быстрее к матерям, бегите к отцам, позаботьтесь о детях, потому что ваша жизнь — собачья беготня, все кругом щенки, мчащиеся на сранье. Но Чонгук здесь. Чонгук живет в своих тактах, правилах и режимах. Все прекрасно. Прекрасный день. Прекрасный день, чтобы умереть. Шутка! Чонгук никогда не думал о смерти. Всерьез — никогда. Он любит разглагольствовать об этом в крайне узком кругу друзей, но в остальном он не хочет и не собирается умирать. Срок жизни может быть по-настоящему коротким, но кого это заботит в цветущей молодости? Все эти заботы о здоровье, не кури, не пей, будь более целомудренным. Как будто жизнь сейчас — это какое-то сухое подобие черновика. Проблема в том, что дальше никого и ничего не будет. Почему некоторые относятся к этому как к черновику? Нынешнее существование — оригинал, копию никто не снимет. Это действительно та тема, о которой Чонгук может трепаться вечно. Он умен там, где надо, и там, где совершенно не. Конечно. Понятное дело, легко судить со своей высокой колокольни. Но Чонгук умудряется вставить свои пять копеек, умудряется сказать, что когда денежный вопрос в его семье встал остро, он попытался решить его самостоятельно. И он решил, так что теперь инвалидность для него имеет некоторые бонусы. А он всего лишь отрезал себе палец на ноге, какой абсурд. Чонгук был хорошим ребенком. Он слушал родителей, он любил их и почитал, потому что всегда были эмоции и ощущения, которых он не мог избежать. Есть все-таки какая-то фатальность в самом понятии чувства. И это то, что пора принять в качестве общечеловеческого фактора. Поистине прекрасный день. Он выходит на улицу, потому что ему нужны сигареты, молоко, яйца и помидоры. Его отец, да, он всегда чертовски вкусно готовил, и Чонгук быстрее всего бежал именно к нему, если хотелось есть. После утомительного дня, полного игр, развлечений, веселья он бежал к отцу за глотком воды и тарелкой чего-нибудь пожирнее. Но всегда есть то, что вводит Чонгука в особенно дрянное состояние. Просто уже поздно, чтобы возвращаться домой. Именно эта вещь. Дом — субъективный вопрос, вопрос добротного восприятия. Дома всегда есть небо, которое тебя укроет; дома тебя любят, когда вокруг тебя могут ненавидеть; дома дождь, который просто смоет все, чем тебя могли оболгать. И теперь слишком поздно, чтобы возвращаться домой. К чему он принадлежит? Или не так. Чему он принадлежит? Все это — набор слов грустной, почти печальной песни. Он принадлежит собственным шрамам, маске, которую постоянно цепляет на лицо, и свету, который никогда не выключает в ночь. Кровь бежит по венам быстро, словно ток по проводам. Одинок и потерян. Слишком поздно, чтобы возвращаться домой и слышать утешение, способное успокоить беснующееся сердце. Он словно упал вместе со звездами, но угодил в ров, из которого никогда не сможет выбраться. Столько шрамов. Все загадывают желания на звезды, никто — на шрамы. Шрамы превратились в альбом потрепанной памяти и смятых страданий. Чонгук бесконечно может повторять, как все хорошо, как все отлично, но грустные песни всегда будут самыми тяжелыми. Черные птицы всегда будут самыми красивыми, черные мысли — самыми живучими. Чонгук не рождался под светом солнца. И не ему теперь выпрашивать у него любовь. Он и себя полюбить не может. Его не назовешь сложной личностью, потому что у него нет забот и нет проблем. Он не мается с работой, не мается с оплатой счетов, не мается с учебой. Говорить начистоту? У него совершенно ничего нет. Прекрасный день, чтобы вспомнить на минуту, насколько сам Чонгук ужасен. Он мог быть чьей-то мечтой, мог быть лучшим мужчиной для кого-то, мог быть хорошим отцом. Но единственное, что он на самом деле делает прекрасно, — это вредит себе. Он не пытается покончить с собой. Не пытается привлечь таким образом к себе внимание. Просто когда-то ему понравилось издеваться над собой. Это стало каким-то хобби, неким увлечением — агрессивным, вредоносным, неуместным. Он никогда не пытался никого обидеть, он достаточно любезен и вежлив. Он улыбнется, если никто человеку не улыбается. Он поможет, если есть необходимость. Он плохой человек для себя, но в принципе неплохой для остальных. Когда-то его друзья пытались понять, зачем он портит себя, пытались выяснить, в чем причина к стабильному изуродованию. Чонгук не может объяснить это. — Ты любишь свой оркестр, любишь завтракать по расписанию, — Чонгук пожимает плечами, но видит, как Намджун морщится, — ты любишь это, но не можешь объяснить причину любви. На самом деле причины и не нужны, потому что все они — это инструменты оправдания. Любовь не нужно оправдывать. — Если вырвать из контекста, звучит романтично, — Чимин вытаскивает из чая мятный листочек. — Да, но мы говорим без ваших сраных контекстов, — Намджун сжимает кулаки, — это твое чертово здоровье, Чонгук. А ты относишься к нему наплевательски. Ты же сдохнешь когда-нибудь так. — Знаешь, — Чонгук сводит брови и смотрит в стол, — со временем вырабатывается устойчивость к боли. Почти перестаешь ее чувствовать. Или просто не реагируешь на нее. Так что, — Чонгук поднимает глаза, чтобы уверенно посмотреть на Намджуна, — никто не сможет причинить мне большую боль, потому что я повязан с ней. — Звучит максималистки, — Чимин дует на чай. — Ты можешь перестать комментировать, а? — Намджун почти мечет молнии. — Ты можешь перестать пытаться переубедить человека, которому это нахрен не всралось? — Чимин распрямляется. — Ему плевать, Намджун. Он прислушается к тебе, если ты посоветуешь ему съесть пасту вместо шашлыка. Но в остальном ему насрать. Просто позволь ему продолжать делать это. Если он хочет умереть поскорее, позволь ему сделать это. Потому что такие люди, как он, никогда не станут тебя слушать. — Какой же ты… — Намджун начинает собирать тетради со стола в рюкзак, чтобы подняться и уйти. Чонгук только успевает схватить его за руку: — Перестань так заботиться обо мне. Лучше заботься о своем оркестре. Намджун почти злостно вспыхивает, наклоняется и шипит: — Я не приду к тебе на похороны, придурок. Я не собираюсь быть соучастником твоей антигуманности. — В чем твоя проблема? — Чонгук тоже начинает сердиться. — Моя проблема? — Намджун вздергивает брови. — В том, что я люблю тебя. И я не могу просто взять и перестать заботиться о тебе. Если ты не хочешь драться за себя, это не значит, что и твой друг должен перестать драться. Любовь — это что-то разрушительное. То, что может разрушить личность, или то, что может разрушить стереотип. Всеобъемлющее, пестрое, пылкое в любом смысле. Фактически — сладкое, приторное ничто. Всего лишь выстрел в пустоту холостым. Намджун всегда заботится всеми способами о том, что любит и чем дорожит. Чимин всегда потворствует тому, что любит и чем дорожит. Чимин невероятен в вопросе пения, но в любви — тот еще профан. Чимин — тонкий перезвон хрусталя, алмазный стержень и масса приверженностей. От Чимина вкусно пахнет: чем-то вроде винограда и моря. Он притягателен. Намджун тоже притягателен. Он выдался ростом, лицом и мыслительной деятельностью. В их жизни много драмы, много лишней мишуры из мешанины чувств и поддельных эмоций, навязанных импортными фильмами. Но с ними Чонгук чувствует себя причастным к жизни. Все, что он может, — это пялить дома в стены, телик или потолок, и до тех пор, пока не станет тошно. Пока его не начнет жрать какая-никакая, но все-таки ненависть к прозябанию. С ними он может выпить, может расслабиться, может поговорить о чем-то высоком. Но Чонгуку ни в коем случае нельзя показываться им на глаза с новым шрамом, порезом, синяком. Иначе беды не миновать. Наверное, они бы заперли его между мягких стен, но Чонгук, вероятно, смог бы выбраться, перегрызая себе вены. Иногда он бывает самоотверженным. Но не там, где надо. Прекрасный день прекрасной жизни в прекрасном мире под прекрасным солнцем. Он делает кофе, заливает молоко, не забывает про сахар. Чонгук, наверное, слишком сладколюбив, потому что сам состоит из сахара. Сахара к фильмам, сахара к книгам, сахара к своим друзьям. Он выходит на балкон и засматривается на то, как витает в воздухе пыль. Он представляет, как она поблескивает в чьих-то глазах. Пусть те будут совершенно незвездными, пусть будут темными, как и волосы — в ночь, пусть все будет мрачным. Чонгук усаживается поудобнее, закуривает и следит за тем, как сизый дымок окутывает пылинки, обнимая, сплетаясь, растворяя их в себе. Там, откуда Чонгук родом, ценят нежность и мягкость. Там, откуда все они родом, ценят любовь во всех ее проявлениях, ведь здоровое отношение к ней — залог подлинного счастья. Затяжка отдает сливочным маслом и отпитым кофе. Солнце не мрачнеет, день не утрачивает прекрасность. Какая же красота. Не в звездах, не в луне. Чонгук родился не днем и не в закат, он всегда был сумерками. Сгущением красок, умением отдаваться, предвосхищать сияние. Он был невероятным и чувственным, он остается таким же сейчас. Сумерки — время, созданное тенью его большого сердца. Он может проглотить звезды, чтобы не искать дорог назад. Он не насыщается солнцем, все это — мерцание космической пыли, а он — нечто большее. Он не впереди планеты всей, но он впереди той части себя, что подвержена давлению сомнений. Он прекрасен в своем уродстве, и поэтому день остается невозможно восхитительным. Чонгук способен любить все это, способен прочувствовать момент, эмоции — тонкие струны меж его пальцев, он перебирает их, впитывая отзвуки, перерастающие в стройную музыку чувства. Его натуру не усмирить. Он — мир, сокрытый под подолом юбки церемониальной красоты. Его не видят, не замечают, посему он в безопасности. Он родился в сумерках, в тени сердца матери. Он — плод любви, явленный жизни, чтобы петь грустно и тяжело о том, как любовь необыкновенна. Он сумасброден, поэтичен, как шторм. Он разрушителен, как чертова любовь. Он красив как все то, что любимо многими. Он всегда таким был и будет. Он — и мечтательность, и достижение. Чонгук — ребенок, сплетенный пауками на росе и кожных отслойках. Он трогателен, очарователен и проницателен. Какой человек полюбит его таким бракованным? А какой мужчина полюбит его таким? В сумерки ему хочется ломать окружности. Его лицо — круглое, кукольное. Его зрачки круглые. Он хочет быть остроконечным как стрела. Быть завершенным, как треугольник. Ему хочется быть расщепленным при поцелуе на сахар, пыль и лучи. Он злится на ровном месте, бросая книги в зеркало. Он скидывает бокалы с полки в осколки. Он гремит кастрюлей, кидает сковородку в стену. Иногда он настолько глуп, насколько стремителен. Ему пора собраться, ему нужно сосредоточиться. Это так чертовски сложно! Так сложно быть им! Сложно жить без любви, но в благе! Так сложно, так блядски сложно! Если бы о Чонгуке писали историю, автора бы обязательно спросили, почему работа именно о Чонгуке. Автор бы сказал, что ненавидит Чонгука на самом деле. У автора вполне вероятный комплекс бога, а Чонгук напоминает ребенка, у которого весело отбирать леденец. Отбирать палец, нормальную жизнь, нормальные отношения. Автору не хватает революции, ему не хватает интимной близости с постельным исключением. И автор чертовски похож на Чонгука. Это была бы самая трогательная история о том, как не нужно поступать во времена активной пропаганды невсратой любви к себе. Чонгук не пожал бы автору руку, но автор пожал бы ее себе сам. Он так ебучный гений. Чонгук сжег бы все о нем написанное и только для того, чтобы не позорить свое уязвленное нутро. Тонкая организация, выдержка толщиной в паутинку. Сигаретный ожег на большом пальце левой руки еще не зажил. Как будто развезенный кратер: размазанный, распаханный, расчесанный. Разодранное сердце, которое зачем-то продолжает терпеть эти посредственные пытки. Как посадить накуренного в ресторане и не разрешать ему есть. Чонгук думает нестройно. То думает о прекрасности дня, то о том, каким он был ребенком. Как же раздражает это червивое копошение в мозгу. Трепет перед болью, искусственная выработка негативных чувств, чтобы после — ярко, со вспышкой давно умершей звезды взорваться от пытки криком и слезами в первую секунду. Какой мужчина полюбит его таким отвратительно слезливым? Он — не ебаная мелодрама, он — не бровастая актрисулька, выводящая на слезы. Революция начинается с поцелуя, которого у него не было! Любовь начинается с несогласия! Переворот начинается с бунта, бунт — с кровоточащей раны! Чонгук — восклицательный знак без предложения перед. Чонгук — безграмотный расход имеющихся ресурсов. Любовь к себе — это ерунда. Это реклама, это то, на чем люди зарабатывают деньги и внимание. Раз в двадцать лет случается промашка. И появляется такое поколение, как поколение Чонгука. Чертовы потребители, поклоняющиеся капитализму. Обоссать бы и сжечь все это дерьмо. Заключить брак с повреждением, чтобы клясть за сие весь мир. Кто вообще может полюбить того, кто не любит себя? Что за ебаный слоган сраных реклам? О, он так чертовски ненавидит эту жизнь, этот мир! Весь он — концентрация разрушительной ненависти, у которой нет ни корней, но есть масса подоплек. Он пустой, он ненужный, он атрофированный. Принимай Чонгук наркотики, от него было бы куда больше толка. Отдай он кому свои органы, его жизнь имела бы больше смысла. Ты должен понимать, сейчас сложное время. Чонгук не один такой. Чонгук, ты слышишь? Ты не один такой. Ты не болен, сука, смертельно, у тебя все в порядке, перестань беситься. — Перестань беситься! — кричит Чонгук. Зеркало выглядит надменным, отражение усмехается. Он здоров психически, но вот, что с человеком делает вынужденное одиночество. Он, правда, здоров, Чонгука пробивает на смех. Есть спектр эмоций, которым ты не можешь дать название. Ты просто чувствуешь это, об этом не пишут в песнях, в книгах забыли обозначить, люди не говорят о таком, потому что никто не согласен с тем, насколько уродлив. Стоит тебе признать этот факт, как проблема становится вполне реальной, даже ощутимой. Слезы жгут глаза. Глаза, которые видят в пыли что-то трогательное. Чонгук придает смыслы даже хлебным крошкам. Он полон любви, и эта любовь разрушает и его личность, и его стереотипы. Он полон любви, он отправляет ее всю Вселенной, чтобы та не гнила и не воняла тухлым. Он будет любить за всех, будет страдать за всех, будет тем, о ком стыдно говорить, но о ком приятно вспоминать в одиночку. Он будет первым рассветом и последним закатом. Он будет гранью между времен, будет посланником нового поколения старому и наоборот. Он чертов ребенок! Дыхание перехватывает, и Чонгук падает коленями и руками в осколки. Кожа начинает гореть, а спесь — сходить на нет. Порой он становится чрезмерно импульсивным. Он растворяется в праведном гневе, его имя превращается в чистейшие звуки рева выстеленной боли. Остаться безымянным можно так же, как остаться безнаказанным. Он хныкает, пока вытаскивает осколки. Слез с целое море, до которого никому нет дела. Шипящая перекись кажется снегом, шебурша уложенным поверх ран. Чонгук отвлекается как ребенок, которого посадили перед телевизором, и он залип на рекламе, наминая плюшевую игрушку. Он засматривается, он заслушивается. Затем стирает ватой то, что начинает стекать. Подложив ватный квадратик, повязывает бинт. Отрезает, разрезает, Чонгук умеет писать обеими руками, и это забавно. Он вспоминает некоторые неуместные факты о себе в момент, когда те совсем не нужны. Простой человек с непростой проблематикой, если говорить начистоту. Он успокаивается, убирая осколки, расставляя кастрюли и книги по местам. Спокойствие — сложная вещь, когда в твоей голове дыра. Через эту дыру утекает все хорошее, через нее же втекает все плохое. Посредственность. Так много посредственности в его собственном изложении. Он замечает включенный в ванной свет через приоткрытую дверь. На что ты готов пойти, чтобы свет в твоей жизни был вечным? На что ты пойдешь, если он расскажет, чем становится при свете? На что ты пойдешь, когда он расскажет, чем является в темноте? Ты скажешь, к черту его. Чонгук примеряется к углу двери. Он проигрывает момент, когда совершается резкое столкновение человеческого лица с дверью. Коэффициент повреждений чертовски низок, но Чонгук способен на многое. На сегодняшний вечер ему будет достаточно пары синяков и еще немного крови. Он жалок. Нормальный человек должен сказать, что Чонгук жалок, и просто отвернуться от него. Не стоит поощрять это. Не стоит говорить, что сегодняшняя болезненная прихоть — это всего лишь приплод незадавшегося настроения. Не стоит говорить, что его история — это история сильной личности. Он жалок и отвратителен в этом запущенном мраке. Он — это не то, что люди должны хотеть иметь в своей жизни. Он неправильный, он испорченный, он — выводок слабости и слез от нее же. За таким, как Чонгук, не должны следовать люди. Он просто пытается уничтожить себя. Он бьет себя дверью прямо по лицу и достаточно сильно, чтобы рассечь бровь. Он отбивает щеку и зацепляет уголок губ. Он бьет себя дверью через слезы, боль и ватность в теле. Превозмогая детство, превозмогая юность, твоя молодость — это выходные путешествия в стимуляторах счастья. Ты потерян, ты одинок, ты ненавидишь себя. Чонгук понимает всех брошенных людей, потому что сам брошен. И никто об этом не знает. У Намджуна есть оркестр, у Чимина есть его хор. Они удались хоть в чем-то, эта жизнь не пошла по бедру. Чонгук бьет себя и плачет от минутной глупости. Плачет, пока обрабатывает раны, но не смазывает синяки. Он держит замороженную куриную грудку у своей щеки, пока курит. И теперь вечер кажется ему более любезным. Ночь кажется более сговорчивой. Мир вдруг возвращает себе прежние краски, прежний ритм. Все вокруг становится теплым, мягким. В чонгуковом теле много усталости. Он принял душ, чтобы чувствовать себя немного лучше. Распарился, посмеялся с того, как мило выглядят его пушащиеся волосы, когда только начинают высыхать. Жизнь хороша. Она стоит того, чтобы пытаться задержаться здесь. Игра стоит свеч, как говорила мама. Чонгук думает, сегодняшний вечер слишком хорош, чтобы просто просиживать его дома. Он надевает какие-то черные джинсы, задний карман которых Чимин порезал; белая майка с отзеркаленным «alternative people». У него есть пальто с чужого плеча, но ботинки — чисто его. Ботинки — это то, за чем он ухаживает и что любит. Черные, чистенькие, чуть выше ладыжной косточки, с гибкой шнуровкой. Он любит их настолько, что, поцарапав левый, выбросил пару, чтобы купить новую. Зачем оберегать деньги? С собой в могилу все равно не заберешь, вот и тратит их, где захочет и как. Он не берет с собой маску — только деньги, сигареты, зажигалку и ключи. Паспорт во внутреннем нагрудном кармане, как оказалось, не просто так там лежит: на входе в «Джой» охрана сразу же требует документ. Чонгук согласно кивает, достает эту ебаную бумажку, которую высматривают под фонариком. Затем слюнявит за вход, чтобы всего лишь выпить немного на баре. Он заказывает двенадцать шотов, в шести из которых водка и клюквенный сок, а в других шести — водка, клюквенный сок и абсент. Это комично, потому что его больше интересует запах напитка, а не музыка позади. Он ритмично всаживает первые три шота, в одном сверху абсент. Он чувствует пульсацию музыки где-то в своем виске справа, он чувствует странность, когда слабо слышит, как бармены переговариваются о том, что происходит. Он не мониторит реакцию прочих посетителей, а стоило бы. Он низкого роста. В классических брюках и в пиджаке на голое тело. На груди «страх божий» плетущимися черными буквами: плавным изгибом от ключицы до ключицы. Волосы черные, как смоль, в одной руке микрофон, в другой — стойка, которую он драматично кидает в сторону. Он не сияет и не блестит. Он вспыхивает и горит. Черный выразительный пожар, надрывно поющий о чем-то на английском. Он постукивает ногой в такт, он, кажется, отстукивает даже плечом. Он контролирует свое дыхание, не растрачивая воздух на лишние движения. Голос выше в моментах. Что-то о том, как кто-то дает ничего. Чонгук поворачивается, чтобы с раскрытым ртом смотреть, как пожар начинает взрывать все вокруг. Он такой… отчаянный. Отчаявшийся. Как будто ему так больно. Как будто он может только через песню и этот ниочемный танец выдать все накопившееся. Он сам, этот пожар, он представляет из себя ничего. Он выглядит так, будто любой может залезть ему через ребра в грудь, чтобы попытаться нащупать сердце, которого там нет. Он такой невообразимо невероятный. Чонгуку самому хочется присоединиться. Он чувствует легкий наплыв беспочвенной агрессии, но, видимо, он просто достаточно легко перенимает на себя чье-то настроение. Особенно, если чье-то настроение такое броское, приметное и интенсивное. Этот поющий парень худощав, узкие бедра, узкие плечи. Невысокий, аккуратный и незаурядный. Выглядит просто великолепно. Черный пожар среди сумерек. Это ослепляет. С завершением песни он снимает свой пиджак и просто оставляет его болтаться на своих острых плечах. Миниатюрная вешалка, улыбается Чонгук. Его грудь маслянисто блестит от пота после танца. Никаких фильтров, только эффект старомодного перелива. Чем ближе парень, тем больше Чонгук понимает, как глупо он сам выглядит. Он отворачивается к своим шотам, чтобы бросить внутрь еще пару. Стул рядом с ним на секунду освобождается, чтобы после быть занятым задницей в черной ткани брюк. Чонгук поворачивается влево со стеклянными глазами, где только на дне едва уловимое мерцание восторга. Этот парень кивает и немного улыбается, когда перед ним ставят бокал с пивом. Пиво теплое — ни пузырьков, ни пены. Чонгук пьет такое, когда болит горло. Он улыбается, смотря на пальцы, лениво обнимающие стекло. — Что? — спрашивает парень. Чонгук моргает, поднимает глаза, чтобы понять, что вопрос был предназначен ему. — Ничего, — он пожимает плечами, но улыбка не сходит с губ. — Кто ж тебя так отделал? — перед глотком парень как-то сожалеюще качает головой. — Дверь, — чонгукова улыбка уменьшается до размеров горделивой ухмылки, — в ванную. Парень усмехается, кивает и проверяет микрофон: — Неужели даже не можешь защитить собственный зад? Чонгук открывает рот, чтобы что-то ответить. Сказать, что у него есть одно непримечательное хобби с ярким таким всплеском боли. Он хочет доказать, что это действительно была дверь, но просто с его подачи. Однако он отвлекается на музыку. Если бы у сияния витающей в солнечных лучах пыли была музыка, то то, что заиграло, подошло бы идеально. Тонкие пальцы, ухоженные ногти — мягкое прикосновение к микрофону. Шипящие согласные выходят с мягким, нежным, робким шорохом. Голос превращается в теплое и тягучее, но блестящее, сверкающее. Чонгук задерживает дыхание, когда парень поет, глядя на него. Он никогда не будет таким, как Чонгук. Он просит посмотреть ему в лицо и сказать, что все будет хорошо. Потому что на самом деле он никогда не будет таким, как Чонгук. Чонгук смотрит на него с открытым ртом, у него нет ни сил, ни желания выдавливать улыбку. Он полагает, его глаз, его всецело обращенного внимания достаточно, чтобы донести всю степень благоговения. Он полнится ошибками, полнится всевозможными промашками, за которые ему стоит извиниться перед миром. Но в в эту минуту он думает о том, что занял правильное место, встал на нужную сторону, присоединился к верной позиции. Когда пиджак падает, Чонгук в голове представляет и воспроизводит звук обрушенного занавеса. Все это так легко. Не быть таким, как Чонгук. Это так легко. Сверкать и привлекать. Влюблять в себя. Ненавязчиво подсказывать, где находится комфорт, дом. Чонгук судорожно вздыхает. Он облажался. Он чувствует себя так, будто всю жизнь скучал по тому, кто прямо сейчас поет. Так глупо, так примитивно и посредственно. Он никогда не будет таким, как Чонгук, и он заявляет об этом. Чонгук улыбается, когда видит, как этот парень начинает двигаться. Он знает свое тело, знает о своей худобе, потому что он никогда не будет таким, как все. Но все хорошо, все в порядке. Потому что он такой, какой есть, и он не собирается извиняться за это. Чонгук не может отвести свои глаза от него. Не может перестать впитывать эти торопливые минуты. Парень пятерней зачесывает волосы назад, открывая лоб на какие-то доли секунд. Такой красивый, глаза режет. Чонгук переводит взгляд на свои колени. Он всегда думал, что, влюбляясь, ты слышишь колокольчики. На самом деле ты начинаешь слышать, как сияет витающая в солнечных лучах пыль. Он спрашивает у бармена, как зовут этого парня. Бармен щурится, упирая руки в стойку, а затем наклоняется и говорит: — Джой. Его зовут Джой. — Чушь, — щурится Чонгук. — От него ты услышишь то же, — бармен пожимает плечами, — спроси сам. Чонгук просит у него салфетку и ручку. На ней впотьмах пишет: «Я отдал бы что угодно, чтобы исправить свое сердце, которое так сильно любит блеск». Он просит передать это Джою, но не уточнять, кто передал. А потом доплачивает за еще одно теплое пиво. Он так торопился домой, что в темноте и не сообразил, что на них были одинаковые ботинки.