***
Получить пулю в лоб — гарант кончины. Она знала, что умрет, как только шестерки ворвались в ее убежище. Все произошедшее было неизбежным и непредотвратимым. Ее поставили на колени пред лицом высшего чина, как подобает предателю и выстрелили точно в середину лба. С расстояния в метр сложно было промахнуться. Она умерла быстро, сгорая не больше пятнадцати секунд, пока мозг скоропостижно отмирал; умерла и простилась со всем. Умерла почти достойно, не подобающе даже для канализационной крысы, которая захлебывалась в блевотине каждый второй четверг месяца. Она знала, была уверена, что умерла раз — и навсегда. Она ничего не хотела больше, чем наконец отключиться от этого тошнотворно мира, в котором ей не было ни места, ни приюта. Но потом сознание вдруг вернулось, простреливая в голове острой, выламывающей болью и ее подкинуло в воздух, на манер реанимированого. Сознание действительно вернулось, но не прояснилось — она закричала во все горло, охваченная ужасом смерти, холода и зыбкой пустоты по ту сторону. Она вернулась и тело ее, ей даже не принадлежавшее, выворачивало пять дней кряду. Вскрытое нутро сросталось и по-несколько раз на дню трупная гриль выходила из нее, зловонная и противная, опустошая истощенный ссохшийся желудок. Ее лихорадило почти неделю, пока дыра в животе сросталась, заново обростая мясом и костями. Ирьенины метались вокруг, спасая джинчурики и жену погибшего Хокаге. Препарированое тело вновь жило, дышало, мыслило и чувствовало. Сама Цунаде-химэ сидела над ней с набежавшей на лицо тенью. Принцесса Узумаки упрямо боролась за жизнь, не желая сдаваться покровителю своего клана, не желая снова останавливать свое сердце. Упрямо сипела, сгорая на выдохе, заходилась в припадках эпилепсии, бредила — но жила. На шестой день из ее тела вышла вся гниль, толчками вытекая из носа и ушей, и мозг снова отмер. На шестой день измученные медики зашлись в ещё большем ужасе. Когда Узумаки Кушина снова открыла глаза, начав функционировать, зрачки ее полностью заполнили глаз. Она задышала наконец свободными, чистыми лёгкими, и провалилась в беспокойную кому на долгий месяц, истощенная и уставшая. Запечатанный демон в ее новорожденном сыне выл и рычал. Сам шинигами приложил свою ладонь к темечку этого человека. На Коноху спустился долгий сезон дождей.***
Когда мысли прояснились окончательно, пришло осознание — это ещё не конец. Кушина сквозь пелену на глазах смотрела на проверяющих ее состояние медсестер, а потом вдруг разразилась скрипучим смехом. Встала, неловко покачиваясь и игнорируя протесты, ощутила, каково это — стоять на ногах и — побежала. Конечно, на выходе с этажа её перехватили, едва ли не заломали, доставляя обратно в палату. Кушина вырывалась, кричала, брыкала охранников, а когда ее жгутами привязали к кровати, вдруг зарыдала. Замерла, вдыхая со свистом, надломленно засипела и слезы сами брызнули из глаз и потекли по щекам, скапливаясь в ушах. К ней прислали Цунаде — единственную с необходимой квалификацией после войны — и та смотрела на нее долго, поджав губы и сцепив пальцы. Она ничего не говорила и не спрашивала. Кушина смотрела на нее пустыми, безумными глазами и казалось, что зрачки сейчас станут еще больше и лопнут прямо в глазу. Цунаде потом сама привела ее в чужой дом, открыла двери, словно гостье и Кушина долго стояла на пороге, смотря в глубь. Ноги каменели, приростая к ступенькам. Когда нога переступила злосчастный порог, Кушине показалось, что кости снова вывернуло и она сейчас свалится бесполезным мешком на пол. Не свалилась. Прошла в дом, оглядываясь, замечая то тут то там впопыхах оставленную одежду. Словно хозяева оставили ненадолго, чтобы потом вернутся и все прибрать. Не вернулись. Цунаде провела ее лично, открыла дверь в детскую и холодно предложила войти. В комнате сидела женщина, баюкая на руках ворчащего малыша и зрачки на мгновение сузились до тонких щелок. Кушина и представления не имела, кто она. Дом был большим, опрятным, живым. Чужие фотографии на полках, забытая кем-то вышивка на журнальном столике, посуда в сушилке и бесчисленное количество живых цветов. В спальню Кушина не вошла. Осталась в гостиной, упав на диван и не сдвинулась с места даже когда наступила глубокая ночь и к ней спустилась та самая женщина, ступая тихо по паркету. Она улыбалась ей тепло, по-доброму, но глаза ее, такие мягкие, были так же черны, без зрачка. Кушина не знала, кто она, но в глазах ее видела то, что видела и по ту сторону — пустоту. Ее звали Микото и она приходила к ней каждый день. Кушина переступила порог чужого дома и вросла в диван, не решаясь встать и узнать — кто здесь жил. Сама она точно жива не была. Микото приносила с собой свёрток с ребенком и долго пропадала в детской. Кушина не считала — она время вообще не замечала. Просто лежала, смотря в потолок, и пыталась понять. Что-зачем-почему. Сама она не делала ничего. Микото спускалась к ней спустя час или два, поднимала бесчувственное почти тело и отводила в душ. Мыла красные, как перец, волосы, мылила молочную кожу и умывала округлое лицо. Просила закрыть глаза и каждый раз, подчиняясь, Кушина надеялась не проснуться. Микото приносила обеды, а потом и вовсе, словно смирившись, начала готовить прямо у них. Большую часть времени Кушина лежала, безучастно вперившись взглядом в потолок и Микото смиренно усаживалась у нее в голове. Перебирала густые мягкие волосы, пропускала их сквозь пальцы и Кушина мирно, забывшись, засыпала. Ей снился ринг. На нем стояли двое — она и ещё один ребенок. Им было по девять, они оба были юны, но — уже разуверены. Сироты, отбросы общества — лишь пешки в густой и крупной сетке, построенной кем-то более могущественным и властным. Они стояли друг напротив друга, впервые вот так, лицом к лицу, и на шершавый пол между ними швырнули тесак. Совершенно простой, кухонный, потертый и затупленный временем. Повариха таким уверенно разделывала мясо. Мясом теперь были и они. Лезвие звенело и ручка глухо ударилась о грязный ковер. Мужчина — они не видели и не помнили его, он был крупным и сбитым, совершенно холодным и злым, — сказал им слишком просто для девятилеток. — Убей или умри. Кушина выбрала жить. У Микото были нежные руки, мягкие колени и заботливые глаза. Пока Кушина жила в своем застывшем оцепеневшем мирке, Микото ходила рядом. Не вторгалась, не рушила, не ломала. Не пыталась стучатся в бетонную стену, не пыталась разбить упрямством и упорством окна и заглянуть за пределы кованых железных дверей. Осторожно и гибко заходила со стороны, не пытаясь лезть в душу или безуспешно вразумлять. Словно знала, что должна была делать — и смиренно молчала, осторожно и изящно омывая бетон. Кушина не жила, хотя уже вроде как была должна — тело исцелилось, работало, функционировало, жило. И Кушина, словно запертый внутри утопающий, раз за разом тонула и задыхалась, только чтобы снова потом очнутся и повторить все по кругу. Шли дни, возможно и месяцы, за порогом, там, за чертой, решимости которую не хватило бы переступить, все шло так же своим чередом. Кушину коротило, мозг раз за разом взрывался и тело пробирало короткое замыкание — она не знала, почему и как, не знала, зачем и почему. Мысли метались в голове, как поневоленые птицы в клетке — бились о стальные прутья, ломая хрупкие крылья и летели камнем вниз. Разбивались одна за одно, каждая попадая в ошметки перья и крови от прошлой. Бывали ночи, когда клетка этими трупами переполнялась, они валились оттуда, они выпадали— густая и грязная кровь стекала по жестким нерушимым прутьям, скапливая у зажимов черной зловонной лужей. И Кушина, которую все так же коротило и замыкало, бешено и безумно орала, надрывая глотку. Металась по ворсистому ковру, драла кожу крепкими и острыми ногтями, пыталась цепляться за все, до чего дотягивалась. Где-то наверху, чуя истеричный вой матери, надрывался беспокойный ребенок. Кушина его не слышала и обессиленная истерикой засыпала. Когда на следующее утро Микото находила ее, всклокоченную на полу, все уже заживало. Кушина лежала ломаной куклой на полу и стеклянным взглядом смотрела в пустоту. Микото все так же молча присаживалась у ее головы, растирала высохшие дорожки слез по щекам и мягко, заботливо улыбалась. Для Кушины она все так же несуществовала. В ту ночь Микото осталась в их доме на ночь. Кушина ее не видела, не знала даже, приходила ли сегодня она. Часы сливались дни, а те в недели. Кушину все глубже затягивало в беспамятство, где она мерно плавала, покачиваясь на воспоминаниях-волнах, где вода затекала в уши и размывала свет в глазах. За окном, настойчиво и грозно тарабаня по стеклам, бушевал настоящий ливень. Кушине снился карцер, в который ублюдки надзиратели закидывали их за непослушание и держали там по три дня кряду. Без еды и удобств — их закрывали в темной сырой комнате без окон, где вместо пола был холодный грязный бетон, а по углам сновали, попискивая, крысы. Кушине чудилось, будто она спит прямо там, на влажной и грязной земле и непроглядный холод, наступая со стен и опускаясь с черного потолка, мерно укладывался на нее. Крался из глубины темноты, оседая на коже и карабкался дальше, разрывая своими ледяными скрученными пальцами ее плоть. Пробирался до костей, разнося с собой по всему телу, словно заразу, замогильный иней. На улице свистел сильный, мечущийся ветер и вместе с ним металась и Кушина — дрожала, скручиваясь на полу и ее сознание, замкнутое в сырой влажной комнате, надрывалось вслед звукам дождя. В ее сне-ловушке, вслед за гладкими щупальцами холода, с потолка осыпались те самые крысы, которые разрывали в подземных карцерах не одно детское тело. Они падали, верткие и на диво прожорливые и их острые гнилые зубы вгрызались ей в плоть. Вопль Кушины разорвал тишину дома в двенадцатом часу ночи, перебудив беспокойных младенцев. Микото подорвалась, в чем была, создала двух клонов, чтобы успокоить детей, а сама кинулась вниз, перепрыгивая через три ступеньки разом. Кушина, завывая, металась из стороны в сторону. Кричала, надрывая глотку, драла на голове волосы, царапала лицо и шею, словно это дело зубов воображаемых крыс, которые, точно стервятники, обгладывали жадно плоть. Времени думать не было, поэтому Микото просто упала на пол, к ней. С усилием затащила к себе на колени, крепко перехватила запястья, прилегая внезапно больше усилий, чем нужно. Та брыкалась, извивалась ужом, дико кричала непонятно кому. Боднула Микото в живот, попала ладонью по скуле, и почти опрокинула на спину. Без чакры — просто билась истерично в припадке, завывая точно раненный зверь, и Микото, сцепив зубы, пришлось упасть рядом. Прижать к себе, с силой усмиряя буйство в кольце своих рук, зажмурившись уткнутся носом в чужую макушку и едва не зарыдать следом за. И Кушина внезапно, словно побитая псина, внезапно ощутив тепло чужого тела рядом, прильнула еще ближе, сама хватаясь за ночную рубашку Микото руками — настолько цепко, что захрустела в ладонях ткань. Вжалась лицом в чужую грудь и вдруг зарыдала — надломленно и разбито, с обидой на весь треклятый мир, который окунал ее в одно дерьмо за другим. Дети в кроватке уже мирно спали — клоны Микото, убаюкивая, уложили в одну. Хрупкие тельца во сне сплетались в одно, и дети осторожно льнули друг к другу, точно их матери этажом ниже. Микото запела, как делала всегда, если Итачи или Саске плакали, запела и не поняла даже, где именно. Сломанная не жизнью — смертью, — Кушина надрывно кричала ей прямо в ночную, вцепившись в ее бока до синевы на руках. Их дети, как продолжения их самих, мирно сопели друг другу в щеки. По дому, разносясь в двух местах одновременно, оседал звон ласковой колыбели. За окном беспокойно бушевал дождь.