***
Головки маков распускались одна за другой, преследуя каждую раненую пташку-мысль. Мохнатые стебельки росли прямо из трупов, трепетали под гнетом грязных завалянных перьев и настойчиво пробивали себе путь из клетки. Их ничего не сковывало, ни ржавые прутья, ни гниющие трупы, словно они внезапно переняли неприхотливость одуванчиков. Маки просто росли, определив для себя благородную почву и бархатные их лепестки распускались, разрезая густую темноту вокруг себя. Заложница своих вечных зачем-и-почему, Кушина однобоко тонула в пластиковой скорлупе и не подозревала, что за ее пределами может что-то найти. Микото вот, напротив, словно знала, что может там отыскать. Протянула свои тонкие сильные руки на пробу, мол, попытайся, схватись. Не взяла сама, не потянула — предложила равноценный выбор. Кушина беспомощно на них глазела, не в состоянии заставить бессильные отростки вместо рук подтолкнуть вперед. Смотрела вперед и не видела в них ничего — за всю ее жизнь ей не разу не протягивали руку помощи. А после взгляд сам подскочил к чужому лицу, где в непроглядных черных глазах цвели все те же кровавые маки. Руки, дрожа, двинулись вперед сами.***
Смотрящая на нее с глади зеркала женщина могла бы быть красивой. Действительно могла бы, но — была ею. Со спутаными, где-то висящими сосульками волосами, тусклыми покрасневшими глазами и впалыми тощими щеками. Кушина не помнила, когда ела и ела ли вообще — кажется Микото просто вкидывала ей в глотку питательные пилюли, которые едва ли поддерживали в ее теле жизнь. У смотрящей на нее с зеркала женщины яркие когда-то волосы выцвели и стали тусклыми, а на дне зрачка вместо озорного огня плавала трупная гниль. Кушина словила в отражении теплый взгляд Микото и едва смущенно не отвернулась. Внезапно под чужим взглядом стало стыдно — за себя, за свой внешний вид, за то подобие человека, которым она сейчас была. Стоящая позади Микото была красивой. Действительно прекрасной, и не в клановой наследственности было даже дело. Микото просто была такой живой, настоящей, горящей прямо из центра того, что у самой Кушины давно атрофировалось. Смольные ночные глаза, которые могли бы крыть в себе непроглядную и зыбкую тьму, таили в себе — звезды. Глаза Микото не просто смотрели — блестели и смеялись, отражали в себе всю идущую из сердца этой женщины заботу. Кушина на ее фоне резко казалась гадким облезшим утенком — до ужаса худая, посеревшая и осунувшаяся. Словно жизнь по слоям сошла с нее, оставив бесцветную оболочку-пробник, который не то что исправить, — пробовать не хотелось. Стоящая позади Микото вдруг обвила ее поперек живота руками, прижалась грудью к спине и улыбнулась не только глазами — всем, мать его, сердцем. И Кушина поняла, смотря на нее, что действительно хочет — попытаться.