(bad)mothers

Тем вечером Кушина уснула прямо там, в детской, на складном неудобном диване и Микото не стала ее будить. Укрыла мягким пледом, ласково провела по спутанным волосам ладонью и тихо вышла. В этот вечер все было ровно так, и как и должно было быть — мать и дитя наконец встретились и связь Узумаки воссоединилась, выстроилась заново — как по мановению гензюцу, не иначе. И Микото правда была счастлива. За эти долгие, изнурительные для Кушины пол года, та наконец начала оживать, пока Микото мягко тормошила ее, осторожно и аккуратно. Кушина не помнила ее, не помнила и свое дитя, но Микото смогла — научила ее доверять заново, выстроила, пускай и с нуля, мостик к старой связи, подтолкнула в нужном направлении, своими собственными руками вытянула по частям Кушину с того света. И теперь видела, что та действительно все еще была Узумаки — и пусть реанимированный мозг не помнил Микото и их многолетней дружбы, сама суть Кушины, взволнованно копошащаяся в глубине ее души, принимала и признавала Микото своей. Это стоило многого. Микото улыбнулась себе под нос, толкая дверь в свою уже как несколько месяцев комнату и узрела чудную картину того, как Саске спал поверх игрушек, задремавший во время игры прямо на коленях. Она тихо хихикнула, осторожно подхватила сына на руки и так же тихо вышла — сначала из комнаты, а потом и из дома. Теперь наконец можно было дышать свободно, и вернутся на ночёвку домой — за столько времени уже даже Фугаку признавал, что скучает. Микото скучала тоже, но по другому просто не могла. Кушина, ее дорогая родная Кушина, нуждалась в поддержке, в заботе, в чужом надежном плече и Микото просто не могла никому позволить вторгаться в ее мир — ранимый, искалеченный, убитый и восставший заново из пепла. Сама жизнь Кушины была феноменальной, даже для их повернутого мира — Микото сама видела ее мертвое тело сначала на носилках, уносящих ее труп с поля боя, а потом и в гробу. Безмятежное лицо Кушины поплыло, на похоронах уже было видно как изменился цвет, став неестественно бледно-зеленым, словно гуталиновая маска, и ничего уже не могло изменится — и Микото стояла там изваянием, в череде черных смурных людей, прижимала к груди ворчавшего Саске и крепче сжимала теплую ладошку Итачи, не в силах поверить, что сейчас этот гроб закроют и Кушина исчезнет — навсегда. Микото помнила, как распадалась там, не смея проронить на людях и слезинки, и все ее естество тянуло вперед, к подруге, к остаткам человека, которого она не хотела, не могла потерять. А потом Кушина ожила — гроб тряхнуло, тело в нем подорвалось, задергалось и мертвец поднял спину, вставая из труны под чужие вздохи и крики ужаса. Микото стояла истуканом, вперив в неестественно сгорбленную Кушину шокированный взгляд, и вперемешку с первобытным страхом из ее груди тянулись восхищение и живой, чистый восторг. Итачи стоял рядом, взволнованный чужой реакцией, но совершенно не напуганный происходящим — стоял за матерью, чувствуя интуитивно, что им тут бояться нечего и доверял полностью ее теплой руке. А Кушина дернулась, взревела раненным зверем, неестественно изогнулась, перепугав всех вокруг еще больше и вырвала черной трупной гнилью прямо на пьедестал собственного гроба. Микото помнила АНБУ, кинувшихся к ней с оружием, и помнила вставшего наперерез Какаши, который закрыл собой тело Узумаки, не давая никому приблизится, сверкая шаринганом не хуже фонаря. Микото на голых инстинктах рванула следом, даже с ребенком на руках готовая стоять там до конца и отражать собственной грудью любые нападки. Страже в итоге пришлось отступить — стеной перед труной госпожи Узумаки стоял капитан АНБУ, жена и наследники главы Учих и двое из них яростно сверкали шариганами, готовые кинутся в атаку при любом неосторожном движении. Микото в тот момент было плевать на всех, кто истошно вопил о шинигами или о том, что чудище в гробу нужно сейчас же прикончить — ее ровный стан нерушимо охранял покой подруги, которую коротило, выворачивало в собственном гробу, которая вопреки всем законам жизни сейчас жила, функционировала, дышала. Людей вокруг одолевал ужас, но работали все равно оперативно — подоспела команда медиков, провели диагностику, забрали моментально в госпиталь. Микото помнила, как первым делом кинулась к Хизурену, едва ли не зубами выгрызая право забрать Наруто себе. При условии мертвых родителей никто не имел права забирать ребенка, особенно подозреваемые в прорыве Кьюби Учихи, но пока Кушина жила, пока боролась за новую жизнь на больничной койке, у Микото были на то все права — больше доверять госпожа Узумаки никому не могла. Хирузен был против, поджимая досадливо губы, Микото понимала это ясно как никогда, но отступить не могла. Не тогда. Они оба знали, что сейчас она имела полное право — пришедшая в себя Кушина никому бы более доверять сына не стала. Микото была самым правильным, самым подходящим вариантом, и отдать Наруто им пришлось. Микото помнила, как со слезами прижимала хрупкое тельце к груди, баюкая, на самом деле, родного ребенка в руках и клялась сама себе, что посвятит себя и ему и его матери, потому что тогда (и сейчас) это было ее долгом, ее обязанностью, ее возможно предназначением. Недели сливались в минуты, пока Кушину откачивали в госпитале, и все это время Микото ждала и верила, буквально поселившись в их с Минато доме, и ожидала часа, когда дверь распахнется и законная хозяйка дома переступит порог. Сердце билось в груди раненной пташкой, разрывая ребра в ожидании. Микото скиталась от одной кроватки к другой, прижимала детей к груди и осипшим голосом пела колыбельные. Горло рвало сухим песком, в глотке все трещало, словно в пустыне, но Микото заражались упрямством Узумаки и ждала. Ждала-ждала-ждала. Не дождалась. Домой вернулась не Кушина. Черные пустые глаза на впалом лице, заострённые черты лица, слишком резкие, слишком неестественные. И взгляд — такой темный, тяжёлый, страшный. Ни капли огня и дикой необузданной силы, ни намека на прежний азарт. Кушина казалась знакомой-незнакомкой, ступая по полу словно загнанный волк и оглядываясь с хищным беспокойством. Ни намека на узнавание, лишь пелена замогильной темноты и потустороннего тумана. Цунаде дернула Микото тогда за локоть, грубо и бесцеремонно, выведя ее из непонятного оцепенения. Заставила посмотреть в свое строгое лицо, с сердито сведёнными к переносице бровями и тонкой линией поджатых губ. Микото помнила и то, как сжалось и упорхнуло из груди сердце, когда Сенжу озвучила не безосновательное предположение — чакра Кьюби все ещё ворошится в ее грудине изнутри, призывая к жизни и действиям, заставляя двигаться пустую мертвую оболочку. Микото позволила себе усомниться лишь на мгновение. Глотку сдавило и облило сталью, когда она разомкнула свинцовые губы и отбила холодным голосом: — С этого времени они оба, и мать и сын, под протекцией Учиха. Убирайтесь. И у нее было это право. Пока что. Все еще не было никаких гарантий на счёт восстановления Кушины, а Микото все ещё была официально опекуном Наруто. Она хотела и могла, поэтому боролась.

***

Кушина чувствовала себя паршиво. Драла на себе наживо кожу, истерично вопила, металась непонятно от чего и все время где-то тонула. Микото делала так много, как только могла — мягкими руками успокаивала припадки, с помощью шарингана даровала забвение и старалась быть рядом как можно чаще. Душу рвало острыми как бритва когтями от вида ее такой — беспомощной и безумной, едва живой и такой далёкой. От прежней Кушины, казалось, ни осталось и следа, но Микото не могла опускать руки. Баюкала рыдающую женщину в своих объятиях, пропускала потускневшие пряди сквозь пальцы, грела своим теплом, своей чакрой, была ни больше, ни меньше — якорем, за который Кушина бессознательно хвасталась. Микото не была одарована эмпатией, как подруга, не умела считывать чувства людей и читать их сердца. В клане учили читать по лицам, по излому бровей, линии изгиба губ и бегающему взгляду. Шаринган не мог обмануть ни один искусный обманщик, но читать по лицу Кушины было невозможно. Зрачок лопнул и растекся по склере, заполнив природный цвет аметиста и теперь, заглядывая в приоткрытые веки, Микото словно видела отражение их собственного проклятия — заполненные чернотой глаза мертвеца, прошедшего войну, боль, смерть. Микото была Учихой, и держала себя в руках как только могла. Пока сердце рвало на осколки от тоски и смятения, лицо намертво застыло в маске покоя. Не здесь и не сейчас было время для истерик, теперь у этих двоих была только она, Микото, и позволять чувствам брать верх было бы последней слабостью. Поэтому Микото держалась. Кормила подругу через силу, иногда прибегнув к гипнозу, купала исхудавшее ломкое тело, осторожно скользя мыльной губкой по изгибу бледных плеч, укладывала чужую голову себе на колени, успокаивающе перебирая пряди волос тонкими пальцами. Дни тянулись от бесконечных, до мимолётных, сливаясь в сплошную полосу, но чем дольше это длилось, тем больше Микото врастала в поместье Намикадзе-Узумаки. Чужой дом ставал родным, спертый воздух переполнял лёгкие, пальцы ловко наводили свой лад, изучая старый. Микото старалась не вмешиваться сильно в чужой порядок, душа мялась в попытке оставить вещи нетронутыми, словно их забыли тут перед выходом пару часов назад. Запыленные углы все ещё хранили память о прежних владельцах, пряжа на журнальном столике ждала, когда руки Кушины снова вернуться к ней, книга с заломленной закладкой ждала часа быть прочитанной Минато до конца. Микото была шиноби и привыкла легко относиться к смерти, но когда Кушина в очередной раз засыпала измученная на коврике в гостиной, взгляд Микото падал на их общий портрет с Минато и кровь стыла в жилах. Сейчас она могла только ждать. Закрывая за спиной створки дома, она мыслями была дома, в руках скучающего мужа, а сердцем в комнате со спящей матерью и дитем. Клубок нервов, что пол года отлетал ее сердце и внутренности, резко распустился, напряжение спало, резко оборвав провода, и нервная система, что долгое время жила в стрессе, никак не могла принять факт того, что теперь наконец станет легче. Облегчение как наркотик затопило мысли, резко хлынуло по всему телу, притормозив инстинкты и зверинное чутье. Микото слишком устала и слишком обрадовалась для того, чтобы должным образом следить за обстановкой. Две пары цепких глаз, что следили за ней внимательным взглядом, она не могла заметить. И со спокойной душей ушла домой.