***
В глазах Наруто — бескрайнее море. Он перегибается через бортик кроватки, тянет свои руки вперед — к ней. Кушина оступается на пороге и так и замирает — штормящая синева чужих глазах завораживает, будоражит, пу-га-ет. Кушина смотрит и не видит, смотрит и не может отвернутся. В глаза напротив слезы — прозрачные и блеклые, Кушина с замиранием смотрит, как они срываются с влажных ресниц и текут вниз, по полосатым щекам. В глазах Наруто шторм и Кушина в нем тонет. Наруто тянет к ней руки, он — ее дитя, ее плоть и кровь, ее линия губ и разрез глаз, ее, казалось бы, все — но. Но Кушина не может. Она оступается. Мир больше не плавится перед глазами, сознание бежать никуда не спешит, ясность ума разрезает картинку по швам — Кушина не-мо-жет. Никогда и не могла. В прошлой жизни это было исключено — ей и тринадцати не исполнилось, когда ее ввели в стерильный, блевотно белый кабинет, и из которого она вышла уже потом — бесплодная навсегда. Это ей было и не нужно — как пытаться заботиться о ком-то, если не можешь позаботиться даже о себе? Как, черт возьми, быть родителем, когда не имел их сам? У Кушины не было ответов. Наруто все еще смотрел своими огромными океанами прямо в темный зрачок ее глаз и затягивал все глубже в шторм. Гулко бьющее сердце отдавалось набатом в ушах, стучало — перенося кровь по венам — во вздутых сосудах на висках, трепетало раненной подстреленной пташкой где-то в грудине и за его звоном Кушина не могла слышать ничего вокруг. Только начавшая проясняться картина мира вертелась, переворачивалась, уходила, словно фундамент, с под ног. Да и каком фундаменте в ее состоянии могла идти речь? От стержня в ней не осталось и следа, лишь обломки неясного, чужого мира, в котором она снова могла функционировать и жить, не смотря на пулю во лбу. Кушина не могла и не знала как — а потом детские пухлые губы проронили тихое агуканье и разрезали полосатые щеки в детской беззубой улыбке и сердце Кушины пропустило удар.***
Таких, как Кушина, не учили любить. Таких, как она, даже не посвящали в существование чего-то столь высоко и красивого — Кушина жила на ролях расходников, одна из связки, всего лишь кусок плоти и крови — мя-со. А потом появился он — прозрачная синева ясного неба в обрамлении пшенично-золотых прядей и Кушина потерялась. Пропала, как ребенок, потому что впервые это ощутила — тепло, заботу, внимание и участие. Наруто смотрел на нее бестолково, пусть и с интересом, но тянул руки вперёд, словно понимал, что наконец дождался маму. Но Кушина ею не была. Кушина была мертва, Кушина была у-би-та, от Кушины не осталось и следа человеческого, осознанного, только стылый зыбкий холод, пришедший за ней с той стороны, морозный леденящий душу иней, что разрастался на костях под мышцами, гнилой трупный дымок, поселившийся во взгляде — Кушина просто не могла быть ему матерью. А потом Микото легонько подтолкнула ее в спину, своим присутствием снова молчаливо успокаивая, оживляя, собирая по частям разложившиеся внутренности — тихой улыбкой моментально переключала панику на такое необходимое спокойствие. — Давай, — прошептала она одними губами куда-то в плечо, легко выхватывая тонущую в чужом шторме Кушину, — Он ждёт тебя. И только тогда, окутанная чужим теплом со спины, получившая возможность снова полной грудью вдохнуть, Кушина смогла заглянуть в ясные глаза еще раз и — отпустить. Протянула дрожащие руки вперёд, осторожно касаясь крошечной детской ладошки и едва не задохнулась снова. Наруто улыбался. Улыбался так, как априори не может улыбаться шестимесячный несознательный малыш и смотрел, пронзая своими слишком внимательными цепкими глазами, словно действительно узнавал и понимал, чего ей стоило сюда прийти. Смотрел, пронзая глазами, словно ледяными иглами и Кушина не могла отвести взгляд. Не могла вспомнить, завороженная пеленой чужих глаз, что перед ней всего лишь младенец — и продолжала тонуть — сознательно, добровольно. С разбегу в пропасть, без страховки и прямо вниз — в бурлящий, кипящий, извивающийся водоворот. Наотмашь о глянцевую, непроглядную пелену волн, раскинув руки и обнажив беззащитное тело, встретится с кромкой океана слету и — разбиться. А потом уйти под воду, захлебываясь, задыхаясь. Тонуть — безнадежно и безвозвратно, лишь как со стороны наблюдая за тем, как вода, точно живая, оплетает кожу, пробирается дальше — глубже — заполняет легкие, желудок, голову, пробирается далеко под — и не оставляет на свободу ни шанса. Кушина сидела там, безвольная, не осознавая выстраиваемой здесь и сейчас связи, пока позади, точно страж и верный охранник, стояла Микото и улыбалась, сплетая тонкие длинные пальцы между собой. Стояла тихо, будучи сторонним наблюдателем чего-то сокровенного, интимного, чего-то столь естественного, но все равно прекрасного — и не могла насмотреться. Алые локоны водопадом струились по тонкой, исхудавшей спине Кушины, пока ее дрожащие, костлявые руки тянулись к теплым детским ладошкам, пока душа Кушины вырывалась из глубин самого ада, из бездны смерти, так хорошо знакомой всем шиноби, тянулась ввысь, к чему-то живому и светлому, способному эту тьму преодолеет. Способному заполнить светом все внутри взамен замогильного темного холода, потустороннего зыбкого ужаса. А Микото стояла позади, наблюдая чудную картину воссоединения матери и ребенка, и совершенно не ощущала себя здесь чужой.***
Одного существования Наруто, казалось, хватило, чтобы снова начать дышать полной грудью. Баюкая на руках родного-чужого-сына, Кушина как никогда легко смирялась с тем, что теплота маленького тельца стоит того, чтобы перечеркнуть бессознательные пол года разом. Выкинуть из памяти, позволить себе здесь и сейчас просто напросто забыться. Потому что это было волшебно, на самом деле. Кушина осторожно прижимала Наруто к груди, придерживая точно как показывала до этого Микото, и постепенно страх и неуверенность сменялись трепетом. Держать своего сына на руках, смотреть в полу-прозрачные внимательные глаза и слушать — завороженно, точно весь мир вокруг разом вымер — тихое бессвязное лепетание. Все это было таким правильным, естественный, даже не смотря на всё до — Кушине буквально час назад закинули в голову знание, что у нее есть сын, но неверие так быстро исчезло за принятием, что верилось во все это почти безоговорочно. Это казалось таким диким — то, как важно на самом деле было все, что здесь и сейчас с ней происходило. То, что она сама ощущала — как с самого дна бездны, где валялась израненным трупом ее душа, к этому ребенку тянулось что-то — что-то живое, большое, горячее. Внутренности словно переворачивало, грудь разрывало по новой, сквозь замогильный туман и холод на свет божий себе пробивал дорогу яростный упрямый росток чего-то, чего Кушина не испытывала никогда прежде. Таких, как она, не учили любить — и то, что сейчас творилось с Кушиной, было похоже на все что угодно, только не на скудно изученную ею любовь. Кушина могла уверенно, решительно заявить, что простое любовь и в половину не описывало то, что против воли разума сейчас цвело за разворошенной грудиной. Одного взгляда, да всего пары мгновений хватило, чтобы мир вокруг действительно замер, стёрся из ее восприятия и не осталось более ничего — только голубые штормящие глаза, которые обещали покой и тишину. Все растворилось, осыпалось, как ненужная и несущественная шелуха, распалось на части, точно пыль, и унеслось куда-то с порывом ветра — куда-то за черту восприятия Кушины. Действительность сузилась до одной единственной комнаты, в которой Кушина умирала и рождалась заново кварталами по несколько раз за четверть часа, с каждым новым открытием в отношении крохотного Наруто. Загнивающая, измороженая стылым ужасом начинка расслаивалась, точно получивший второе дыхание увянувший бутон — и гнилые трупные куски плоти отпадали частями с хрупкого тонкого скелета, обнажая перед миром, перед самой Кушиной, новые яркие лепестки. Впервые за пол года с момента, как она открыла глаза, регенерировать начала, вслед за телом, отпетая и похороненная ею лично душа. Таких, как она, не учили любить, но прижимая все крепче к груди свое дитя, Кушина вдруг четко и ясно понимала, что на этот раз сможет научиться сама.***
Кушина очнулась еще только через пару часов, когда Микото пришла с бутылочкой смеси для Наруто. Кушина подняла на нее взгляд — осоловевший, почти пьяный, и еще несколько мгновений ей потребовалось, чтобы отойти от наваждения. Микото не торопила. Улыбнулась мягко, тепло, присела рядом, касаясь коленями тонких бедер, протянула заботливые руки — не чтобы отобрать, как малодушно испугалась Кушина про себя, а чтобы накрыть ее пальцы поверх и провести ими нежно и осторожно по гладкой пухлой ручке дремлющего Наруто. Кушина замерла, точно подобравшийся к прыжку зверь, и моментально сдулась, как воздушный шарик — пальцы у Микото было мягкими, теплыми. Каждое прикосновение, осторожное, хранящее в себе трепет и заботу, каждый взгляд — полный улыбки, и осознанного понимания. Микото летала осторожно пальцами поверх рук Кушины, с ласковой улыбкой смотря на его спящее лицо и все это было таким... правильным. Кушина без отторжения, без ревности и негодования вдруг так легко приняла это — сидящая рядом Микото, льнувшая к ней с сыном, была здесь не лишней и чужой. Напротив, словно пазл недостающей картинки, так легко влившаяся в общий пейзаж, в эту комнату, в этот ограниченный, суженный до нескольких мгновений мир. Кушина раньше никогда не понимала так точно других людей, но Микото она буквально ощущала — необъяснимо, чисто интуитивно, одними голыми инстинктами, словно сама была оголенным нервом. И Микото рядом тянулась к ним двоим не только руками, телом, взглядом — и здесь, и там на кухне, и пол года до, Микото была рядом, потому что сама хотела. Приходила день ото дня, терпеливо и настойчиво помогала, вытаскивала, ухаживала. Не только за Наруто, но и за Кушиной — точно они были двумя ее бессознательными детьми, но она все равно была рядом, боясь отойти даже на шаг, и дарила по капле, по крупице — и себя, и свою любовь, и свою душу. Кушине вдруг и правду стало так правильно и естественно, даже не смотря на то, что она не знала эту женщину — это казалось здесь и сейчас абсолютно ненужным. Мягко передавая Наруто в ее руки — она точно знала, надежные и сильные, — Кушина смотрела, как Микото осторожно тормошит ребенка и дает запоздалый обед, и все вставало на свои места. Кушина была мертва, убита, похоронена в потустороннем инее и трупной дымке, но кто-то новый, кто поквартально умирал и рождался здесь по несколько раз за четверть часа заново, просыпался в глубине разворошенных углей и готов был восстать, точно Феникс.