Вереница осеней

Душа у Леса была всегда: укоренилась с первым раскрывшимся семенем, шелестом кроны первого дуба о себе заявила, качала на ветвях первозданных птиц, подобных которым человечество больше не знает. Душа Леса фыркала разными голосами, копошилась, трещала валежником и гнула, играючи, высокие заросли много раньше, чем первый миролог расчистил место для пристанища своего. А когда дом вскинулся вверх, крышей сравнялся с вершинами сосен, когда воем ветра в трубе рассек перекличку волков, то Лес подполз ближе, задумчиво простучал ветвями по каменной кладке, принюхался влажным носом. Любопытствовала чаща: кралась корнями, тянулась ветвями, а стоило двери скрипнуть – шмыгала прочь, отдалялась и замирала, словно застуканный мальчишка, рвущийся к сладостям раньше обеда. Только туман, грузный, цепляющийся за мох, продолжал клубиться у входа. Впрочем, таял и он, когда человек с лампой выходил в предрассветные сумерки. Душа у Леса была всегда – развоплощенная, билась она энергией родников, звенела в дыхании ветра, дремала лужей в оленьих следах, радостно прыгала вместе с лисятами, обгоняла задорно тонконогих косуль. Плотью лесная сущность обросла, когда сын миролога – мальчик с волосами цвета огня, не света масляной лампы, текуче-золотистого, но чистого пламени; так же, как костер, были непокорны отросшие пряди, торчали, подобно охристым языкам, в разные стороны, – повадился нос из дому казать. Лес отшатнулся было: ночью, да в обход, да с огнем открытым?! Недоумевая, вскинулась чаща на дыбы, точно изюбр вспугнутый, а попривыкнув – опустилась осторожно, приблизилась воровато, принюхалась: нет, не с огнем. Не жжется, не пахнет дымом, только пухом и пылью от старых подушек веет, немного с горечью пепла – должно быть, юнец ворочал угли в камине, вон, руки по самые локти в саже. Отец, по обыкновению проверяющий крепость засовов, дернул мальца назад в тот самый миг, когда он, завороженный, тянулся к ветке, склонившейся к крыльцу низко-низко, будто приглашающе. А потом мальчику сказано было, что ночь – не их, людей, время, и обязанностью мирологов становится стеречь, а не искать, запирать все входы и, проходя мимо окон, глушить свет; юнец глядел, завороженный, на огонь - обнаженный фитиль без стеклянного купола лампы освещал отцовский рабочий стол, - и преображалась комната, насыщенная густыми тенями, и лесная душа смотрела тоже. Вглядывалась через окно, таращилась большими, раскосыми глазами, темными и глубокими; завороженно приникала к стеклу, да не оставляла следов, какие обыкновенно расцветают прогалинами после влажных ладоней живых людей. Она наблюдала с изумлением существа, никогда не видевшего огня так близко, но знающего, как он опасен, а потому ожидаемо тянущегося к запретному, пленительному мерцанию. Голос Ее похож был на шелест, на робкий шорох, но мальчик понимал его; голос Ее в голове раздавался, минуя уста: казалось, то ветви бьются в закрытые ставни, шуршит листва под когтями полуночных птиц. Отрок внимал, внимал куда охотнее, чем людям: заплутавшим путникам да иным мирологам, изредка захаживающим к отцу по делам. Она проводила по стеклу пальцем, узловатым, с длинным ногтем, темным и заостренным, и руки Ее не были пухлы, какими полагается быть для девочек ее возраста. Не так уж и много, впрочем, детей знал сын ученого-отшельника: видел мельком в те редкие разы, когда они с отцом выбирались в город за припасами. На улицах города мальчик затравленно жался к мужчине, сжимая широкой, слишком большой для ребенка, ладонью руку миролога, сухую, с треснувшей от постоянного контакта с землею кожей; отрок смотрел испуганно на сверстников, тычущих пальцами в его ветхую одежонку, высмеивающих круги под глазами, смотрел настороженно и заинтересованно, невольно тянулся душой к их веселью, беззаботности, к их светлым лицам, разглаженным воздухом и солнцем, тогда как кожа отшельников посерела от долгого пребывания в полумраке. Девочка царапала створки окон, просила впустить. Девочка шелестела голосом трав: не уходи, не покидай, останься... Танцует пламя свечи, будто ветром терзаемое, да только сквознякам браться не от куда; отец не видит гостью, но чувствует: по-особому дробятся ложащиеся на руки тени, борозды пера колышутся в нервной дрожи, когда миролог записывает, скрипя бумагой, показания минувшего дня. Мужчина чувствует спиной нечеловеческое, чужое присутствие, точно еловыми иглами каждый позвонок легонько пересчитали – и Она, невидаль лесная, девочка с черными глазами, знает, что Ей не скрыться, и шепчет, и говорит, просит отрока не уходить от окна. Лучше смотреть так, из-за чужого плеча. Надежнее будет. С рассветом Она будто в воздухе таяла; к вечеру приходила снова – и вновь смотрела. Щупала жадным, пытливым взглядом Дом изнутри – для Нее мальчик включал свет, для Нее нарушал данное отцу слово - и, утолив любопытство, звала гулять. Бука – так окрестил ее вдохновенный сказками отрок, - ведь тоже часть мира, частица леса; что плохого в том, чтобы его изучить? И мальчик шел в туман, света с собой не брал - чтобы не пугать ненароком, - следовал за шелестом ивняка, покуда солнце не тонуло в болоте, задохнувшись в трясине. Только тогда он направлялся домой. Ибо вместе с любопытной девочкой, чей взгляд блестел восторженно и лукаво, смотрели глаза другие, пустые и безжизненные, будто свернутые кривой спиралью топкие омуты. То, что было в лесу всегда, но обретало плоть вместе с его, мальчика, становлением, кормилось тенью от огня волос. То, что было от начала времен, но теперь кралось в дом, юркало под кровать, проникало свободно, в отличие от дружелюбной Буки, на человеческую территорию; когда отец обходил дальние комнаты - ползло изнутри, стучало ставнями, гремело цепями; все, что мальчику оставалось – кутаться плотнее в одеяло, чтобы не слышать, не видеть, лишь бы только мираж развеялся. Оно кормилось его страхом. Изучало. Довлело грузной молчаливой тенью. Ворочалось, царапало доски пола. Девочка-лес все смотрела в окно; волосы отросли, черты лица заострились, исчезла детская пухлость, и от долгих прогулок по чаще ветви в прядях запутались, истрепался подол сорочки, рукава от терния прохудились. Девочка-лес смотрела печально и будто бы виновато: у Зверя были ее глаза, у нее – глаза Зверя, и юноше иногда мерещилось, что они суть одно, только в разных лицах. А когда лампа миролога перешла в руки нового Жильца, когда отшельнику с копной цвета пламени выпала честь зазывать Гостей, Зверь вышмыгнул на улицу, в череп олений влился, сгустился ночной тишиной. И заворочалась в выбеленной глазнице темень, и корни связали старые кости, мох обратился густой черной шерстью: поднялась тварь, заслонив луну, разорвав время, пожрав память. Не скрести Ему больше изнутри в окна, но приходить снаружи, из непроглядной ночи, да рыком рябь по илистым озерам пускать.