***
Мой город. Волоколамский проспект. Квартира моей бабушки ещё до ремонта. «Зоинька пришла! Проходи, проходи скорее!» — встречает меня покойная бабуля. В ногах, повизгивая, прыгает собачонка Люська. Ещё одна покойница. «Люсь, отстань, ну не буду я с тобой целоваться!» — ворчу я. «Сейчас пообедаешь, а потом будем чай с пирогом пить», — отзывается бабуля. — «Иди пока сюда, в комнату. Я тебе кое-что дам». Заинтересованная, я скидываю обувь в тесной прихожей, спешу в комнату на голос бабушки и…оказываюсь в Лесу. «На!» — говорит бабуля, протягивая мне что-то, зажатое в руке. Я уже собираюсь взять то, что даёт мне покойница. Люська неистово лает и прыгает вокруг меня, стараясь укусить. «Отстань!» — прикрикиваю на собаку. Только касаюсь бабушкиной руки, как вдруг её рука тугой лианой по-змеиному обвивается вокруг моей кисти! Бабушка исчезает. Передо мною возникает какое-то кряжистое иссохшее дерево с пастью дупла в стволе. Меня пытаются затащить в это дупло. От ужаса я кричу: «Помогите! Нет! Я не хочу! Не надо!» Отчаянно сопротивляюсь. Шишки и иголки летят на меня сверху. Свободной рукой я обламываю ветви, которые лезут в глаза, цепляются за волосы, стараются добраться до моей шеи… Сзади раздаётся птичий крик. Отвлекаясь этим криком, успеваю оборвать схватившую меня лиану, и её оборванный хвост с силой стегает меня по плечу, покрытому синяками после хватки Чёрного.***
Просыпаюсь от резкой боли в плече. Лежу, пытаясь осознать, что это всё — только сон. Хочу перевернуться на другой бок, но обнаруживаю здоровенную облезлую ветку у себя в руке. Поперёк синяков плечо рассекает рваная красная царапина. Поверх одеяла рассыпаны ёлочные и сосновые иглы. Птичий крик повторяется. Короткий. Приглушённый. Пузырь, сосед с нижней полки, вновь стучит в днище моей кровати: — Вставай, сонная тетеря! Папе плохо! А я всё ещё таращусь на корягу в руке и мучаюсь раздумьями: что же мне теперь с ней делать? «Папе плохо!» — наконец-то доходит до меня, и я едва не кубарем сваливаюсь с кровати. Косточка, подаренная Рыжим, скатывается с полки на подушку, но я нетерпеливо откладываю её обратно. «Странно, когда она успела нагреться?» — успеваю подумать я и в следующую минуту забываю о ней. Пузырь рулит рядом, провожая меня в угол Третьей, где стоит таинственный гроб, в котором спит Стервятник. За весь вчерашний день я так и не осмелилась взглянуть на легендарное спальное ложе Вожака. Раздвигаю листья папоротников и монстер. Жуткое зрелище предстаёт перед моими глазами: на застеленной кровати рычит и корчится Стервятник. Так уже было когда-то, где-то в прошлой жизни. Боль нещадно стегает его по изувеченной лапке. Он вскрикивает, заглушая крики в подушке. Перепуганные птички, плача и дрожа, собрались вокруг него и с ужасом наблюдают за происходящим. Магнитофон не работает. Неразумные спят. — Что же вы стоите? — Я одна забываю о сне неразумных и впадаю в шумную панику. — Аптечку, быстро! Какой-нибудь анальгетик, но-шпу там, или солпадеин… мазь от боли в суставах… Где?! Где она у вас?! Трясясь от охватившей меня паники, только и жду, когда мне укажут, к какой тумбочке бежать, но Птички ещё плотнее сбиваются в кучку и отстраняются, как от надвигающейся опасности. Стервятник вздрагивает так, что кровать пружинит и скрипит под ним, зажмуренные глаза широко распахиваются. Его трясёт, как в лихорадке. Я смотрю на Птиц и с ужасом понимаю, что общей аптечки как таковой у них нет вообще. На колено страдающего наложено влажное полотенце. Оно, как и в какой-то неведомый мне прошлый раз, призвано помочь, уменьшить боль — но безрезультатно. Птицы перепуганы и растеряны. Они не знают, что делать. Ждут приказов от самого Папы, но Папа не в состоянии выговорить ни слова. — Господи, господи, господи… — невнятно бормочу я. В голове проносится полный текст молитвы «Отче наш». Страшно так, словно передо мной бьётся в болевом приступе родной ребёнок. Я сама чувствую эту боль. И нестерпимо хочется разрыдаться. Заставляю себя успокоиться и заняться делами. Нервничвя, я ношусь по Гнездовищу, как ураган. Подхватываю тазик и несусь в туалет, чтобы набрать воды ещё более холодной. Возвращаюсь к кровати. Смачиваю полотенце и вновь накладываю на больную ногу. Держу чуть-чуть. Снова смачиваю полотенце. Если это — единственный способ хоть как-то помочь страдающему, то я буду смачивать полотенце каждую минуту. Всё лучше, чем тупо стоять и смотреть, как это делают другие. — Лёд! Несите лёд! — выкрикиваю я. — Но у нас нет льда. — Твою мать! Ну почему у вас ничего нет?! Почему? Эта птичья беспомощность, неподготовленность, смирение перед фактом просто убивает меня! Вожак переживает не первый приступ в своей жизни. Неужели за всё это время нельзя было запастись болеутоляющими средствами?! — А зачем? — внезапно тихо спрашивает Дронт. И от этого короткого вопроса я вздрагиваю, как от удара. Стервятник корчится и весь ломается от боли, пряча стоны то в подушке, то в собственном локте. Птицы смотрят на меня и повторяют свой вопрос: «А зачем?» Они опять превращаются для меня в монстров и чудовищ. Их лица надвигаются, надвигаются… Я вжимаюсь спиной в край кровати. Стервятник хочет умереть… Падальщики только и ждут, когда к их столу прибудет новый труп. Действительно, зачем ему мешать? Если Птицы изображают страх, то у них получается очень правдоподобно. Перевожу взгляд на Вожака. Тот задыхается. Весь покрылся испариной. Хочет что-то сказать и не говорит. Судя по всему, стесняется моего присутствия. Снова меняю ему мокрое полотенце на ноге. В голове складывается новый список для летуна-Крысы, когда она, наконец, вернётся в Дом. — Шшш… тише… тише… — бормочу я, не столько Стервятнику, сколько его увечью. — Всё хорошо… потерпи чуть-чуть… ещё немножко…. Страх придаёт мне смелости. Отвлекаясь от его ноги, сажусь рядом и ладонью стираю пот с его лба. Большая Птица вздрагивает от прикосновения. Приоткрывает глаза и сквозь частокол острых зубов еле-еле выцеживает: «Уйди…» Боль вновь ударила его. Он зашёлся в беззвучном крике. Слёзы текут по вискам… Хвалёная птичья выдержка летит ко всем чертям. Передо мной развенчался ещё один миф. Птицы, наблюдая приступ, ахают и поднимают такой гвалт, что мои вопли в сравнении с их превращаются в ничто. — Уйдите! — внезапно выкрикиваю я, обгоняя ход собственных мыслей. Я сама не могу понять, откуда во мне столько решимости и уверенности. Однако, я чётко осознаю, что в данный момент я — единственная вменяемая во всём Гнезде. Толку от пернатых всё равно не будет. Перепуганные, они вытягиваются по струнке от моего вопля и уже готовы разлететься по своим жёрдочкам. — Вон отсюда! Вон! Спать, немедленно! — лаю я, входя в раж. — Помощи от вас! Стая молниеносно разлетается и исчезает в дебрях буйной растительности. Я неустанно меняю мокрые полотенца на колене Вожака, мысленно молюсь и заговариваю боль бесконечным: «Всё хорошо… всё хорошо…» В какой-то момент я впадаю в знакомое полузабытье. Ночь длится и длится. Большая Птица корчится. Я меняю воду, как только она становится из холодной — комнатной температуры, и составляю мысленный список-заказ для Крысы. Странный подарочек от Рыжего по-прежнему лежит на полке под лилейником.