***
Она снова на матрасе, уложенная на него руки по швам, хотя вроде как отключилась возле двери, а ведро тоже в другом месте, уже у изголовья, хотя если Рей все же доползла до своей новой постели, то наверняка бы задела его. А оно стоит. — Эй... — судя по тому, что в горле сухо как в пустыне, и все тело ломит, она пробыла в беспамятстве как минимум часа три. А то и больше. Сколько... сколько сейчас времени. Внутри этой жестяной коробки нет лишнего света или звуков, только рассерженный на нее невидимый рой, требующий, чтобы она сдалась и закрыла глаза снова. Но она не...***
В этот раз все не так, как было. Рей приходит в себя, утыкаясь взглядом в серые от пыли сапоги, ковбойские такие, со стесанными носками и заломами на коже. Старые сапоги, большущие. Дальше она видит только край джинсов, ну и все на том. Голова будто чугунная, подбородок поднять невозможно, даже моргать и то сложно. — П-п-пожалуйста... — выдыхает она, — отпустите м-м-меня... Я... Я... — я не скажу, ничего не скажу, хочется вопить ей, но, чтобы сказать это все, нужно куда больше сил. Она же не видит его, не слышит голоса, не узнает места, может, он просто отпустит ее и все на том? Может, это все недоразумение или нескончаемый кошмар, который только снится. Большие пальцы, горячие и шершавые, будто все в занозах и царапинах, стискивают ее подбородок, заставляя привстать на коленях и поднять вверх лицо. Нет-нет-нет, она не будет смотреть, она не будет... Рей узнает его, это тот самый парень из магазинчика, куда они заехали по пути на тусовку у Финна. Он еще помог ей поднять упавший под ноги пакетик чипсов. Рей запомнила его из-за этого шрама, жуткого, поперек лица, но он выглядел нормальным, вежливым, не то что эти местные, сигналившие им вслед, когда По отказался съезжать на обочину. — Пожалуйста, я... — она затыкается, потому что он давит пальцами ей на губы, заставляя открыть рот, и когда Рей делает это, он сует их так глубоко, что снова хочется блевать. Зато теперь орать не выходит, никак. Рей стискивает зубы, пытаясь избавиться от пальцев во рту, и получает затрещину. Это больно, и она затихает, больше не сопротивляясь. Ее все еще мутит, но, если не двигаться, не думать ни о чем, даже о пальцах, щекочущих нёбо, становится немного проще. Все еще глядя на нее, он начинает возиться с ширинкой, жужжа расстегиваемой молнией, и через мгновение пальцы сменяет его член, здоровенный, такой толстый, что челюсть пронзает иглой боли, и отвратительно соленый на вкус. Да, в фильмах ужаса это, наверное, всегда происходит за кадром. А она никогда не делала ничего подобного, и больше всего ей хочется, чтобы это таки оказалось кошмаром. Рей сопротивляется, вяло елозит по матрасу, пытаясь отодвинуться, упасть, сделать хоть что-нибудь. Например, снова стиснуть зубы и откусить его член, немилосердно толкающийся в рот, но получает целых три затрещины, одна другой сильнее, и все сливается в одно бессмысленное пятно. Куда проще сдаться. Вжаться спиной в жестяную стенку, закрыть глаза и позволить ему трахать ее в рот. Ему плевать на ее стоны, кашель, он просто дергает ее за волосы, насаживая раз за разом, используя как вещь. Потом — проходит целая вечность, может, даже больше — он кряхтит и замирает. Член дергается в замлевшем рту, а по горлу течет что-то теплое, отвратительное, но она даже не может выплюнуть это или откашляться, потому что ее все еще держат. — Глотай, — требует он, и это первые его слова за все время, что она провела в плену, хриплые и утомленные. — Все глотай. Рей давится и мычит, пытаясь ударить его кулаком, пнуть, но ее телу все равно. Оно уже сдалось, давно, час назад или день тому, кажется, она тут уже вечность. Когда он отпускает ее, позволяя улечься обратно на матрас, челюсть сводит от невыносимой боли. — Пожалуйста... — стоит Рей только чуть наклониться вперед, как ее рвет, желчью и спермой, которой он накачал ее, и все ему на ноги. Теперь понятно, зачем тут ведро. Он все еще суетится рядом с нею, вытирая слюни и сперму с подбородка, отводит от висков спутанные липкие волосы, будто успокаивает испуганное животное. И даже не злится, что она заблевала ему сапоги. — Все. Все, успокойся. Рей все еще воет и пытается отвернуться. В плечо что-то колет, быстро, будто укус комара, а потом ей становится все равно. И до громких размеренных вжух-вжух-вжух щетки по полу, и до вони хлорки, и до надсадного жужжания невидимых ос. Клетка сжимается и разбухает в такт сердцу, колотящему по ребрам.***
Теперь на ней нет одежды, ни клочка, и, может, это только к лучшему, потому что она вся липкая, грязная, от нее несет блевотиной, и Рей старается даже дышать понемногу, потому что это слишком тяжело. Когда дверь скрипит, пропуская внутрь свежий воздух, а на пороге появляется здоровенная черная фигура, она даже двигаться не может. Только моргает обессиленно и ждет, когда он снова достанет свой член и начнет насиловать ее. Но он ставит на пол ведро — другое ведро — расплескивая воду, и усаживается рядом, скрестив ноги. Мычит что-то под нос, сдавливая мочалку, а затем принимается мыть. Лоб, виски, щеки, шею, грудь, подмышки — он не пропускает ни сантиметра, работая быстро и ловко, словно делает это далеко не в первый раз. Когда его рука касается ее промежности, Рей из последних сил стискивает бедра. Пожалуйста, не надо, она умоляет его глазами, потому что говорить уже не может. Он смотрит на нее с любопытством, наклонив голову, и она еле фокусирует взгляд на его лице. Оно жуткое. И довольное. А ладонь немилосердно вклинивается между бедер, раздвигая складки, и лезет глубже, насаживая ее на пальцы. Это так больно — ее первый раз должен был быть другим — что она отключается.***
— Пить... — она хрипит, скребет пальцами по жестяной стенке, пытаясь привлечь хоть чье-то внимание, даже его. Он просто бросил ее тут умирать, вот и все. Наверное, изнасиловал, пока лежала в беспамятстве, а теперь ждет, пока не сдохнет. — Пожа... — оно заглушает ее стоны, это ужасное гудение. Оно такое громкое, словно кто-то засунул ос прямиком ей в уши, и они там жужжат. Когда дверь лязгает, Рей заходится в сухих рыданиях от облегчения. Вода, может, он принес ей попить? Она так хочет пить, что сделает ради этого все, что угодно. Но слышит только, как скрипит замок ширинки, а в рот лезет разбухая, твердея и заполняя собой все, его член. В этот раз она даже сопротивляться не может, не хочет, так что просто ждет, когда он кончит, покорно открыв рот. И глотает все, до последней капли, давя рвотные позывы. Это, конечно, не мешает ее желудку выворачиваться наизнанку, исторгая из себя все обратно. Ей снится озеро, только в этот раз Рей бросается в него с головой, погружаясь все глубже и глубже в темноту, не чувствуя под собой твердой опоры. Она барахтается в ней, пока хватает сил, а потом просто позволяет себе умереть.***
— Рей, — сипит она, глядя на него, а затем поднимает неимоверно тяжелую руку, укладывая на грудь. — Рей. Как будто если он узнает ее имя, то сжалится и отпустит. Или хотя бы даст попить. Он дает, но редко, смачивая пальцы и заставляя Рей сосать, а она жадно облизывает их, открывая рот все шире, потому что за усердие получит пару дополнительных глотков. Что до еды, она и не помнит, какой у нее вкус. Все теперь соленое, вкуса спермы. Ведро, которое он периодически меняет, всегда совсем почти пустое — ее организм, наверное, начал переваривать себя, чтобы не сдохнуть. — Я Рей... — пробует она снова, не понимая, почему он такой злой. Тогда ведь он был веселым. И улыбнулся ей немного. Он становится чуть добрее только когда кончит ей в рот. Теперь он стонет и что-то ей говорит, бессвязное, бессмысленное, как будто они близки друг другу, как будто она для него что-то значит. — Рей... — хнычет она ему вслед, понимая, что он снова оставит ее тут одну, в бесконечном кошмаре, на глаза наворачиваются слезы. — Нет, — внезапно останавливается он у самой двери и качает головой, — у тебя будет другое имя. Красивое. — Нет, пожалуйста, пожа... Рей, повторяет она про себя. Если забудет, забудет и все остальное. Оно уже такое... зыбкое, нереальное, как будто было десять лет тому, как будто у нее вообще не было никаких друзей, и она их только выдумала. Рей. Ее зовут Рей. Ее звали Рей.***
Она приходит в себя, когда он растирает ее мочалкой, оставляя на исхудавшем обнаженном теле красные следы. Больно? Нет, она уже не чувствует боли, только вялость, будто ее обернули в вату, приглушив все ощущения. От живота он переходит к бедрам, вынуждая Рей раздвинуть их, а потом недовольно хмурится и прищелкивает языком. Что? Она не трогала себя в его отсутствие — меньше всего Рей хочется вообще прикасаться к себе, несмотря на все эти обмывания, она чувствует себя грязной. Кое-как она приподнимает голову, пока он трогает ее между ног, а затем поднимает красные пальцы и тычет ей в лицо. — Как ты посмела! — ее щеку жалит пощечина, и гудение в голове становится невыносимым. — Как ты... — еще одна, и Рей закрывает глаза, молясь, чтобы он прекратил это или просто убил ее уже. Потому что она ничего с собой не делала, и судя по тому, как он злится, ему нужно было, чтобы она оставалась нетронутой. Вот почему он все время имел ее только в рот. Но она не знала об этом. Она не знала! — У меня... красные дни, — кое-как выговаривает она. Щеку будто осы покусали, такая горячая, болит. Он бил куда сильнее, чем когда требовал от нее покорности. — Месячные... Когда она уезжала вместе с... их имена все время где-то рядом, будто скользкие рыбки, шныряющие под пальцами... оставалось еще много. Две недели. Не меньше. Она здесь две недели? — Нет! — кажется, она кричит, хотя ничего не слышит, вообще ни звука. Только в ушах по-прежнему гудит, а ее потрескавшиеся губы растягиваются в беззвучном вопле. — Пожалуйста... Он злится, кривится, и его лицо трескается наискосок, будто разбитое зеркало, превращаясь в жуткую гримасу. Бросает мочалку и лезет куда-то в карман комбинезона, вытаскивая из него уже подготовленный шприц. Игла впивается в плечо, и оттуда по всему телу расползается новая волна онемения. — Я проверю, — предупреждает ее он и снова лезет между обездвиженных ног, пробуя всунуть внутрь один палец. И довольно хмыкает, несмотря на то, что всю ладонь измазал в крови. Там, изнутри она больше живая, чувствует, как толкается в сведенные мышцы что-то толстое, царапучее, но потом отступает. — Ладно, — он жует губы. — Ладно. Звучит довольно, и Рей всхлипывает напоследок. Теперь он не будет ее бить. И трогать. Теперь он вытирает ее бережно, будто она стеклянная, а потом возвращается. В этот раз у него с собой подарки для нее — тонкое покрывало и что-то красное в стакане с трубочкой. — Пей, — требует он, одной рукой подтыкая край покрывала Рей под плечи, чтобы грело. Кислое, такое кислое, что язык щиплет от полузабытого вкуса. Это сок, наверное. Сок, да, вспоминает Рей. Гранатовый. Она тянет его через трубочку, чувствуя, как влага смачивает потрескавшиеся губы, высохшее горло, и никак не может напиться. — Еще, — просит она. Теперь-то у нее есть силы просить. — Пожалуйста, я не... не хочу умирать, — при одной только мысли об этом ей становится еще хуже. Воды. А потом пусть делает, что угодно. Ей достается еще один стакан сока. В этот раз он не хочет ее, видимо, запах крови его бесит.***
Кровь идет из нее еще несколько дней, и Рей, не найдя ничего подходящего — ослабелыми пальцами она ощупывает все рядом с собой в поисках чего-нибудь острого, чтобы поцарапать жесть, — стирает бурые капли с бедер и рисует точки на стене рядом с матрасом по одной на каждый его визит. Всего выходит девятнадцать. Или двадцать — перед глазами стоят мошки, никак не давая сосчитать. Теперь она хочет есть, больше всего на свете. Пару раз во сне ей видятся собственные руки, обглоданные до костей, и Рей почти хочется, чтобы это было правдой. По крайней мере, тогда она была бы сытой, хоть немного. Месячные заканчиваются, и это обычно шестой день, хотя сейчас Рей уже ни в чем не уверена. А когда она открывает глаза после сна, она лежит в другой стороне, и матрас под нею новый, чистый, свежий, и больше никакого покрывала. А от стен разит хлоркой. — Нет! — нет-нет-нет, и как ей теперь понять, сколько она тут? — Эй! Спасите меня, кто-нибудь, — его звали Финн, приходит на ум. Ее Роуз. И Дэмерон, и Кайдел, и все они ехали на отдых, а потом... Дверь лязгает, и на пороге внезапно двое. Да, Рей щурится и может отличить ее похитителя в своей извечной клетчатой рубашке, заправленной в рабочий комбинезон, а второй человек ей не знаком. Он продаст ее этому уродливому старику? Нет, только не это... Она дергается, когда он наклоняется над нею, позволяя в мельчайших деталях разглядеть изувеченное старыми шрамами лицо. Тут все куда хуже, чем у ее похитителя. Там был только один рубец, наискосок, а тут... А тут будто лицо кто-то грыз, или срезал, или... — Нет! — Рей хныкает и пытается убежать от его костлявых пальцев, дотрагивающихся до ее щек и подбородка, оттягивающих губы, словно он лошадь смотрит. Теперь еще и он будет иметь ее? — Нет, пожалуйста... — Ты позаботился об остальном, сын? — голос у старика потрескавшийся, шуршащий, скребущий по барабанным перепонкам. — Да, — кивает он. — Никто не станет искать ее. Она сирота, друзья думают, что она сгорела в пожаре. Пожаре? Каком пожаре?! Рей замирает, переводя взгляд на ее похитителя, и он, кажется, кивает ей вместо приветствия. — Сколько она тут? — старик принимается осматривать ее, и Рей хочется прикрыться хоть ладонью, только она ими двигать не может. — Слишком слабая, может не выдержать. — Выдержит, — перебивает его уверенно он. — Она справится. Ей осталось два дня, а потом она будет чиста. — Ладно, — старик выпрямляется и отступает. — Я надеюсь, ты нашел себе достойную жену, Кайло. В отличие от тех, прошлых девушек. — Да, Верховный. Она будет хорошей. Очень хорошей. Они говорят о ней так, будто ее тут нет. Или она всего лишь вещь. Старик уходит, а он остается. Сначала просто сидит рядом и гладит Рей по голове, перебирая спутанные волосы, и смотрит. А потом привстает на коленях и расстегивает ширинку комбинезона, готовясь к своей любимой части визита. Два дня, осталось два дня, думает Рей, отключив остальные мысли, и сама покорно открывает рот и принимается облизывать головку члена, толкающуюся в губы. Все изменится через два дня.