И мира ей было мало

Шахин Герай задумчиво прохаживался по южной стене и пристально смотрел вдаль, как будто хотел различить за холмами и лесами свою далекую родину. Смерчи его гнева, сеющие ужас и смерть, были лишь выражением того помутнения разума, в какое его ввергала собственная глупость и безмерность того дела, на которое он решился. Взревел, пытаясь заглушить крик из своего нутра. Он кричал, что должен низвергнуть Османов, дабы претерпели в нем самую страшную казнь, захлебнулись своей золотой кровью. Если бы ему удалось вырвать государство от этих похотливых юнцов, что вырастают в роскоши и умирают в шелках, какое было бы деяние во славу Аллаха! Ничего, все те, кто издевались над потомком Чингисхана, не останутся безнаказанными. Он долго готовился, и сейчас чувствовал себя исполненным священного жара и уверенности в победе. Сипахи, янычары, военачальники… Воинам платят жалование, они верны не султану, а деньгам. Шахин помнил бунт в памятный день раздачи яств, когда воины едва не прирезали собственного мальчишку-падишаха. Старался убедить Зульфикара открыть глаза и встать на путь истины, но тугодум-паша не прислушался к его словам. Ничего, Герай — ловкий малый, выкрутится как-нибудь. Нет, воинов он подкупил и будет подкупать, но народ — народ должен быть ему верен.... Но теперь он познал самое большое горе своей жизни. Сейчас ему кажется, что топор палача отсек и его собственную руку, его ногу. Нет, даже мыслей этих нельзя допускать, любовь — это для тех, у кого есть на нее время. И, тем не менее, как безумец счастлив, его бредни дарят ему блаженство. Таким виделось состояние, в которое ввергает всевластная страсть. Под ее игом сильнейший из мужчин может превратиться в козла, блеющего перед самой глупой козой. Вынуждено, осознавал этомогущество природной силы. И делает все, чтобы направить ее к той цели, к которой стремился сам: к трону и очищению ислама! Занят суетными предметами, и коварству его недоставало цельности. Это был час, когда поднимают зеленые полотнища на золотых куполах мечетей и над кровлями разносятся властные и жалобные крики муэдзинов, когда город, будто выточенный из слоновой кости, застывает, вытянувшись на своей скалистой опоре, раскаленной под кроваво-красным небом. Духовная сила, которой была наделена европейка, изумляла его. Сперва он недооценил ее. Признался себе, что она принадлежит к редким людям, в чью истинную суть ему не удалось проникнуть. То было весьма серьезное заблуждение, не объяснимое иначе, чем ее женственностью, прикрывающей, как тонкая обманчивая вуаль. Ныне вынужден признать, что за ее нежной красотой скрыт незаурядный характер. И ранее замечал, что христианки из западных стран более склонны испытывать ужас перед кровью, чем мавританки и христианки Востока. Он еще не решил, в чем здесь дело: в показном лицемерии или искреннем отвращении. Думал, и не без причин, что для того, чтобы подвигнуть ее к исполнению тайных обязанностей, надобно лучше познакомить ее с обычаями. Но мало-помалу привыкнет. Ведь чтобы с должным блеском сыграть свою роль, ей предстояло избрать повелителя совершенно добровольно. Вряд ли она будет искренней, способна ли вообще на чувства? Она будет женою не такой, какую он желал бы иметь, если б был простым смертным, но великолепной помощницей. Все глубже втягивал ее в свои дела: то давал бумаги, чтобы узнать ее мнение, то спросит о Фахрие. Затем спустился в сад и поспешил к тому месту, где накануне сделал это открытие. Он не сомневался, что хатун будет искать его там, и оказался прав. Вскоре она вошла в грот и приблизилась к нему, все так же витала перед ним, украшенная всеми прелестями, какие могло измыслить разгоряченное воображение. Красота того, что он уже видел, стократно возрастала, а все скрытое от его взора фантазия рисовала самыми яркими красками. Но по-прежнему он помнил о своих обетах и необходимости строго следовать им. Он вступил в борьбу с желанием и содрогнулся, узрев, какая перед ним разверзалась бездна .Кто держит яблоко раздора с тех пор, как мир существует? Женщина! Как говаривал один имам: «Женщина — пламя, мужчина — пакля, а дьявол — ветер». Но способна на ли роза соперничать с румянцем этой щеки? Может ли лилия сравняться белоснежностью с этой рукой? И такое создание существовало для него одного, огромна цена навивать на пальцы эти локоны и приникать губами к сокровищам этой лилейной груди. Будящие похоть образы витали перед ним. Марина во всем блеске теплая, нежная, обворожительная расточала ему самые пылкие ласки. Она чувствовала себя больной, стыдилась своего жара, ее нервы были напряжены, но при всем том она не расслышала ни тихого поскрипывания кинжала, вспоровшего ткань за ее спиной. Лишь когда крепкая прохладная рука коснулась ее горячей кожи, опомнилась. При неясном свете ей удалось различить искаженное страстью ликующее лицо. — Все великие царства воздвигали на костях, я тебе уже об этом говорил. Султан болен…Пусть все думают, что этот осел надеждно укрылся в своих покоях, но Сафие измыслила для него план посрамления и изгнания с трона, как делала и прежде…А мы, мы будем рядом. Настоящие львы никогда не охотятся – они ждут, добыча придет сама. Когда грянет гром, держись крепче, крошка! Татарский принц замер, а потом медленно обернулся через плечо, послав улыбку, от которой кровь в жилах превращалась в пепел. Не зря, не зря Марина ощутила, что сегодня состоится серьезный разговор. В самом деле — время недомолвок чрезмерно затянулось, хватит ходить вокруг да около, пора переходить прямо к делу. Она уже слишком хорошо знала неумолимые законы власти, чтобы сознавать, что сообщничество ханзаде — утопия. Но манит, манит венец державный авантюристов всех мастей, в точности как медом намазанный ломоть хлеба манит мух. Ио отчего им, легкомысленным людишкам кажется, что овладеть престолом так уж просто? А ведь овладеть — это еще полдела, главное — удержать его! Уже совершенно точно знала, как обойтись с Гераем, способ был только один… причем весьма приятный. Ей надо пройти через апельсиновую рощу и двор, ведущий к потайной двери. Оставалось лишь молить Бога, чтобы в эту ночь облака заволокли луну. Ведь сейчас, в последней четверти, она еще очень ярка… Никаких окон, и единственный выход забран этой проклятой кованой решеткой. К ее удивлению, та поддалась первому же натиску. Она выбежала на лестницу гарема, но из темноты вдруг бледной тенью появился евнух и последовал за ней. Другой, с алебардой, стоял на верху лестницы и выставил руку с оружием, преграждая путь. Простой белый тюрбан тесно облегал тонко вылепленную голову. Теперь яснее проступала некоторая двусмысленность его облика: эти гладкие, пухлые, перехваченные браслетами руки, хрупкие кисти с унизанными перстнями пальцами. Почти бессознательным движением втолкнул беглянку внутрь помещения и захлопнул дверь. Она оттолкнула его плечом, но схватил ее за запястье и повалил. Мнишек стиснула плечи холопа и уперлась лбом в грудь под жалкой холщовой блузой. На мгновение лишилась сил, но лишь на мгновение — то была не мольба о прощении, не признание ошибок своих — это холодный расчет змеи, данный человеку, который пытается покуситься на ее законные права. А короткий «мизерикорд», игрушка, которой воин на поле боя добивает противника, если тот слишком сильно ранен, чтобы выжить, но еще не умер, уже был в ее руке. Декоративная вещица, но очень полезная. Пришлось подняться по одной узенькой лестнице, затем по другой, и очутилась на плоской крыше. Сверкал огромный звездный купол. Лунный свет пронизывал легкую дымку, тянувшуюся от моря и голубоватой вуалью окутывавшую все вокруг, придавая дымчатую призрачность даже тяжеловесному куполу ближайшей мечети. Высокий минарет выглядел прозрачным, проницаемым для лунных лучей и казался таким вытянутым, колеблющимся и легким, что от одного взгляда на него кружилась голова. Кусала руки от бессилия : не как могла заставить этих жестоких магометян понять смысл ее борьбы с неумолимой Судьбой. Да, хочет противостоять той безликой чудовищной силе, которая обрекла ее стать причиной веления рока. Решилась на титаническую борьбу! Она это сказала как будто не в себе: побелела, и казалось, что если сейчас сделает шаг, то упадёт замертво. В ночных кошмарах виделось небо, низвергающееся и раздавливающее ее за все грехи. В одной фате пролетела сквозь толпу девушек — простоволосых, полуодетых, перепуганных — и вылетела через кладовые. Она пыталась найти убежище в погребе и какое-то время отсиживалась там, но темнота и неизвестность вскоре измучили и выгнали снова в дворцовые коридоры. В белокаменном дворце с башней, точившей шпиль о ночное небо, ходила и не спала красивая, нестарая ещё женщина с открытым лицом. Пустыня отдавала разгоряченному телу свой безмятежный холод, забирая взамен из комнаты душную вязь благовоний и тяжелый запах лекарств, исходящий от мужчины, распростертого на роскошном ложе. Вокруг этого ложа ходила она, словно тигрица, запертая в тесной яме, и сжимала зубы, словно тигрица, и низкий, звериный рык вырывался из горла время от времени, когда останавливалась и, заламывая свои длинные голые руки, кидала на мертвеца взгляд, помутневший от горя и гнева. Ахмед не был ни блестящим воином, ни тонким политиком. На своё счастье, ну или горе, он встретил озорнуую шалунью Настю, и пожалал ее, сделал плавную, грациозную Махпекер, а после – величественную, железную Кесем. Она стала его любимецей и оставалась ею все эти годы, не уступив место ни одной из более стервозных красавиц.. Придворные льстили, пресмыкались, ползали на брюхе, мечтали заслужить милость. Ее предостережения и подсказки позволяли править честно и славно, не позоря себя, и чтобы было счастливое и благополучное будущее у детей их — родила мужу хорошеньких сыновей, а также дочерей. И никогда не могла подумать, что настанет такой день — такая ночь, — когда она проклянёт своего супруга за то, что оставляет их, свою семью. Насущные и непрерывные дела требовали участия монаршей особы, а Повелитель взял да и слёг, так больше и не поднялся. Она, привыкшая править рука об руку, без раздумий и колебаний приняла на себя всё бремя забот. Надо ли говорить, что решений её никто не оспаривал, ибо не было ни малейших сомнений. Гадалки, созванные немедля к постели, лишь разводили руками. Прежниим приступам болезни сражался, но сей раз Всевышнему было угодно иное. Это ожидание было для Кесем самым мучительным и тревожным за всю жизнь. Мысль, мелькнувшая в мозгу, была слишком дика, и раз отогнала её, но теперь возвращалась к ней снова и снова. Это было чудовищно и граничило с богохульством — но, что ещё можно было сделать? Стоит вести о смерти султана выйти за пределы дворца — и войско в панике разбежится, а европейцы, прослышав, ещё быстрей пойдут на приступ империи. И никто не станет для них серьёзной преградой, ибо смятение и страх лишают сил и разума так же надёжно, как отравленная стрела. Едва сдерживала крики ужаса, меряя быстрыми шагами спальню, где на одре лежал ее властелин, и лишь гневом и яростью душила в себе этот страх. Для страха было не время. Уложила его на подушках ровно, выпрямила его скорченные судорогой руки и ноги, расчесала и разгладила всклокоченную бороду, поцеловала в лоб. — Как ты мог, как ты мог? — вновь простонала, опускаясь на колени у постели своего супруга. — Что мне теперь делать без тебя? Что будет теперь, Ахмед, о мой бедный Ахмед… Сказав так, она прижала его вялую руку к своему лбу и дала волю слезам, ибо она была прежде всего женщина и искренне любила своего непутёвого султана. И раньше собирала армии и толпы, и раньше вершила их руками судьбы тысяч. Но делала она это с ним вместе, рядом, плечом к плечу. Теперь видела в этом оружие против себя самой, и одновременно — порождение себя самой. Заметила это сразу же и поняла, что ошиблась: твердость и неукротимое упрямство слишком велики. Они нерушимой стеной окружали сердце Кесем, и даже в этот тяжёлый миг, когда она, быть может, рисковала всем, стена эта не дрогнет и не поддастся. Ибо было в жизни и душе этой женщины нечто, властвовавшее над нею больше её хрупкой слабости. Чем доказывать, что она не способна на что-то, тем неистовей и энергичней будет это делать. Та самая черта своенравного, противоречия, что когда-то вынудила Еву преступить завет Божий — следовательно, браздам королевства не место в таких руках. Но даже понимая это, даже боясь, в глубине, не справиться, уже не могла отступить, и чем крепче на неё давили, тем упорнее она стояла на своём. Наплакавшись, утёрлась подолом, и, поднявшись и поправив волосы, подошла к двери. Уже начинало светать, и небо подёргивалось серовато-розовой дымкой. За дверью стоял ночной стражник, тут же склонившийся при виде госпожи: в стенах дворца ни для кого не было тайной, кто на самом деле руководит Блистательной Портой. Она вышла с неподвижным, спокойным лицом, на котором не было и следа недавних слёз : — Великий султан проспит до полудня. Никто не смеет тревожить его ни по какой причине. Твоя голова будет залогом его покоя. Откинула свисающий со стены ковёр и прошла через скрытую под ним дверь потайным коридором на свою половину. Её рабыня, не ждавшая, что госпожа вернётся так рано, сонно и испуганно заморгала, валясь с подушки, на которой спала, под ноги и начав лепетать оправдания. Но хозяйка аккуратно поддела её носком туфли в согнутую поясницу и нетерпеливо сказала: — Встань, Зульфия, надо написать в Крым, хану, где прячется это пес, Шахин! И… передай Халиме-султан, буду ждать у цветника, подле большого фонтана. Из инкрустированного ящика-секретера, взяла лист бумаги розового цвета, обмакнула тростниковое перо, сообщала ла последние новости и закончила письмо напоминанием: «Мне хочется увериться в Вашей дружбе». Написав эти слова, скрепила сложенную бумагу тугрой, печатью ароматного воска и протянула ее девушке. Зульфия убежала, и, вздохнув, принялась одеваться. У нее закружилась голова, пока она слушала о янычарах и улемах. А слова детях причинили ей боль, словно соль, высыпанная на рану. Воздух можно рассечь мечом, в нем витало столь высокое напряжение. Над Стамбулом еще не взошло солнце, но даже при тусклом рассвете, пока она сидела на краю постели, вспомнила далекое время, когда сама, напуганный сердитый ребенок, отказывалась подчиняться правилам дворца. Теперь она стала повелительницей всех рабов и самой важной в империи, должна привить наследнику мудрость и защитить от вскякого зла. Просила избавить от гнева янычар, соперничающих везиров, злобных улемов. Молилась, чтобы этому городу не угрожали пожары, чтобы не осталось ссирых и убогих. Присмотрелась в окно — маленькая фигурка двигалась от тайной калитки. Славянка была так мала и худа, что можно хватить, закружиться, прижимая к себе, подбросить ее и поймать.... Обладала изворотливостью и способностью ежедневно меняться, не повторяясь и не приедаясь. Много слышала об этой удивительной даме, о которой люди говорили со странной смесью ненависти и восхищения, но ни в коем случае не равнодушно, и в первую минуту испытала откровенное разочарование: было бы на что смотреть, одурманены этой невидной, маленькой бабенкой? Будучи униженной, находясь под огнем зависти и презрения, латинянка хранила поистине царское достоинство.. Аллах свидетель, любой другой на сем месте давно бы сломался, и потрохами накормили бы тигров в зверинце.Уж не колдунья ли она, которая наводит чары ?! Понимала всем сердцем – золотоволосамя колдунья опасна для будущего государя и его валиде, словно буря в пустыне, и так же неотвратима. Явно, плела заговоры с того дня, как прибыла в Топкапы. Нет, не имеет права даже изображать из себя порядочного человека. Дьявол, а не женщина. И попалась нынче — ждет конец, какого заслуживает. Наказала одеть камень на полячку и сбросить в море сегодня же вечером. Поднесла ладонь к устам и послала воздушный поцелуй, наконец-то в ревнивой тоске, наполнявшей Кесем, глянул лучик надежды. Обернувшись лишь в потертую льняную простыню, она встала на башмаки и вошла в комнату для одевания, где другие рабыни подвели ей глаза сурьмой, тушью свели брови вместе и накрасили кончики пальцев хной. — Здесь, а не там, — произносила не раз, когда они украшали ее косы драгоценными камнями, а затем покрыли голову тюрбаном с пестрым узором. На ее затылке возвышалось большое белое перо, над лбом ей прикрепили усыпанную драгоценностями эгретку, с которой ниспадали каскады жемчуга. Рабыни прикрепляли ее три раза, и три раза велела им ее снять. Ее острый глаз заметил, что крупный прямоугольный рубин на ширину волоска сдвинулся с центра. Когда она наконец произнесла: «Сейчас как раз», ее убор напоминал яркую вспышку фейерверка. Скрип двери заставил её обернуться. — Тысячи тысяч дней благоденствия и мирных ночей, о Кесем! Не тревожьтесь, шехзаде поправится и вернется… — блеял евнух, и не двигаясь с места, смотрела, как он подходит к ней и простирается ниц у её ног. Да, нет мучительней пытки для матери, чем, исходя слезами от бессилия, наблюдать, как силы покидают маленькое, объятое огнем тело, как заостряется носик, а под любимыми глазами залегают зловещие тени, говорящие о близком конце. Малыш ослабел, на лице его читалось терпеливое ожидание ответной нежности. И, хотя весь дрожала немыслимого потрясения, хотя сама ночь, казалось, затаила дыхание, склонилась над ним со всем самообладанием. Лекари уже вынесли приговор, тому, кто был последним из ее ребятишек и потому так дорог. Но Анастасия, Махпекер или Кесем – право, совсем не важно, не сдается – приказала отвезти в святую обитель, она верит, верит! Хрупкое звучание ослабевшего голоса ребенка донеслось из соседней комнаты через распахнутые двери. Разлука с Ибрагимом – кто знал, что это навсегда ?