***
— Вытащите нас отсюда, чёрт бы вас побрал! Для чего вы ещё нужны? Когда здание обрушилось на голову, Хистория успела только толкнуть детей под ту стену, которая одна обещала устоять. Ей рассказывали, что в Подземном Городе часто случаются обвалы, её предупреждали, чтобы она была осторожной — Хистория взяла с собой капитана Леви и почему-то решила, что это гарантирует ей безопасность. Она осторожной не была, Леви занимался этим вместо неё. Тот взгляд, который он метнул ей в спину, когда она вошла в здание и попросила его остаться снаружи, чтобы не пугать детей, до сих пор жёг лопатки. Или это был кусок камня, царапнувший по спине при обвале? Хистория честно не собиралась создавать проблем, спускаясь сюда. И то, что теперь она пыталась отыскать в темноте завалов пятерых детей и рассказать им, как надо действовать, в изначальный план не входило. Как и жестокосердие — брошенный навылет приказ, который, она знала, Леви расслышал. К счастью, их не утянуло глубоко — через многочисленные кирпичи над головой она могла видеть свет и слышала глубокий, непривычно обеспокоенный голос. Леви велел ей не двигаться и ждать, Хистория в ответ приказала ему поторопиться. За неё говорили паника и злость — Хистория никогда бы не решилась на дерзость в адрес бывшего командира, особенно когда он так любезно решил помочь ей с проектом приюта. Ей казалось, к её идеям прислушались только потому, что за плечом ощутимой тенью нависал Аккерман. Аристократы знали: он может любого из них подвесить за лодыжки и встряхнуть пару раз, а потому предпочитали не связываться, потому без особых споров выделили им деньги на благотворительность. Леви участвовал во всех её инициативах, связанных с приютом, делал ту работу, в которой она ничего не понимала. Несмотря на собственную историю, согласился отвести её в Подземный Город, когда она заикнулась про местных детей. Он помогал, он был предельно полезным, куда более человечным чем она сам. И этот жестокий приказ — её ответная благодарность? Хистории, нащупавшей в темноте детскую руку, было некогда корить себя за срыв. Но в кромешной, удушливой тьме завала, она ощущала только, как кто-то молниеносно передвигается наверху. Она знала, что это был Леви с его скоростью. Монстр? Демон? Тайный эксперимент? Кем бы он ни был, он точно не заслужил такого бесчеловечного обращения: сколько раз он спасал своих бестолковых новобранцев, сколько раз выручал всю Разведку, сколько раз спасал мир ещё до того, как они своим появлением расшатали все рамки мироздания? И всё-таки он был человеком. «Для чего вы ещё нужны?» — было слишком зло даже для неё, хотя, по правде, злости она не держала. На кого ей было злиться? Капитан выполнял приказ, когда задрал её к небесам и настаивал на выборе, а командор был теперь мёртв. Это вышло само собой: потому что кислорода не хватало, потому что дети тихонько всхлипывали, потому что левая штанина Хистории становилась всё более липкой от крови. — Живы ещё? Хистория не считала, сколько времени прошло, прежде чем она снова услышала этот ровный голос. Судя по звуку, наверху теперь была целая толпа. Королева могла предположить, что люди кинулись разбирать завалы. — Кажется, все целы, — отозвалась она, стараясь перекричать темноту. Она не знала, могли ли люди наверху её слышать. Пока они копошились наверху, разбирая кирпичи, королева успокаивала детей. Они много пережили, родившись в Подземном Городе, они были готовы ко всему, но смерть пугала даже их. Хистория рассказывала им сказку, обещала поверхность и солнце. Она пыталась уговорить сперва вытащить детей, пыталась настаивать, торговаться и даже сопротивляться, но у Леви была крепкая хватка и каменное сердце — ему было наплевать на её просьбы. Он, когда дыра стала достаточно большой, чтобы мог пролезть человек, схватил её сперва за руку, затем за плечи, потом перехватил поперёк корпуса и потянул одним рывком. Воздух вокруг него мелко подрагивал вовсе не потому, что у Хистории кружилась голова от кровопотери. Он был зол настолько, что у неё перехватило горло — все протесты застряли в глотке. В ушах звенело громкое и бесконечное «вытащите нас отсюда!». Хистория почему-то подумала о том, сколько таких просьб он уже слышал — сколько выполнил? — Вытащите детей, капитан, — теряя сознание от кровопотери, попросила Хистория, не собираясь больше приказывать. — Ничего этим ублюдским крысёнышам не сделается, — выплюнул в ответ Леви, перехватывая её под ноги. Равнодушие его дало трещину, и Хистория, проваливаясь в беспамятство, ни на секунду не поверила, что его не заботит судьба этих детей. Просто у него был другой приказ, другая миссия — взбалмошная королева на руках, которую он обязан был защитить. И она истекала кровью. Значит, он не справился. Он был слишком хорош, чтобы не справиться. — Всё в порядке, вы молодец, — невнятно ободрила Хистория, проваливаясь в черноту второй раз за день. Глаза она открыла от чудовищного грохота. Нога её была перевязана, а вокруг носились люди. Облако пыли оседало перед глазами, и Леви с ног до головы был вымазан в земле. — Очнулась? Как нога? Хистория проигнорировала эту любезность, даже если это было практическим интересом — сможет она идти сама, или ему придётся тащить её на руках? — Что случилось? Люди кричали. Леви кинул нечитаемый взгляд в сторону недавнего завала. — Мы вытащили детей. Четверых. А затем здание ушло глубже. Хистория вскочила на ноги, игнорируя неприятный хруст и резкую боль. Она сумела сделать два шага, прежде чем Леви крепко перехватил её за корпус, не давая двигаться. — Куда собралась, идиотка? Это небезопасно. Он был груб и безжалостен, обращался к ней без субординации. Всё было верно: здесь она больше не была королевой. В Подземном Городе не было правителей, здесь никому не было дела до иерархии на поверхности. Леви вырос здесь, и, оказавшись в своей среде, вернулся к статусу-Кво: она снова была глупой девчонкой, которая своими поступками подвергала всех опасности. — Нет, нет, пустите! Если там ещё один ребёнок, то надо его вытащить. Не будете помогать, так не мешайтесь. Уберите руки! — она попыталась пнуть его в колено, вцепилась в его пальцы в попытке разжать. Но Леви крутанул её на месте, развернул одним движением к себе лицом — Хистория взвизгнула, оперевшись на больную ногу. Глаза его напугали её больше, чем собственная боль. — Что тебе один ублюдок? Ты цела. Радуйся, что остальных вытащили, — прошипел он. Хистория не стала слушать. Она замахнулась — хлопок показался ей оглушительным даже в неуёмном гуле. Голова Леви дёрнулась вправо, на бледной щеке остался красный отпечаток. То, что он на самом деле пытался ей сказать, было неважно. Он говорил, что им удалось сохранить целых четыре жизни, что если она умрёт сейчас, больше никому не поможет, что её существование, как это ни прискорбно, гораздо ценнее просто потому, что она может принести больше пользы. Он говорил те рациональные вещи, которые говорил всегда, но Хистория, столкнувшись лицом к лицу с его выдержкой и его умением делать выбор, жертвовать тем, кто менее ценен, не смогла вынести жестокости. Хистория, будучи юной, наивной идеалисткой, хотела спасти всех. Леви же просто делал невозможное — выбирал. И на этот раз его выбор спас ей жизнь: если бы он послушался её просьб, под завали сейчас была бы она. Ноги у Хистории подогнулись. Леви затормозил её падение, придержав за плечи. Она крепко вцепилась в его воротник, сжала кулаки и, захлёбываясь отчаянием, принялась шептать: — Я бесполезна. Совершенно, решительно, невообразимо бесполезна. — Дело было даже не в кровоточащей ноге. Хистория не была рождена правителем, она не была выращена королевой, и она чувствовала это с каждым проходящим днём всё отчётливее. — Я никому не могу помочь. Но вы… — с воротника рубашки руки метнулись к его скулам, Хистория взяла его лицо в ладони. — Пожалуйста, не сдавайтесь, — попросила она с тем отчаянием, что могло водиться только в просьбе умирающей. Что-то мелькнуло на дне его глаз, что-то неясное, опасное, но воодушевляющее. Что-то, благодаря чему Хистория набралась сил на твёрдый, уверенный приказ. — Не смейте сдаваться! — потребовала она. Леви цикнул, буквально швырнул её на ближайшую тряпку, расстеленную на земле для пострадавших, и вдруг сделал шаг к завалу. Затем другой, третий. Через несколько секунд он уже выяснял обстановку, осматривал место, составлял план. Хистория не двигалась, застыв в той позе, в которую он её усадил. Она не знала, откуда взялась её душераздирающая потребность верить в Леви. Она не знала, откуда она достала этот приказ и как решилась говорить с ним в таком тоне. Она не знала, почему он ей подчинился. Прошло больше часа, прежде чем Леви вытащил ребёнка. Мальчик был уже мёртв. Не имело никакого значения, что они сделали всё, что могли. Что Леви сделал невозможное. Что Хистория нашла в себе силы умолять. Они оба не имели никакого значения. Но что-то другое имело.***
Больше Хистория не такая: теперь она знает, что всех не спасти. Теперь она знает, что сделала тогда в Подземном Городе. Фраза «наполнить чью-то жизнь смыслом» часто попадалась ей в детстве в её драгоценных книжках, и у неё всегда был оттенок положительный, романтический, одухотворённый. В её книжках не было ни слова о непреодолимом проклятии, связывающим крепче родственных уз. В её книжках не было, но Хистория догадалась. Ей казалось, она знала ещё до того, как Эрен рассказал ей про Аккерманов. Она не находила дневников, не читала секретных документов, не видела мемуаров Рода, но это имело смысл. Это было логично, чёрт возьми. С того случая в Подземном Городе Хистория ощущала эту безусловную связь, наверное, не так, как ощущал её Леви. Для Хистори связь эта была полной силы и возможности — Леви, должно быть, считал её проклятьем. И он не заслужил ничего подобного, не заслужил быть привязанным к кому-то вроде неё, к эгоистичной, бездарной, фальшивой девчонке, толком не понимающей жизнь и жестокой с теми, с кем хочется быть ласковой. Хуже того: никто из них не заслужил такого поворота истории, когда спираль закручивается даже не в замкнутый круг — в петлю. Райссы и Аккерманы — эту петлю Хистория затянула сама. И ей было стыдно. Но так было нужно. От такой казни она никогда бы не отказалась добровольно. Не могла отказаться — не в тех условиях, в которых оказалась. В этих условиях любой инструмент был важен. А Леви был самым полезным из них. У неё не вышло долго существовать с этим ощущением, с этими мыслями: чем ближе они становились, чем больше времени проводили вместе, тем крепче Хистория привязывалась не общим наследием, а собственным желанием. Ей теперь было плевать, что кто-то всегда решал за неё её судьбу — против такой судьбы она ничего не имела и бунта не планировала. У неё появился не полезный инструмент, а идеальный сообщник, и стало неважно, что кто-то нагадал всё это заранее, что это, возможно, чужая история и намерения из далёкого прошлого. Хистория всегда была одна, поэтому, ощутив чужое присутствие за спиной, не могла добровольно от него отказаться. Только настырно всё усугубляла, делала потребность почти болезненной. — Вытащите нас отсюда, чёрт бы вас побрал! Для чего вы ещё нужны? — ей кажется, это был первый приказ, который она ему отдала. То, что можно было бы опознать, как момент заключения сделки. Тогда она и правда не знала: ни того, с кем связывается, ни того, чем всё это обернётся. Теперь она, столкнувшаяся с последствиями единоличных и общих решений, знает всё. И даже больше — знает самое ценное. Хистория знает, для чего он нужен: чтобы нависать мрачной, угрожающей, надёжной тенью, отпускать едкие комментарии по поводу её и чужой глупости; чтобы уметь найти ответ на любой её идиотский вопрос; чтобы приглядывать и быть там, где она захочет его видеть; чтобы прекратить вытаскивать других, выживать день ото дня и просто жить, наконец — это именно то, что она планирует ему приказать однажды. Но в основном Леви нужен для того, чтобы Хистория могла находить в себе человеческое — чтобы в ней жило сострадание и страх за чью-то жизнь, чтобы она не прокляла этот мир и не отправила его гореть в титаньей пасти. Ведь этот мир не такой уж и плохой, если он заслуживает кого-то вроде Леви. Со временем Леви сделался той ниточкой, что до сих пор связывала её с миром, со всеми ощущениями, со свободой за Стенами и далёким океаном. Со временем Леви начал казаться ей олицетворением её чувств. Чем взрослее, спокойнее и бессердечнее она становилась, чем больше жестокости, отвращения и мудрости в ней скапливалось, тем живее, человечнее и достойнее делался для неё Аккерман. Хистория была так рада видеть в нём хотя бы слабый намёк на счастье: она неделями уговаривала свою служанку на решительные действия в сторону Леви. Королева знала, что ему понравится эта яркая, лёгкая, весёлая рыжеволосая девочка, от которой пахло полевыми цветами, а не войной. Она надеялась, что с Розой он почувствует спокойствие и любовь. Хистория не могла любить его так, как он заслуживал — она не имела на это права. Она верила, что кто-то другой справится с этим лучше. Но в конечном счёте ей надоели его потери, их общие и одиночные. Люди не были способны пережить столько утрат, сколько пережил Леви. Хистория больше не могла позволить ему никого потерять. Себе королева пообещала, что её Леви не потеряет. Она не знала, насколько это было траурное обещание. Всё его пугающее, солёное нутро обнажается для неё лишь в тот момент, когда в дверь её скромного убежища заходит Флок с очень серьёзным, недовольным лицом. Он отдаёт честь и не спешит докладывать. Ему и не надо — Хистория знает. Леви всегда говорил, что ему её не хоронить — он оказался прав. Черт бы его побрал с его вечной правотой. Хистория теперь остаётся на ногах только потому, что если она сейчас упадёт, может навредить ребёнку. Насмешливо-спокойный голос Аккермана в подсознании напоминает, что она обещала ему шикарные похороны и пылкую надгробную речь. Надо было отказаться от плана, сожрать Зика при первой же возможности, надо было избежать этого абсурда. Надо было — Леви ненавидит сослагательное наклонение, презирает всей душой. Если бы услышал, что она его использует в оправдание — сам бы придушил. «Ты же сделала выбор, поздно реветь». Хистория теперь думает почти так же, как он. Но не умеет признавать судьбу так же легко, не умеет смиряться с уже случившимся так быстро, так безусловно. Флок уговаривает её дышать, усаживает на стул, а у королевы только всхлипы и хрипы выходят, только выдохи и бесконечные проклятия в промежутках, за которые она вечно отчитывала капитана. Хистория физически не способна заставить себя поверить в эту смерть, хоть и прекрасно знает, что это правда, потому что никогда не надеется на лучшее. Оптимизм — это глупо. Особенно в затяжной войне. Леви так долго оставлял Старуху с носом, что она теперь в праве на нём отыграться сполна. Только вот у Хистории почему-то ощущение, что отыгрывается она на ней. — Почему ты выглядишь так, будто всерьёз раздумываешь над этим планом? — через спокойные интонации просвечивает злость. Хистория откладывает бумаги, поправляет идеальную причёску. — 13 лет не так уж и мало. Хотя бы четкий срок, — она пожимает плечами, позволяя чужим ощущениям завладеть ею. Она особо ничего не чувствует по этому поводу: их тесный кружок не первый день обсуждает возможность передать Звероподобного Её Величеству. В сотый раз на одинаковое предложение у Хистории не получается злиться. Досада Леви разбавляет её флегматичное спокойствие. Он поднимается на ноги отточенным движением, но что-то порывистое, что-то злое, что-то похожее на бунт мелькает в его глазах. — Самое страшное в смерти — это чёткий срок. Я бы не хотел знать. — Ты боишься смерти, Леви? — королева удивлена. Для Леви, вероятно, существует единственная безысходность, и это смерть. Со всем остальным он справится. И Хистории кажется, что эту мысль он принимает со своим обычным стоическим смирением перед упущенным. Леви никогда не сражается в бессмысленных битвах — он бьётся только за то, что можно изменить. Он никогда не опустит рук, но не станет глупо упорствовать перед невозможным. — Своей? — он хмыкает и смотрит на неё тем взглядом, под которым Хистория ощущает себя десятилетней девчонкой, озвучившей какую-то глупость. — Своей не боюсь. — Я боюсь, — признаётся она. Страх — единственное, что позволяет ей держать связь с миром. — Это пройдёт, — снисходительно отзывается Аккерман. Хистория не поясняет, что не пройдёт, потому что она тоже боится не своей. Она боится его, а страх за других никогда не проходит. Теперь ей наконец-то нечего бояться. Хистория не успеет отдать ему финальный, самый важный приказ — жить. Она знает теперь, что такое не успеть. Она знает, как Леви чувствовал себя каждый раз.***
Когда вода смыкается над его головой совсем не празднично, как-то очень пренебрежительно и обыденно, Леви вспоминает, что на надгробном камне его будет гравировка «капитан Леви Аккерман был мудаком каких поискать». Эта прекрасная, погребальная речь Хистории — единственная правда, которая останется о нём у Элдии. Из всего остального точно сделают легенду. Особо сомнительные моменты замолчат. Может, и вовсе всё замолчат. Леви хмыкает — изо рта вырывается пузырь воздуха. Лёгкие колит. — Не смей сдаваться, чёрт бы тебя побрал! Мне некогда тебя оплакивать и заказывать траурное платье. У меня ребёнок на подходе — где мне взять время на твою смерть? За грудиной ломит. Леви устало прикрывает глаза. Этому нет конца, от этого нет спасения. И самое ужасно, что это тянется вечность. Он надеется, что мутная толща речной воды заглушит все звуки, но даже на самом дне приказ Хистории звучит визгом. А эфемерные отрезвляющие пощечины кажутся ласковыми, заботливыми даже. Все приказы вдруг оборачиваются просьбой. — Не умирай, пожалуйста, не умирай. Я знаю, зачем ты ещё нужен! Видимо, она не знала ответа на этот вопрос, однажды заданный в том месте, где Леви всегда встречал свою судьбу. Но сейчас, он надеется, она и правда знает — надеется, что это не фантазия угасающего от недостатка кислорода мозга, а какое-то общее надсознание, что-то высшее. Что-то, что связывало его с Хисторией последние четыре года. Иронично, наверное, что со всей любовью Хистории к воде, тонет в итоге именно он. Леви отчётливо припоминает королевское предупреждение, сказанное в тот день, когда он выловил её из ванной: «Вот если бы ты решил утопиться, я бы не полезла спасать. Может быть, даже голову под водой помогла бы подержать». Слова эти звучат так знакомо и отчётливо, что Леви кажется, Хистория стоит где-то на берегу, рассматривает свой безупречный маникюр и засекает, сколько он может продержаться без воздуха. От неё помощи едва ли дождёшься. Поэтому приходится вытащиться самому: он парой рывков оказывается на поверхности, жадно втягивая воздух, цепляется за камень неповреждённой рукой, отталкивается, хватается за куст на берегу, утопает коленями в прибрежной грязи. Этот настойчивый магнит в затылке заставляет его двигаться, даже если придётся все внутренние органы выкашлять. Этот магнит — это желание вернуться. Что из них проклятье, что из них его? Он никогда не мог отличить, где заканчивается его собственное желание и начинается чужая воля. И теперь не собирается. Просто скалится, ощущая коленями твёрдую почву, а затылком — снисходительную улыбку Хистории. В конце концов, у него есть два критичных приказа, которым он верен до сих пор: «не сметь сдаваться» и «не проёбываться». Королева умеет в сложные задачки.