У каждого проклятья есть свой срок годности

Жизнь во дворце (у него даже комната своя есть, в которой он почти никогда не ночует, предпочитая казармы) даже безупречного капитана расхолаживает. Когда постоянно живёшь в роскоши, хочешь этого или нет, теряешь связь с внешним миром. Впервые Леви понимает, что расслабился, когда через месяц постоянного сопровождения Хистории оказывается за Стеной Роза на первой глобальной зачистке территории Марии от гигантов. Он не делает никаких ошибок, ничего не упускает из виду — он просто не муштрует новобранцев так, как мог бы. Не стреляет в них холодным взглядом, предпочитает всё сделать сам, а не давать им учиться, ведь они медленные, это его задержит. «Вернуться поскорее — куда? В духоту Стен? В небольшой на фоне этого просторного мира дворец? В четыре стены? Что с тобой, Леви?» Он знает, что с ним — Хистория. Это не беспокойство за её жизнь и не обычное желание вернуться туда, где тебя ждут. Это какая-то странная сила за границами его понимания: чем дальше растаскиваешь магниты, тем с большей скоростью и тягой они стремятся навстречу друг другу. Он помнит это ощущение, но не таким постоянным, не таким довлеющим. Оно словно определяет теперь всё его существование, объясняет невозможное и оправдывает любую глупость. Оно возникало иногда прежде, но никогда не было таким глобальным, таким заполняющим. Леви повинуется ему и ненавидит своё послушание. Ещё ненавидит эту снисходительную мысль, которую думает, чтобы оправдаться перед собой: «Хистория же». На самом деле, она ничего не объясняет, только усугубляет его положение. Потому что Хистория важная и особенная, только вот ему она никто — всего лишь бывший солдат, всего лишь настоящая королева. Но Леви кажется почему-то, что это очень важно: Хистория королева. Райсс на своём законном месте. Ещё ему кажется, что эта мысль ему не принадлежит. Поэтому в первую же ночь вылазки Леви находит Микасу и очень долго, очень подробно, очень требовательно расспрашивает её о том дне, когда в ней пробудилась сила. Ему наплевать, что девушка не очень хочет это обсуждать, хотя ей любопытно послушать его историю. Леви рассказывает ей всё, что знает, всё, что помнит: он был таким всегда. Раньше ему никогда не приходилось оценивать изменения в своём состоянии: когда ты устрашающе силён, маленький скачок силы не так заметен, как когда ты восьмилетний ребёнок, вдруг ощутивший поток. Леви не знает, когда и что с ним случилось, с ним не происходило ни так, как было с Кенни, ни так, как было с Микасой — в одночасье он не стал тем, кто есть. Но когда появился Эрвин, вместе с ним появилась и цель. Если что-то и сделало его сильнее, то это точно присутствие Смита, его руководство, сила его мечты и грандиозность планов. Временами Леви делал для него невозможное. Он делает невозможное до сих пор. Но сейчас не так. Сейчас это мешает. Желание помочь Эрвину никогда не затуманивало разум, никогда не отвлекало от более важных дел, никогда не мешало цели — даже в тот день, когда он сделал выбор между ним и Армином. Он не спас Смита, хотя должен был спасти; Леви знает, окажись на его месте Хистория, он бы не колебался — ему бы не позволили. Желание уберечь Райсс иногда такое навязчивое, что ему даже свои стандартные четыре часа проспать сложно (он стоически отметает мысль перебраться-таки во дворец, поближе к опасности). И желание это не отпускает, не прекращается — сложно сосредоточиться на чём-то ещё. Чтобы не смущать подчинённую своими проблемами, в разговоре с Микасой Леви пользуется общими выражениями. Микаса, кажется, делает вывод, что ему интересен клан Аккерманов как таковой. Леви на клан Аккерманов и их проблемы с Райссами («как иронично, твою мать!») плевать хотел с высокой колокольни. А потом их проблемы с Райссами сделались его проблемами с Хисторией, и даже Кенни не осталось, чтобы допросить. Осталась только Микаса, которая сама ничего не знает, и бесконечная расслабленность, которой есть дело только до королевской жизни, а до тайн вселенной — никакого. Но нельзя одновременно и расслабляться и быть настороже. Леви понимает это, когда приходится выбить окно в королевской спальне. Точнее сказать, таким образом он возобновляет давно усвоенное правило: верь инстинктам, не надейся на лучшее. На все уговоры Хистории ослабить охрану он в конечном счёте поддается, как несмышлённый кадет, и глубоко личное, его собственное расположение и желание дать королеве хоть какую-то свободу, оборачивается кромешным адом, ставит под угрозу всё, над чем они так долго работали, чего так долго добивались. Секундная слабость, непозволительная поблажка чуть не стоит Хистории жизни, а Аккерману совершенно точно стоит оставшихся крупиц спокойного сна. Леви только чудом догадывается об опасности и, не церемонясь, портит приводом безупречную кладку дворца, разбивает витражное стекло в королевские покои, на ходу сносит Её Величество и ныряет вместе с ней под низкую, тяжёлую, металлическую кровать, самое дальнее сооружение от эпицентра взрыва, который, как он предполагает, будет у тележки с завтраком. И оказывается совершенно прав. Хистория всё ещё зажимает уши, когда он, крепко прижав её светлую голову к груди, открывает глаза, слезящиеся от дыма и яркого света. Она цела и, на первый взгляд, даже вменяема. У Леви звенит в ушах, то ли от грохота, то ли от неудачного столкновения с низкой перекладиной кровати. Он фиксирует королевское тело надёжнее, отталкивается ногой от стены, и они вполне успешно выскальзывают из-под каркаса. Опасаясь того, что потолок может рухнуть, Леви ныряет в окно, опускает их на землю при помощи УПМ, и только когда ноги касаются травы, выдыхает. Королева в ужасе: не от самого взрыва, а от вида собственных покоев. Она, несомненно, успевает заметить тела обеих её служанок. Неестественно вывернутые части тела, обгоревшие наряды и обуглившаяся кожа — результат взрыва. Результат того, что Леви не стал тратить время и рисковать; да, у Хистории было четыре секунды, чтобы поразмышлять над его действиями в гробовой тишине под кроватью. Целых четыре секунды, за которые можно было предпринять что-то ещё, а не держать королеву по рукам и ногам, чтобы не дёргалась и не пыталась вылезти: он велел лежать, значит, стоило лежать. За эти четыре секунды она почти успела закончить вопрос «что ты…» — Леви мог бы подставить туда любой глагол по желанию. Целых четыре секунды, чтобы рискнуть, спасти чьи-то ещё жизни. Но Леви не знал, что было четыре секунды. И он сомневается, если честно, что знание это изменило бы хоть что-то. Хистория отвлечённо хлопает его по плечу в качестве благодарности и больше не двигается. Леви сдаёт её прибежавшей Микасе, хватает Йегера и Кирштайна и при их помощи переворачивает дворец вверх дном. К его великому удивлению, предателя разоблачает сама Хистория, оказавшаяся в курсе ситуации: даёт им имя, полную историю, вплоть до деталей, в которые даже Легион не посвящён. — Какого дьявола ты молчала? — капитан трясёт её за плечи и даже даёт подчиненным повод испугаться за жизнь Её Величества второй раз за день. Его, всерьёз замахнувшегося для оплеухи, кое-как оттаскивают от королевы, а Леви просто не может поверить в эту дурость: знать, что в твоём дворце предатель, марлийский шпион, и не предупредить тех, кто может тебя спасти. Хистория говорит, что рассчитывала переубедить её (шпион — молодая девушка), но слишком поздно выяснила, что её родители в заложниках, слишком поздно узнала, что разговорами здесь не поможешь. Леви понимает, что она банально не рассчитала угрозу, что не хотела девочке неприятностей, но его тревожит другое: чтобы хоть что-нибудь в своей жизни решить самостоятельно, Хистория готова выкинуть любую глупость, обмануться любой иллюзией. Чтобы почувствовать контроль, она готова поставить свою жизнь под угрозу. Всё — ради самостоятельных решений. Никаких компромиссов. И его, безусловно, радует, что она пробует взрослеть, но от неуклюжих и опасных шагов её Аккермана трясёт. Он её за это ненавидит всем, что есть у него вместо чувств. Кажется, всей душой, которая осталась. Он орёт так, что уцелевшие стёкла дрожат. Это какие-то опции его гнева, о которых Леви и не подозревал никогда — он даже голос свой не узнаёт во время этой пламенной речи. В нём говорят гнев, недовольство, страх и страшный демон не из этого мира, готовый на всё ради своей цели. У Леви нет для него имени. Хистория ничего не говорит в ответ, но ощутимо сжимается, напрягается, готовая к удару. Не физическому, потому что они оба знают, что теперь он не поднимет на неё руку (а подняв, опустит), но какому-то другому, который просто так не объяснить. На неё можно и не орать — она почувствует всё недовольство взглядом и кожей. Леви знает, что почувствует, потому что у него самого в момент гневного приступа ощущение, что кто-то пытается отодрать от его затылка пропитанную засохшей кровью повязку, прилипшую даже к самым мелким волоскам. Судя по виду и ощутимой дрожи, Райсс испытывает что-то похожее. Хистория не разговаривает с ним следующие три дня. Не целенаправленно с ним — вообще не разговаривает. Пристыженная, смиренная, жутко виноватая, но отстранённая, холодная. Она пробует извиниться перед всеми, не то чтобы искренне, по мнению капитана, но её не желают слушать: отряд говорит, что она не виновата, а Леви считает, что виновата настолько, что намеренно избегает всех её извинений. Прощение для него даже не опция. Ему кажется, дурость нельзя простить. Особенно дурость, похожую на суицидальную акцию. На скромных похоронах, организованных королевой для своих служанок, весь персонал дворца, родители девушек, их друзья и капитан в качестве обязательной опять охраны. Они стоят, бессмысленно пялятся на надгробия, и имя Розы, выдолбленное в камне, оставляет неприятную, желчную горечь на языке. Леви сглатывает. — Не хочешь сказать что-нибудь? — тихо, не смотря на него, спрашивает Хистория, когда они остаются одни у плиты. Королева всё стоит и стоит, не желая уходить, и Аккерман стоит вместе с ней, потому что должен. У неё спокойные глаза, а на лице следы парочки бессонных ночей. Чёрные ленты развеваются на ветру, и на фоне зелёной листвы, ожившей с весной, выглядят и насмешкой и напоминанием о быстротечности. Такие же Хистория цинично и зло обещала и ему на похороны, Леви запомнил. Леви бросает на неё взгляд недоумения. «Почему я должен что-то говорить? Это твои служанки». — Ты ведь знал её? — пальцы Райсс с нежностью касаются надгробия Розы. Это звучит так горько, так сочувственно, что почти обвиняюще. Леви больше ни секунды не обманывается: Хистория знает всё, что происходит в стенах её владений. Что происходит в Стенах. Хистория теперь та, кем он бы хотел её видеть. Самостоятельная, разумная, всезнающая королева — она бы понравилась Эрвину. Леви отворачивается, потому что его тошнит. — Она была хорошей девушкой, — слишком ровно говорит Хистория, и траур заполняет всё его существо. За Розу горько, но Леви скорбит по ещё одной хорошей девушке, которую когда-то знал: которая была жертвой, но решила во что бы то ни стало вырваться из порочного круга. Которая сделалась теперь тем, чем жизнь сделала её не без его помощи. Не имеет никакого значения уже, хорошая она или плохая — ему в любом случае стоять по правую руку. Ему её не хоронить. Хистория поворачивается к нему неожиданно и не выглядит виноватой. Она не выглядит как человек, жаждущий его прощения — достойное спокойствие в её глазах идёт короне, всё в Хистории идёт фамилии Райсс. И Райсс больше не просто роль. Знай он её чуть хуже, будь чуть менее внимательным, он бы сказал, что ей всё равно. Взрослость оборачивается в ней холодностью, но не бездушием; вынужденное смирение эволюционирует в хитрую мудрость. Всё это Леви, прямолинейному, а не гибкому, сильному, а не обманчиво беспомощному, претит. Но со всем этим он согласен. — Не хочешь говорить, тогда иди сюда, — Хистория протягивает к нему руку, и Леви не отворачивается, не отступает, когда её пальцы понимающе, успокаивающе, сочувственно касаются его щеки. Злость и расстройство не иссякают, скорее, оказываются замурованы в солидной стене не выдержки, но внезапно восстановленного равновесия. Королева гладит его по волосам, и Леви чувствует, как обновлённую повязку заново накладывают на затылок. Он не сопротивляется. Ему приходится её простить, потому что по-другому — никак. Если он сейчас не сможет, дальше будет только хуже. Всё больше поводов злиться, всё меньше терпения прощать. Он должен сейчас — и навсегда, чтобы больше не возвращаться к этому вопросу. «Просто прими решение и следуй ему. Ты в этом хорош». Есть и положительный момент: красноречивое напоминание, что расслабляться никак нельзя, насколько бы спокойным ни казался мир. «Дерьмо».

***

— Ты ведь понимаешь, почему я не прошу тебя? Хистория уточняет так, словно это важно. Посреди разговора о совсем других вещах, где-то между проклятиями Леви в адрес Ханджи, проклятиями королевы в адрес Совета, общими проклятиями в адрес Зика и обсуждением погоды (не праздным, а только лишь потому, что в Элдии третью неделю такая жара, что кони дохнут — у капитана и Её величества нет времени на светскость и праздность). Возможно, дело в том, что у него опять «это лицо». Леви не знает, что Хистория имеет в виду, когда использует это выражение, но начинает догадываться, что это внешнее оправдание её внутренней интуиции. Потому что лицо у него невыразительное, всегда одно и то же, страшнее только за редким исключением, когда надо припугнуть. Так что, вероятно, никакого «такого лица» нет вовсе, просто проницательная королева чувствует изменившиеся вибрации, ауру, потоки — что там она чувствует? К её чести, Леви и правда далёк от душевного равновесия сейчас: матерится про себя уже второй час, с тех пор, как Хистория, пожав плечами, спокойно сообщила Эрену, что никого из 104-го втягивать в их дела не намерена, но пообещала «заняться этим вопросом». Капитана она тогда не упомянула, но от того, видимо, что он стоял там же, неподалёку, и явно имел право голоса. Но к подобному вопросу ни тогда, ни сейчас готов не был, и не знал, как Хистории вообще пришло в голову спросить. Потому что ему бы на месте королевы не хотелось просить себя о чём-то подобном — он решительно не подходил ни по одному критерию. Здравого смысла в её вопросе не было. — Понимаю, — отзывается Леви, потому что ответить способен. Почему она решила учесть его в своём уравнении, он без понятия, но почему, учтя, всё же решила вычеркнуть, осознаёт прекрасно. Хистория смотрит на него долгим, скептичным взглядом и хмыкает, закатывает глаза. — Чего ты понимаешь? Ничего ты не понимаешь! Леви дёргает головой в возражении: он понимает всё же. Понимает, что Хистории чужды колебания скромности и рамки морали, понимает, что её не сдерживают догмы и страхи, понимает, что она полна рационального и что фраза «ты должен стать отцом моего ребёнка» этического дискомфорта ей не доставит. Хистория пользуется теми ресурсами, которые добыла, даже если ей приходится шагнуть за грань, даже если приходится стать немного менее человечной и чуть более жестокой — Хистория не просит не потому, что ей жаль разбрасываться союзниками, не потому, что это что-то испортит. Если Хистория его не просит, значит, у неё есть идея получше — вот, что думает Леви. — Я понимаю. Это не оскорбительно, если ты вдруг беспокоишься. Леви считает, что это мерзкое положение, мерзкая ситуация принуждения, но, как и Хистория, как и Эрен, он видит: наследник сейчас — один из немногих выходов. На время, но всё же. И хорошая причина не рисковать королевой, если порыв скормить старшего Йегера всё же пересилит в нём заботы о безопасности Райсс. Он сомневается, но ничему уже не удивится — не зря же они с Ханджи несколько недель тратят, чтобы найти по всем закоулкам Райссов какую-никакую литературу про Аккерманов. Даже если его сложно удивить, Леви предпочтёт быть готовым к очередному фортелю. — Ты патологически хорош в следовании приказам, — мрачно вставляет Хистория, стоит только капитану замолчать, и поясняет тем самым, почему даже не думает спрашивать у него. Весь вид её вместе с тем говорит: «Ты понятия не имеешь, насколько я великодушна». Как обычно, ему достаётся от щедрот чуть больше симпатии, чем он заслуживает — королева делает что-то ради него. Пусть и всего лишь не задаёт вопроса — иногда молчание тоже дорогого стоит. Хистория своим молчанием даёт понять, что свободная воля всё ещё ценится в Парадизе. Хистория бессердечная девчонка, но даже она — не настолько, чтобы задать вопрос, который никакой не вопрос на самом деле, на который у исполнительного солдата только один ответ должен существовать. Она права: Леви постоянен в своей лояльности. «Нет» — редко когда вариант в ответ на чёткий приказ. В случае же с Хисторией не вариант вовсе. Леви сомневается, что получится выдавить из себя это «нет», в каких бы обстоятельствах они ни оказались. И Райсс, видимо, сомневается точно так же. И её сомнения достаточно, чтобы не спросить. Королева имеет в виду гораздо больше, чем говорит. Не только, что это будет значить для мира целиком, но и для каждого из них двоих в отдельности. Это решение свободной воли, но оба они справедливо полагают, что в их случае о свободной воле речи не идёт. Леви даже забавно, как единодушно они относятся ко многим вопросам, как слаженно формируют недовольство по отношению к этой странной райссо-аккермановской штуке. И как синхронно не планируют возмущаться. Леви не очень хочется испытывать грань своей привязанности (вынужденной, добровольной — всё одно) и тягу магнита в затылке, но великодушием Хистории очень просто очароваться, когда всё это великодушие — тебе. Он привык, наверное, находиться на своём месте, он привык ей помогать. — Полагаешь, всё настолько дерьмово, что у меня отсутствует способность принимать беспристрастные решения? — Речь, Леви… Полагаю, у меня нет желания проверять, насколько глубоко засело это… — «Проклятье?» — безумие. Королева делает паузу, видимо обдумывая впервые названное. Если ей угодно определить их как безумие, то Леви не против: у него самого нет подходящего слова, а это подходит не меньше других. Всегда приятно знать, к тому же, что это не только с тобой что-то не так. Хистория кидает на него ещё один внимательный взгляд и медленно размыкает губы, будто решая в процессе, стоит ли делаться ещё более милостивой и понимающей. — Не знаю, почему виню лишь то, чему не придумала названия, оно только отчасти виновато. Это не вся правда. В глубине души я знаю, что ни одна сила не подействует на Леви Аккермана, который хочет сказать «идите к чёрту»… — Радостно, что она в этом уверена, потому что капитан вот не очень. Размышлять некогда: Хистория вдыхает поглубже и делает крайне смелое заявление. — Я не прошу тебя, потому что знаю, что это для тебя значит: не растить своего ребёнка после того, как не растили тебя. Леви удивляется лишь слегка: Хистория проникает даже в те глубины, до которых он сам ещё не добрался. Её прозорливость взрослеет вместе с ней, и есть в ней что-то магическое, почти ведьминское — былинной стране волшебная королева. Есть в ней и что-то глубоко женское одновременно. Такой же проницательной Леви помнит Кушель: она всегда знала, если случалось что-то плохое. Райсс права: сама идея принести жизнь в этот мир — один из худших сценариев для кого-то вроде него. Что-то настолько хрупкое и ценное, что не сохранить только навыками Сильнейшего Воина человечества, за что он не может поручиться, но что должно, обязано быть в сохранности — и никогда не будет в сохранности. Потому что жизнь всегда заканчивается одинаково — смертью. И с этим даже он ничего поделать не может. А если эта жизнь ещё и не будет от него зависеть, если он не сможет иметь к ней никакого отношения — возможно, это один из немногих выборов, который даже ему не под силу сделать. Хистория понимает всё это удивительно чётко, потому что знает его практически со всех возможных сторон. За совместные годы с ними что только ни случалось, кем только они ни оказывались. Ни разу, пожалуй, только врагами. Но ещё Хистория понимает, потому что она тоже росла без отца, но с его проклятьем. Не важно, на самом деле, ублюдок ты из Подземного Города или тайный отпрыск королей — когда родители поступают с тобой так, все чувствуют себя одинаково. Разница лишь в том, что на короткий момент своей жизни Леви знал любовь — Кушель любила его. — Нас с тобой обоих подвели отцы, — добавляет королева, будто в ответ на его мысли. — Ты слишком… Леви, чтобы поступить так же. Пожалуй, это делает тебя человеком гораздо лучшим и большим, чем я. Потому что я собираюсь использовать невинное существо ради своих целей и чужих фантазий. И единственная жертва, которую я не согласна приносить — это просить кого-то жертвовать человечностью ради меня. Всё то, что делает тебя человеком, оставь себе, Аккерман… Леви не знает, как и когда эта девочка отыскала в нём человечность и почему вцепилась в неё такой мёртвой хваткой, будто боится собственную растерять, но раз Её Величество всех их обрекает быть всего лишь людьми, Аккерман не станет спорить. Он не в том положении: простые люди с королевами дискуссий не ведут. Они следуют приказам. А его сегодняшний приказ так и остался неозвученным. Леви напитывается всей той симпатией, всем сочувствием и признательностью, которые Хистория питает к нему, но так редко демонстрирует. И думает, что не время, пожалуй, говорить ей, что человеком быть нелегко: к людям проклятья и безумия липнут особенно крепко.

***

Хистория поддаётся на уговоры только на третий день, когда у неё довольно заметно распухает щека из-за больного зуба. У Леви хватает цинизма шутить: «Если Ваше Величество так не хочет посылать за врачом, можно использовать другой способ. Говорят, зубы можно выбить». Как будто он не знает, как легко, на самом деле, можно выбить зубы — на своём веку выбил столько, что можно ожерелья барышням дарить. Но когда приходит доктор, желание шутить как-то пропадает: до того у него озабоченный вид. Будто во рту Хистории гигант, а не просто воспалившийся зуб. — Ваше Величество, нужно срочно удалять. Боюсь, это очень сложный случай: зуб ещё не вылез, но растёт в неверном направлении и гноится. Мне придётся разрезать десну и постараться вытащить его. — Что значит не вылез? Она что, двухлетняя? — нелюбезно вставляет Аккерман, усомнившись в опыте врача. Он буравит его одним из своих невыносимых взглядов, и доктор, не привыкший к напору, теряется. — У взрослых тоже лезут зубы, Леви. Их называют зубами мудрости. Раз у тебя такого не было, делай выводы, — говорит Хистория, морщась, потому что не может толком открыть рот. Леви её оскорбления привычно игнорирует. — Делайте, что нужно, доктор, — Хистория бесстрашно откидывается на спинку кресла, запрокидывает голову и ждёт, пока доктор разложит и продезинфицирует все инструменты, безразлично глядит в окно. — У тебя дел нет? — обращается она к Леви, усевшемуся на отведённый лично ему стул и уткнувшемуся в книгу. Он возвращает ей вопросительный взгляд. — Сомневаюсь, что это приятное зрелище, — поясняет Хистория, и Леви хмыкает, чтобы не рассмеяться. — Видел похуже. Странно, что Райсс не шутит что-нибудь про зеркало и его неприятную бандитскую рожу. «Доктора боится, наверное», — думает Аккемран и закатывает глаза. Когда доктор укладывает на королевскую грудь полотенце, Леви возвращается к книге, но его мирное чтение нарушает вопль такой силы, что служанки по обе стороны от Её Величества затыкают уши. Вопль вырождается в бульканье, и Хистория сплёвывает в вазу кровавое месиво, хотя доктор пытается держать её голову неподвижно. Она упрямится, закрывает рот, сжимает зубы и отворачивается от острого инструмента, видимо, разрезавшего десну. Леви кое-как проглатывает неясный порыв отсечь доктору голову и спокойно становится рядом, чтобы усмирить буйствующую королеву. Силой, если придётся: сказали, что надо срочно лечить, значит, надо лечить. Но Хистория ощутимо пинает бывшего командира под коленку, а в глазах её такая мука, что Леви приходится идти другим путём. — Дайте ей что-нибудь, док, — предлагает он очевидное решение. Но доктор качает головой. — Зубы такое дело, тут ничего толком не поможет, капитан. Даже иностранные медикаменты бессильны. Только маковое молоко действует. Но я бы не советовал Её Величеству пробовать. К нему очень легко пристраститься. Если Её Величество может потерпеть… — Доктор, я с гигантами сражалась и пережила близкое общение с командором Ханджи. Если я говорю, что это невыносимо, значит, это невыносимо, — бубнит королева и не стесняется плеваться кровью. «Да сколько её в тебе!» — у Леви сдают нервы. — Леви, скажи ему. — Минимальную дозу, док. Под мою ответственность. Леви бы стоило отучиться от этой фразы. Особенно, когда под его ответственностью Хистория. Доктор не обманывает: средство действует безотказно, и даже малая доза сперва погружает Райсс в умиротворённую дрёму, а затем выгоняет из постели в каком-то нервном возбуждении. У Леви хватает мозгов и терпения не оставлять её наедине со служанками: королева прыткая и куда сильнее дворцовых барышень, удерёт на раз-два. Поэтому никто особо не против, что сбрендившей Хисторией занимается именно Леви, пусть новая прислуга ещё не до конца привыкла ко всем перипетиям сложных отношений Величества с личной охраной. — Ну что ещё? — грозно вопрошает Леви, чувствуя пристальный взгляд. Он уже прогулялся с ней до сада и обратно, проследил, чтобы она не рухнула с балкона, позволил повисеть на тросах УПМ и даже башмаки на босые королевские ноги одел. Что ещё может прийти эйфорической королеве в голову, Аккерман даже предположить боится. Он, конечно, рад, что зуб у неё уже не болит и куча швов в её рту не доставляют дискомфорта, но такого эффекта он никак не ожидает. Он знает, что молоко творит вещи и похуже с куда более крупными экземплярами (он видел, как большие дозы превращали взрослых, рослых мужчин в сущих детей), но те три капли, которые влил доктор в Хисторию, не должны давать такого продолжительного и будоражащего эффекта. «Райссы, чёрт бы их побрал» — меланхолично думает Леви. — Ванная, — коротко бросает Хистория и выбирается из кровати прежде, чем Леви может связать её простыней по рукам и ногам. Она уносится в сторону уже знакомых ему дверей, и служанки припускают за ней. Слышится смех, много брызгов, визги, предостережения и отчаянное: «Ваше Величество, выньте голову из-под воды!» Леви швыряет книгу, будто она виновата в его дурной судьбе, и грохает дверью так, что Хистория всё-таки выныривает. Во всяком случае, нос из-под воды достаёт. — Вам сюда можно, капитан? — служанки разрываются между желанием принять от него помощь и соблюсти хотя бы видимость приличий. — Она что, в состоянии возражать? — ядовито, но предельно спокойно бросает им Леви, не собирающейся носиться ещё и с приличиями, и закатывает рукава рубашки. Неожиданный хохот вперемешку с бульканьем разносится по комнате — Хистория садится в пенной ванне, всхлипывая от смеха и фыркая от попавших в нос воды и мыла. — Так держать, капитан! Самый верный способ обзавестись пассией, — хохочет Хистория, цепляясь за бортик, с которого, впрочем, всё равно соскальзывает. Пальцы не держат, и её ощутимо ведёт. Леви удивлён, что она в состоянии сидеть. — Угомонись и не вздумай нырять, — командует Леви, наклоняясь над ванной. Он встречается с ней взглядом на мгновение, а затем Райсс, как дитя малое, явно назло всем присутствующим ныряет с самым невинным видом. Служанки с охами бросаются к ней. Леви останавливает их предупреждающим взглядом. — Не кудахтайте, — раздражённый донельзя идиотской ситуацией, кидает он, запускает руку под воду с сомкнувшейся на поверхности пеной, нащупывает королевскую голову и хорошенько сжимает добротную прядь золотистых волос. Он тянет, совсем не применяя силу, скорее, обозначая присутствие, но Хистория всё равно на выдохе появляется из-под воды. Кажется, её не радует уже просто сама перспектива боли. — Я королева, я тебе… — Криста! — рявкает Леви, уставший от выходок, и на секунду может поклясться, что видит в её глазах признаки трезвости и ясного сознания. «Хорошо, значит, хоть что-то соображает». — Вылезай, — спокойнее говорит он. Хистория мотает головой, но чудить не спешит. — Я хочу полежать в ванне. Вода меня успокаивает. Хистория сама как вода: гибкая, обманчиво тихая, глубокая, камень сточит. Леви кажется, что у него много воспоминаний, связанных с этой девчонкой, но самое яркое и болезненное всё равно про воду — про необъятное море, горячий песок и счастливую до тоски по невозможной жизни королеву. Поэтому Леви позволяет ей ещё одну поблажку, а себе — ещё одну дурость. — Я присмотрю, — он садится, облокачиваясь на металлическую стенку ванной, и кивает служанкам, чтобы не переживали. Те обмениваются испуганными взглядами, но не спорят, не настаивают на приличиях — от приличий в этом дворце мало что осталось, а спорить с ним и вовсе никто кроме троих неугомонных баб, Ханджи, Микасы и Её Величества, не решается. Леви играет с закрытой дверью в гляделки и слушает мерное дыхание успокаивающейся Хистории. Опасности он не ощущает, и чутье делает кульбит в желудке слишком поздно — объятые тёплой влагой руки Хистории ложатся на его плечи, смыкаясь и моментально пропитывая рубашку водой и запахом лаванды, нос её касается сперва его затылка, затем уха, и Леви не может дёрнуться в сторону из-за сковавшего ступора. Будто получил приказ. Только никакого приказа не было, и ступор его вызван замешательством, а не жёсткой командой «не двигайся». — Эй, Леви, чего остался-то? — выдыхает Хистория ему в ухо, и это какой-то новый этап её наркотического опьянения. По тому, как она тянет гласные и не выговаривает согласные, ясно, что она далека от состояния безупречной ясности ума. — Чтоб не утопилась, — отзывается Леви так спокойно, как только может. Нет никакого смысла срываться на нетрезвую девчонку, у которой мысли путаются и которая сама себе не принадлежит. — Точно? — Да. — Скука, — Хистория снимает с него руки, проходится горячей ладонью по затылку, против роста волос так ощутимо, что по спине у Леви бегут мурашки, и, судя по плеску, возвращается в прежнюю позу. Леви не поворачивает головы, пялится по-прежнему в одну точку и силится стряхнуть с себя ощущение сомкнувшихся рук. Рубашка его прилипает к плечам, кажется, вместе с теплотой от тела Хистории. «До чего дурная!» Леви знает, что бессмысленно злиться на одурманенную девчонку, но злится всё равно. Может потому, что интуитивно ощущает: он на пороге какого-то странного откровения, непостижимого и неуместного. Наркотик вскрывает суть, до которой Леви не в силах добраться, отвлечённый на оболочку, искусно созданную Хисторией, оказавшейся куда хитрее, разумнее и предусмотрительнее, чем кто-либо мог ожидать. Даже Эрвин бы не смел надеяться. Леви же ощущает всю её искусность на свой шкуре, и из-под чар Райсс выбраться — задачка непосильная. Он догадывается ещё, что дело отчасти в нём: ему будто и не полагается выбираться, даже пытаться не стоит. Вместо того, чтобы подняться и выйти, получив предупреждение и помилование, Леви оборачивается. Он давно уже ни от кого не бегает, от опасности — тем более. Но к Хистории он не готов совершенно: ни к её разрумяненным щекам, ни к мягкой руке, нырнувшей под мыльную воду. Он удивлённо сглатывает, вскакивает на ноги и делает преступный полушаг назад, не владея нервами или ситуацией, но обострённое наркотиком восприятие оказывается проворнее. — Останься, — Хистория хватает его за руку, но движения её спокойны и уверенны — вот кто владеет всем. И нервами, и ситуацией, и его вниманием. Леви ничего ей не отвечает, потому что знает: уже поздно принимать любое из решений. Побег или участие больше не вариант, он просто зритель. Хистория сгибает ноги — белые и острые коленки её показываются над водой. Леви присаживается, кладёт локти на бортик ванной и сталкивается взглядом с улыбащейся королевой, которая даже не пытается скрыть своего удовольствия. «Молодец, что послушался», — наверняка думает Хистория, и даже если это правда, даже если он послушался, эта мысль всё равно не пробуждает в нём достаточно возражений, чтобы отвлечься. Если бы Хистория коснулась его так же, как касается себя, Леви, может, удалось бы стряхнуть наваждение. Но она всего лишь держит его за руку, крепко, но осторожно, и её призрачное «останься», не похожее на приказ так уж сильно, звенит в голове. Это кажется естественным — наблюдать за ней даже сейчас, даже в такой ситуации. Не непривычнее, чем наблюдать за ней на какой-нибудь церемонии. И Леви не стыдится совершенно: ни своего присутствия, ни своего послушания, ни своего косвенного участия. Впрочем, Леви не знает, насколько оно косвенное. Он вообще не думает — просто созерцает. Водная поверхность рябит, и пена прилипает к бортам. Леви мог бы опустить взгляд ниже, и прозрачная теперь вода ничего бы от него не скрыла, но от лица Хистории невозможно оторваться. От того, как она смотрит — тоже. Её любопытный, настойчивый, жадный взгляд Леви ощутил бы даже затылком. Он сильно удивлён её пристальным вниманием — мысль, что не он здесь зритель, приходит внезапно. Затуманенный маком и желанием кристальный взгляд Хистории скользит по его лицу, цепляется за плечи, ныряет за воротник и не задерживается ни на чем конкретном. Леви, подталкиваемый внутренним голосом (он отчётливо слышит в нём интонации королевы), откидывает голову, вздёргивает подбородок, подставляя взгляду больше линий, больше кожи, больше себя. «Ты больной ублюдок», — беспощадно комментирует подсознание. Леви с ним согласен полностью. Ещё больше он согласен с сиюминутным восторгом Хистории: и без того крупные от мака зрачки её расширяются ещё больше в молчаливом удивлении и в еле слышном удовольствии, и Леви думает, что она не умная и хитрая, а просто двинутая. Этот наркотик вскрывает что-то, до чего рациональное сознание не способно дотянуться — те глубины и суть, в которые трезвый, здравомыслящий человек не может проникнуть. Хистория, должно быть, этого не осознаёт (она пьяна и опьянена), но Леви видит все позиции ясно: суть их связи оголяется для него, как светлые королевские плечи. Подчиняться даже не обидно — так будто заложено в генах. Хистория права, когда говорит ему, что он патологически хорош в следовании приказам. Может, не всё до конца, не их целиком, не само нутро он объяснить не может, но это сформулировать способен однозначно. Пока Хистория держит его за руку, и в мозгу синхронно отдаётся иррациональное наслаждение зрелищем и положением, Леви довольно легко признаться: от неё он даже согласен просить приказа. Потому что получать приказ — это всё равно, что быть нужным. Быть нужным в его случае — выполнять отведённую тебе роль. Они с Хисторией на своих местах, будто на шахматной доске: ферзь и слон. Обоюдное наслаждение решёнными позициями весьма очевидно. Оно обостряется этой непреодолимой связью, сидящей магнитом в затылке. Леви может даже поверить, что чувствует внутреннюю дрожь Хистории, её удовольствие. Едва ли кто-то бы мог оказаться на его месте — эта дьявольская магия возможна только так и перестановок не терпит. Что творится у неё в голове, он даже разгадывать не берётся: ему и без того ясно, почему его присутствия взбудоражило Хисторию именно сейчас. «Это дерьмо надо запретить», — Леви нехотя, но отрывает взгляд от королевы лишь на мгновение в поисках баночки прописанного болеутоляющего (он его спустит в раковину, даже если Хистория будет против). В ту же секунду хватка Хистории становится не такой нежной, ногти её ощутимо впиваются в его ладонь, рука дёргается из-под воды, пальцы зажимают его подбородок — Райсс молчаливо требует вернуть внимание на неё, и Леви оставляет поиски баночки. Хистория отпечатывает насмешливый влажный след на его щеке и подбородке, и они оба возвращаются к прерванному. Тишину нарушают только её острые короткие вдохи и всплески воды, и Хистория долго смотрит ему в глаза, прежде чем Леви всё-таки отрывает взгляд, чтобы проследить за движениями её руки и всему, что удастся разглядеть в услужливо-прозрачной воде. Это не просто любопытство и взбудораженность, хотя очевидная интрига ситуации и такая же очевидная эрекция свидетельствует в их пользу, — это своего рода бунт. Потому что Леви всегда найдёт способ получить своё, даже если позиции очевидны. На пару решающих мгновений Хистория теряет главенствующую позицию: чернота её зрачка заполняет голубую радужку полностью, стоит Леви показательным, вульгарным, совершенно развратным движениям провести языком по губам. Хистория протестующе мычит и отрывает от него взгляд только в тот момент, когда уже ничего не контролирует. Одна из её упёршихся в дно ванной пяток соскальзывает, королева теряет равновесие, и Леви машинально ловит ее свободной рукой под шею, чтобы не наглоталась мыльной воды. И моментально ругает себя за порыв: он чертовски зря к ней прикоснулся. Хистория даже под наркотиками понимает разницу между посмотреть и дотронуться — это как между вообразить и позволить. Хистория, несмотря на всю свою провокационную тактильность, ощущает эту границу гораздо лучше держащегося особняком капитана — она знает, когда трогать нельзя. Но королева ничего не говорит против — откидывает голову на его ладонь и цепляется за плечи, когда несколько секунд спустя Леви всё-таки вытаскивает её из ванной. А то, что всё-таки говорит, звучит каким-то бессвязным бредом в основном и к делу никак не относится. Среди бессмысленного набора фраз Леви мимоходом получает ещё и признание, что на самом деле он «ничего так». Он не уверен, что хотел это слышать.

***

104-й с ним не разговаривает, и если подчинённые не фыркают в ответ на его рваные сообщения, то только лишь потому, что ещё помнят тяжёлый сапог и такой же свинцовый взгляд. Даже Ханджи не липнет к нему с расспросами, когда Леви оказывается в штабе. Армин косится на него как-то совсем уж неодобрительно. Но по-настоящему Леви тревожит только понимающий взгляд рядовой Аккерман. Микаса смотрит так, как в жизни на него не смотрела — с молчаливым одобрением. Будто она знает что-то, чего знать никак не может, будто у них есть что-то общее, будто они делят какой-то страшный секрет. Каждый раз, когда молчание в его присутствии затягивается, Микаса еле слышно, но очень понимающе вздыхает и выгоняет всех на очередную работу — благо, разведчики не сидят без дела, даже если разведывать теперь особо нечего. Леви моргает, чтобы прогнать наваждение, потому что ничего общего с чокнутой девкой у них быть не может. Фамилия — и та случайная. Из подчинённых один только Йегер может сообразить какой-никакой разговор с капитаном. Но Йегер теперь благополучно сидит в Марли, и не может ничего сказать, когда в ответ на вопрос Саши, как там поживает Хистория, Леви ровно и спокойно отвечает: «Раздувается». — Сэр, вы сволочь! — со всей ответственностью заявляет Конни, рискуя собственной головой, и удирает прежде, чем Аккерман призывает его к ответу. Леви не сразу может отрефлексировать, в чём именно его обвиняют. Никто даже не оставляет ему право оправдаться, ни у кого не зарождается зерно сомнения, что он может быть и не причастен. «Идиоты ебучие!» — мрачно думает капитан и даже рта не открывает, чтобы хоть слово в свою защиту сказать. Потому что догадывается, что никто ему не поверит — не под таким взглядом Армина, спешно отстригшего волосы.