gods & monsters

– Минхо, сука! – Не трясись ты так, никому твоя задница не сдалась, – Минхо ухмыляется краешком рта, осторожно вынимая иглу. – Можешь надевать штаны. Кто тебя так, герой? Чан, почти лихорадочно застегивающий ширинку и пуговицу, опирается спиной на кирпичную стену переулка и медленно тяжело выдыхает, прикрывая глаза; в следующую секунду его лицо искажается гримасой боли, будто бы через призму, и Минхо, осторожно упаковывающий шприц в пакет для дальнейшей утилизации, глядит на него исподлобья с нескрываемой жалостью. – Да какой-то каннамский урод, – наконец отвечает Чан, почти сквозь стиснутые зубы. Минхо присвистывает. – Чего удумал, в Каннам лезть, – потрясенно вскидывает брови он. – Совсем жить перехотелось? Чан наконец открывает глаза и смотрит на него с такой нескрываемой усталостью, почти на грани беспробудной десятилетней комы, и эта тягучая болезненная сонливость на самых кончиках его ресниц вызывает у Минхо еще больше жалости, чем прежде. Но он знает: Чан до дрожи ненавидит, когда его жалеют. Раскрываешь руки для утешительных объятий – получаешь под дых или, в худшем случае, по яйцам. – А я себя уже лет десять живым не чувствовал, – выдыхает Чан, шумно, будто тайфун, и облизывает разбитую и пятнадцатью минутами ранее промытую Минхо губу. – Сигарета есть? – Обижаешь, – фыркает Минхо и через секунду протягивает ему открытую пачку наполовину выкуренных синих винстон. х Оказывать медицинскую помощь в эдаких «полевых» условиях для Минхо – дело почти привычное. Он, вообще-то, не собирался ввязываться в подобное, еще будучи прилежным студентом, но потом, когда его вышвырнули из университета за драку (к сожалению, не первую на счету), деваться было некуда. Чанбин до сих пор говорит, что они потеряли козырь в лице Минхо, когда он отказался драться, а тот в свою очередь отшучивается, говоря, что фельдшер – призвание благородное. Ну, или как там его можно называть. Как вообще можно называть людей, которые колют контрабандный обезбол своим дерущимся на деньги друзьям? – Слыхал, Чан в Каннам полез, – Минхо, сортирующего по аптечке пакетики с веществами, из раздумий вырывает вкрадчивый чанбиновский голос. – Сколько ему там отвесили? Минхо даже усмехается резко проскользнувшей в голове мысли: «Хен, отвесили ему там только пиздюлей». – Не скажешь? – тем временем не унимается Чанбин. Он любит доебываться до последнего. – Я ничего не знаю, – отрезает Минхо, и это почти правда. Он ничего не знает. Он видел россыпи гематом и ссадин там, где Чан позволил ему увидеть, а еще его разбитую бровь и губу и полнейшее, грубое, страшное отречение в глазах. Будто он держится совсем уж на грани, вот-вот – и сорвется в пропасть, извергнется всем, чем его пичкали долго и муторно столько лет: жестокостью, ненавистью, прытью. Чанбин, как бессменный учитель, сонсэнним, хотел сделать его своей правой рукой, но нечаянно сделал оружием против себя самого. Они не разговаривают второй месяц после очередной стычки, но Чанбин регулярно (и вовсе не из ехидства) вкрадчиво интересуется, как у Чана дела. Кажется, что если бы мог, передавал бы посылки с шариками, апельсинами и открытками с пожеланиями выздоровления. Минхо насмехается: это особая забота, почти отцовская, забота до гроба. Даже если Чан воткнет ему нож между лопаток и три раза прокрутит, а после уйдет, Чанбин продолжит регулярно выпытывать, жив ли он до сих пор. «А я себя уже лет десять живым не чувствовал». – Эй, Шприц! – ему присвистывает, кажется, Джисон, сидящий на пустой коробке с едва скрученным косяком меж зубов. – Вгонишь чего-нибудь покрепче? Кажется, вот-вот добавит в своей привычной манере: «Чтоб прям распидорасило», но следом только – в этой же привычной манере – смеется, терпеливо ожидая ответа. Минхо хмурится и резко, громко, показательно захлопывает аптечку. – Для тебя лавочка закрыта, – и, чуть помедлив, добавляет почти презрительно: – Балерина. Джисон резко меняется в лице и, выплевывая незажженный косяк, подрывается на ноги. Смеряет Минхо взглядом, полным леденящей ненависти, и, сохраняя свою идеальную осанку, одним рывком разворачивается, скрываясь за углом переулка. – Жаль Принцесса больше не дерется, – с горькой усмешкой говорит Минхо не то Чанбину, не то самому себе. – Он единственный мог его на место поставить. х Принцесса. Хван Хенджин, ученик выпускного класса, с первого дня в этой чертовой школе приковывает к себе все взгляды (влюбленные – девичьи, и завистливые – парней), даже попросту ненавязчиво прогуливаясь по коридорам. Он действительно не делает ничего – и умудряется каждому быть соперником. Чонин единственный не ненавидит его и не завидует, а просто втихую искренне восхищается. – Можно я к тебе подсяду? – им удается познакомиться во время ланча. Хенджин, слегка наклонившийся над его извечно одиноким столиком, немного неловко, но очень добродушно улыбается. – А почему ко мне? – выпаливает Чонин и тут же прикусывает язык. Ему не хотелось, чтобы это прозвучало настолько неприветливо. – То есть, садись конечно, я просто… Хенджин, тем не менее, на его тон ни капли не обращает внимания и ставит напротив поднос со своим остывающим обедом. Распаковав палочки и уже собравшись приняться за поедание рисовой лапши, он вдруг останавливается и пристально смотрит на Чонина из-под угольно-черной челки. Последнего от этого взгляда обдает странным морозом. – Ты единственный парень здесь, который не выглядит так, будто планирует мое убийство, – на одном дыхании объясняет он, отвечая на прежде заданный Чонином вопрос, и, как ни в чем не бывало, принимается за трапезу. Чонину в рот больше не лезет ни кусочка, – он так и замирает с неловко приоткрытым ртом, наблюдая за каждым хенджиновским движением, каждым, даже малейшим, жестом: как он смахивает челку с лица, как набивает щеки и даже при этом умудряется быть самым очаровательным созданием на свете, как осматривается по сторонам, ловя на себе почти безумные от обожания взгляды девушек и бездушно их игнорируя, как… Хенджин тихо бормочет ругательства себе под нос, обжигая язык горячим бульоном, и Чонин, наблюдая за этим действом, на долю секунды ловит себя на мысли, что влюбился. Нет, даже не так… бессовестно проебался. «Ты единственный парень здесь, который не выглядит так, будто планирует мое убийство». «Потому что я, как все местные девушки, еще не до конца вышедшие из пубертата, готов отдать душу за один твой ничтожный взгляд в мою сторону». х Примерно через неделю Хенджин приходит в школу с металлическим колечком в нижней губе, и Чонин впервые отчетливо видит определенные цифры через тире от даты рождения на своем возможном надгробии. Потому что – невозможно. – П-привет, – неловко лепечет он, пытаясь догнать Хенджина в коридоре и боясь даже случайно задеть рукой его предплечье, чтобы остановить и привлечь к себе хоть каплю чужого внимания. – Хен! – А, мелочь, это ты, – Хенджин резко тормозит (так, что Чонин едва ли не налетает на него, но в самый последний момент чудом удерживается на ногах) и встречает его снисходительной улыбкой. Чонин резко забывает все слова, которые готовил для него. – Как дела? «Я… это…» «Может… ты бы согласился… пойти со мной в кино?..» «Ну, или на игровые автоматы…» «В кафе еще можно…» – Н-нормально… – бубнит Чонин, будучи не в силах оторвать взгляд от сверкающего колечка в чуть припухлой от недавнего пирсинга нижней губе. Хенджин прекрасно понимает, куда он смотрит, и вид его становится даже более самодовольным, чем прежде. – Нравится? – с хитрой усмешкой спрашивает он. – Очень, – даже не пытаясь скрыть восхищения за маской из собственного достоинства, вздыхает Чонин и на периферии сознания уже понимает, что скрывать ему, в общем-то, нечего: такие люди как Хенджин всегда без труда определяют, когда в них до потери пульса влюблены. Наверное, потому, что влюбляется в них каждый первый. «Ты такой красивый», – хочет сказать Чонин, но смеется над самим собой, потому что думает: такие слова сильно обесцениваются, когда слышишь их постоянно и ото всех. Хенджину уже, наверное, до тошноты надоело это душное: красивый, красивый, красивый, красивый… х – Урод, сука! – кулак целенаправленно прилетает Хенджину в челюсть, и тот думает, что пиздец настал его бедной губе, а заодно и сравнительно недавно сделанному пирсингу, с которого только за один день потекли все девчонки в школе. – Ну ты у меня отхватишь, мразь. Джисона, которому Минхо за пару часов до этого вогнал нехилую дозу метадона, никто даже не пытается остановить – всем весело, все наслаждаются развернувшимся представлением, а кто-то даже делает ставки. «Несправедливо, – думает Хенджин, пока его хватают за плечо и со всей дури припечатывают к стене, – я-то без допинга отбиваюсь». «Или пытаюсь отбиваться». – Ну все, хватит, – всеобщее веселье останавливает Чанбин, отставивший на асфальт свою банку с недопитым темным пивом и резко поднявшийся на ноги. Обведя всех присутствующих пристальным взглядом, от которого прежде ликующие один за другим погасли, как лампочки, он обращается к Джисону: – Остынь, Балерина, ты на нем живого места не оставишь. Хенджин, с трудом пытающийся выровнять дыхание, нехотя поднимает взгляд, чтобы столкнуться с джисоновским – тяжелым, беспросветно темным, почти ненавистным, и неясно, что же Принцесса такого натворил, чтобы заслужить всю эту ярость. «Просто попался под руку», – говорит Чанбин позже, и Хенджин лишь как-то нелепо отшучивается в ответ, потому что совсем в этот бред не верит, а в правде разбираться не особо хочет. Он сидит на лестнице возле запасного выхода из заброшенного ночного клуба и курит – некрасиво, только правой стороной губ, потому что левая разбита в мясо и кровавое месиво. Сидящий рядом Минхо смоченной в перекиси марлей скрупулезно стирает кровь и грязь с его лица и налипших на лоб волос. Хенджин случайно встречается взглядом с Джисоном, на котором увечий – никаких, кроме иссиня-черных костяшек пальцев, и расплывается в ухмылке, но тут же жалеет – губа ноет так, что хочется ее отрезать к чертям. – И не жалко тебе себя? – приговаривает Минхо, цокая языком. – Ты со своим личиком можешь любую девушку заполучить, какую захочешь, да и не только девушку. – А тебе-то что, Шприц? – Хенджин даже на него не смотрит, продолжая сверлить взглядом профиль Джисона, который теперь отвлекает себя бесцельным пинанием пустых банок из-под пива на асфальте, и лишь изредка шипит, когда антисептик попадает в раны на лице. – Рассуждаешь так, будто мне есть что терять. – Дельно, – соглашается Минхо. – Было бы что – не пришел бы сюда. х Хенджин отлично чувствует, когда все не в порядке. Но еще лучше – видит. – Что это? – Чонин старательно прикрывает ладонью правую сторону лица, вцепившись почти намертво, но Хенджин-таки умудряется оторвать его руку и следом потрясенно всматривается в виноватые подростковые глаза, бегающие по стенам. Так удачно остановивший Чонина возле его шкафчика после пар, Хенджин теперь корит себя за чрезмерный интерес к тому, что у других людей не так. Лучше бы о собственных проблемах так переживал. Но Чонин ему, вроде как, друг – единственный настоящий друг здесь; Хенджин не простил бы себе, если бы не подошел. Потому что огромный чернеющий синяк под чониновским глазом вызывает сотню безответных вопросов. – Это… – мямлит Чонин, будто на ходу пытаясь придумать какую-нибудь искусную ложь. Но Хенджина не проведешь так просто – за год, прожитый в компании Чанбина, он научился не только отменно драться, но еще и отменно читать людей; а заодно и манипулировать ими. – Так… просто… – Не лги мне, – предупреждающим тоном чеканит Хенджин, крепче сжимая Чонина за локоть. Тот тихо шипит и весь напрягается, будто ребенок, готовый вот-вот громко разрыдаться. – Это… хен… – сдается Чонин и следом издает что-то, отдаленно напоминающее всхлип. Но слез на его лице Хенджин не видит. – Если его что-то… не устраивает… он может… Чонин запинается и, вместо того, чтобы продолжить, одним движением расстегивает пуговицы на рукаве рубашки, следом закатывая его до локтя. Хенджин потрясенно раскрывает рот, натыкаясь взглядом на многочисленные следы сигаретных ожогов, усыпающие молочную детскую кожу от запястья до самого сгиба руки. – Ты только, – Чонин осторожно высвобождает руку, устремляя на Хенджина умоляющий взгляд, – не говори никому, ладно? Я не могу пойти в полицию, потому что тогда у него отберут права на опекунство, а меня засунут в детский дом. Я туда не хочу. Пожалуйста. Все, о чем думает Хенджин в ту самую секунду и еще несколько мучительно-долгих дней после, – «Мелкого нужно научить защищаться». Спустя неделю, когда синяк на лице Чонина немного тускнеет, Хенджин подлавливает его за школой и просит снять темные очки. Чонин нехотя, но подчиняется, стыдливо поднимая лицо; придерживая пальцами его подбородок, Хенджин долго изучает взглядом серо-синее пятно под нижним веком, а следом вздыхает: – Слушай, мелкий, – ему тяжело даются слова, он отхаркивает их, как противную слизь после сигарет, но думает, что если он не поможет Чонину, то не поможет больше никто, – тебе нужно пойти со мной в одно место. – Что за место? – почти в приступе паники перебивает Чонин. – Это детдом? Меня заберут? – Да погоди ты, – шипит Хенджин, не глядя хватая его за предплечье. – Есть люди, которые могут тебе помочь. Они научат защищаться, и в следующий раз ты сможешь дать отпор, если твой брат посмеет поднять на тебя руку. Долгие молчаливые секунды переваривая все услышанное, Чонин в конце концов растерянно хмурится. – Это как в фильме «Бойцовский клуб»? – восторженно спрашивает он. Хенджин хмурится тоже, глядя на него с сомнением, но в конце концов сдается: – Да, что-то типа того. х Жалеть о своем решении Принцесса начинает в тот самый момент, когда подводит мальчишку к Чанбину. В их сторону уже начинают сыпаться презрительные взгляды и тихие смешки, в Чонина тыкают пальцами и перешептываются, а он под давлением этого всего, кажется, готов вот-вот обломаться, как слабая древесная веточка на сильном ветру. Хенджин, чувствуя это, прикрывает его спиной и угрожающе смотрит в ответ на каждого, кто бесстыдно на них двоих пялится. – Ну и что это? – с сомнением в голосе спрашивает Чанбин, наклоняясь в сторону, чтобы столкнуться с хенджиновским взглядом. – Ты зачем его привел? Носки нам теплые вязать на зиму? Хенджин даже не успевает открыть рта, как Чонин вступает вместо него: – Я пришел драться, – объявляет он, и толпа слева от них взрывается таким безудержным смехом, что мелкий мгновенно потухает, понуро опуская плечи. Хенджин в приободряющем жесте похлопывает его по плечу и подходит ближе к Чанбину. Наклоняется, шепотом на ухо выкладывая все начистоту: что Чонина избивают дома, что ему нужно научиться защищать себя, и никто кроме Чанбина не сможет ему помочь. – А мне-то что до его семейных проблем? – презрительно фыркает Чанбин в итоге. – Пусть к легавым обращается, у меня тут не благотворительный фонд. – В полицию нельзя, – не унимается Хенджин. – Его рано или поздно забьют до полусмерти, если мы не поможем. Послушай, я знаю, что это такое. Чанбин до белеющих костяшек сжимает в руке опустевшую банку из-под пива и поднимается на ноги, медленно выпрямляясь. Их взгляды оказываются на одном уровне, и Хенджин как-то внезапно теряет все свое мужество. – Послушай лучше ты, мать Тереза, – выплевывает Чанбин ему в лицо почти по слогам. От такого его тона кровь леденеет в жилах. – Я еще раз повторюсь: проваливай отсюда и щенка своего, – в сторону явно готового вот-вот разрыдаться Чонина летит секундный брезгливый взгляд, – забери. Нам вторая Принцесса не нужна. – Постой, хен, – из ниоткуда вдруг появляется Чан, держащий в руке тлеющую сигарету. Он ничего не выражающим взглядом проходится по дрожащему Чонину, а после смотрит уже на Чанбина непосредственно. – Это же ты говорил, что нужно помогать тем, кто слабее нас, разве нет? Все замолкают, воцаряется пугающая тишина. Оно и понятно, почему: впервые за два месяца Чан заговорил с Чанбином первый, явно переступив через собственную гордость. Чанбин в ответ на его слова морщится, будто пережевывая что-то очень горькое, и с гулким стуком роняет себе под ноги изуродованную жестяную банку. – Не лезь, Чан, – цедит он. – Не твоего ума дело. Чанбин сделал из него боевую машину без расчета на то, что Чан когда-либо решится открывать рот. Чан и не открывал – пока однажды во время показательного боя не сломал Чанбину челюсть и четыре ребра. С тех пор между ними что-то радикально сдвинулось. И искры в воздухе летают всякий раз, как они – даже случайно – сталкиваются взглядами. А еще после того случая Чанбин ни разу ни с кем не дрался. – Как раз моего, – делает ответный выпад Чан и резко хватает ничего не понимающего Чонина под локоть. – Я этого мальчишку беру под свое крыло, если тебе угодно. Можешь даже не обращать на него внимания, я сам им займусь. Кто-то в толпе негромко присвистывает, а Чанбин щурится и взглядом метает молнии. – Ты же понимаешь, что он не будет торчать здесь без дела, – он позволяет себе секундную хитрую усмешку и следом переводит взгляд на до смерти запуганного Чонина, – захочет стать одним из нас – придется выходить и драться. – Не переживай, – брезгливо выплевывает Чан в ответ и взглядом цепляет стоящего неподалеку Джисона, кивком подзывая к себе. Тот недовольно бормочет что-то о только-только раскуренном косяке, но все же подходит ближе, вопросительно вскидывая брови. Чан только в эту секунду отпускает чониновский локоть и направляет внимание Джисона на мальчишку. – Что скажешь о нем? Джисон, некогда тренер по спортивной гимнастике (за это и прозванный насмешливо «Балериной»), несколько секунд скользит по Чонину пристальным взглядом, задумчиво прищурившись. Он, вообще-то, может практически сходу, только по комплекции и фигуре определить, что ждет очередного новоприбывшего: бить или быть избитым; валяться ничтожеством на асфальте, отхаркивая сгустки крови, или же самодовольно возвышаться над жертвой. Балерина томительно долго затягивается, выпускает дым и в каком-то подобии элегантного пируэта оглядывается по сторонам. – У нас уже есть Мафия, Шприц, Принцесса, Вампир… – тонкие пальцы свободной руки поочередно загибаются. – Ну, а ты будешь, – свободный указательный осторожно останавливается аккурат у чониновой переносицы, – Калека. На фоне раздаются негромкие смешки, – даже Чанбин усмехается, снисходительно поглядывая на напрягшегося от пассивной ярости Чана. Он сам еще не догадывается, что подписал себе смертный приговор. – Все настолько плохо? – встревает обеспокоенный Хенджин. На его вопрос безмолвно отвечают нервно изламывающиеся и хрустящие чониновские пальцы и его потерянный взгляд олененка Бэмби, в котором так отчетливо читается умоляющее: «Хен, спаси». – Как хочешь, – вдруг сдается Чанбин, явно понимая, что за стараниями Чана вылепить из Калеки хоть что-то стоящее будет определенно очень занимательно наблюдать. Сможет ли Чан сделать из Чонина то, что Чанбин однажды сотворил из него самого? – Только чтобы тише воды и ниже травы. Малейшая проблема – мелкий полетит на помойку, и ты – следом за ним, уяснил? – Разве мы уже не на помойке? – усмехается Чан и, не дожидаясь ответа, глубоко затягивается своей почти истлевшей сигаретой, направляясь прочь. Первое, что делает Чонин, когда он уходит, – не глядя бросается в раскрытые хенджиновские объятия и принимается надрывно, но беззвучно рыдать на его плече. – Ничтожество, – презрительно бросает Чанбин Калеке в спину и уходит тоже – наверное, достать себе еще пива. А у Чонина это колко-режущее «Ничтожество» остается навек выжженным клеймом где-то под лопатками.