gods & monsters

– Хен, – Чонин неловко переминается с ноги на ногу, терпеливо ожидает, когда же Чан докурит и поднимется с корточек, но тот лишь кивает на место рядом с собой на пустой коробке, мол, присядь. Чонин послушно садится и кладет себе на колени какой-то внушительных размеров сверток. Смотрит на Чана неуверенно и нервно облизывает губы. – Я тут… спросить хотел… Чан затягивается и выжидающе поднимает бровь. Чонин тихо прокашливается и дрожащими руками принимается разворачивать сверток; внутри – аккуратно сложенная красно-черная футболка Fly Emirates и штаны – некое подобие спортивной формы, все – новенькое, с бирками. – Я последние карманные потратил, – объясняет Чонин, миролюбиво поглаживая вещи еще почти детскими ладошками и неловко улыбаясь. Правда, следующие его слова заставляют Чана подавиться дымом и закашляться. – Как думаешь, Хенджин-хену понравится? Делая вид, что не расслышал с первого раза, Чан смотрит на него широко распахнутыми глазами. – Ч-чего? – Ну, – Калека резко заливается краской и начинает судорожно прятать взгляд, – он мне нравится, и я подумал, что я ему тоже… раз он мне помог. – Слушай, ну, если ты уже въебался в Принцессу, футболкой из коллекции, которой уже лет пять, его точно не удивить, – Чан пожимает плечами, задумчиво отводя взгляд и следом – сигарету от губ. Чонин резко поникает. – П-правда? – Чан откликается равнодушным «Угу». – Тогда мне стоит устроить нам свидание? – С чего ты вообще взял, что он согласится пойти на свидание с тобой? – усмехается Чан. – Думаешь, ты особенный? Калека растерянно моргает, вроде бы и хочет выдать что-то вроде неуверенного: «Ну… да», но в итоге молчит и смотрит на Чана снова, с надеждой, почти умоляюще, взглядом спрашивая: «Что же мне делать?». – В него влюбляется каждый встречный, а он свои чувства прячет под маской из открытости и чрезмерной любви к тактильному контакту со всеми без разбора, – пока Чан говорит, у Чонина в голове проносятся бесконечные кадры всех тех моментов, когда Хенджин посреди разговора мог взять его за руку и переплести их пальцы, или крепко обнять его при встрече и прощаясь, полушепотом роняя на ухо заботливое: «Мелкий». Его жесты заставляли Чонина таять, и он позволил себе сорваться в бездну собственных сказочных фантазий, наивно полагая, что его – тоже – любят. Но, с другой стороны, за что его, такого Калеку, можно полюбить? – Идем со мной. Чан тушит сигарету об асфальт и поднимается на ноги, – Чонин послушно встает следом. Они выходят из-за угла переулка на небольшой задний дворик клуба, где обычно происходят все драки. Сейчас, в разгар дня, здесь относительно тихо, но к вечеру все одинокие и разбитые снова сбегутся, как голуби на хлебные крошки, Чанбину под ноги, и начнется настоящее представление. Чонин остается стоять в стороне, взволнованно прижимая к груди сверток с несостоявшимся подарком для объекта влюбленности, а Чан отходит к дороге и принимается кого-то выглядывать. – Эй, Принцесса, – ловко подзывает он Хенджина, и тот возникает рядом внезапно, будто из воздуха. В следующую секунду Чан, не роняя больше ни слова, припечатывает его к стене и глубоко целует; изящные хенджиновы пальцы едва ложатся на чужую крепкую шею, как Чан с громким причмокиванием отрывается от чужих губ. – Классно выглядишь, как и всегда. Хенджин отвечает ему кокетливой улыбкой, осторожно выпутывается из некого подобия объятий и, напоследок обольстительно подмигнув, уходит, прошмыгивая мимо Чонина и даже не останавливаясь на нем взглядом. Чониново сердце с гулким стуком валится куда-то в пятки. Стоящий напротив Чан тыльной стороной ладони вытирает губы, а после смотрит на Чонина, и в глазах его можно прочитать что-то вроде: «Ну, я же говорил». В голове у Чонина до сих пор – лик Хенджина с игривыми искрами в слегка расфокусированном взгляде и едва заметным блеском слюны на розовеющих губах; его пальцы на чужой шее, его томные короткие выдохи Чану куда-то в подбородок... в сложившейся ситуации Чонин даже не до конца понимает, кто из них двоих разбил ему сердце. – Все? – уточняет Чан, и неизвестно откуда в его голосе появляются нотки раздражения. – Что-то еще доказывать нужно? Прокусывающий нижнюю губу до крови Чонин, будучи не в силах обронить в ответ хоть слово, лишь отрицательно качает головой. Сверток выпадает из резко расслабившихся рук и безвольно валится ему под ноги, к носкам перепачканных белых конверсов. х – Снимай штаны. Джисон широко распахивает свои и без того по-детски пытливые глаза и пялится на Минхо с немым вопросом. – Это еще зачем? Минхо, распаковывающий иглу, смотрит на него из-под темной челки на лбу и по-лисьи ухмыляется, ничего не говоря в ответ. Джисон закатывает рукав худи и выжидающе вытягивает вперед усыпанную мелкими синяками руку. – Я сказал, – Минхо плавно смеряет взглядом его худые ноги, обтянутые черными скинни, – штаны снимай. – Ты прикалываешься, да? – по голосу Джисона отчетливо слышно, как он начинает закипать. А Джисон вспыхивает молниеносно, как спичка, от любого кривого слова в свой адрес. – Ты всегда мне в вену колол. – А захотел не в вену, – Минхо угрожающе поднимает шприц. – Снимай, а то вообще без дозы останешься. Последняя фраза действует на Джисона, будто гипноз, и он, тяжело вздыхая, расстегивает ширинку. – Отвернись, – угрожающим тоном. Минхо усмехается, но слушается, отводя взгляд в сторону, на белеющий ватный свет в конце переулка и слепящую проезжую часть. Там – жизнь, здесь – смерть. Ну и задница Джисона. – Можешь колоть уже, – подает голос он и добавляет следом: – Только быстро и без выебонов. – Поразительно, как ты готов унижаться ради дозы, – приговаривает Минхо, нарочито медленно протыкая кожу иглой. – И стоит оно того? – Сам попробуй, – Балерина ухмыляется. – Хотел бы я хоть раз посмотреть, как ты дерешься. – Могу тебе ебало набить, – бросает в ответ Минхо и вынимает иглу, следом протирая место прокола антисептиком. – Все. – Надевать штаны? – уточняет Джисон. – Ну, можешь и так ходить, – пожимает плечами Минхо. Балерина судорожно натягивает брюки и застегивает ширинку, разворачиваясь лицом. – Урод, – презрительно цедит он напоследок и уходит, нарочно толкая Минхо предплечьем. Хенджин, все это время поджидавший за углом, при виде Минхо еле сдерживает приступ истерического смеха. – Хотел бы я видеть его лицо в тот момент, – он похлопывает Минхо, в четвертый раз пытающегося поджечь кончик сигареты, по предплечью. – Да ты его унизил на несколько месяцев вперед, он теперь тебе вообще в глаза смотреть не сможет. – Надо же было отомстить за твой пирсинг, – пожимает плечами Минхо, слишком искусно делая вид, что ему до Балерины нет никакого дела, и следом затягиваясь. «Перебесится», – мысленно успокаивает он сам себя, немного нервно поглядывая в сторону, куда несколько минут назад ушел (точнее, если можно так выразиться, разъяренно убежал) Джисон. х Шалость Минхо возвращается к нему бумерангом примерно через неделю в виде клинка, неожиданно приставленного куда-то под ребра. Дыхание резко сбивается, и Минхо пятится назад, но сзади – только холодная грязная стена. Джисон, не убирая ножа, протягивает ему всю ту же усыпанную синяками руку с закатанным до локтя рукавом. – Уколи двойную, – полушепотом чеканит он. – И чтобы без шуточек твоих, как в прошлый раз. – Ты сдохнуть решил? – Минхо затыкается, когда в следующую секунду холодное лезвие оказывается приставленным уже к его кадыку. – Делай. Что. Говорю, – когда Джисона ломает, у него в глазах такая леденящая ярость, что взглянуть страшно. – Если жить хочешь. Минхо сдувает челку со лба и смотрит ему в глаза. – Убивай, не буду колоть, – объяснить Джисону то, что в его нынешнем состоянии от двойной дозы он просто загнется, Минхо даже не пытается. Балерина сжимает в руке нож до белеющих костяшек, и Минхо уже мысленно благодарит маму с папой и Чанбина за то, что вырастили и воспитали, прощается с друзьями, ну, и наспех раскаивается во всех земных грехах. Свободная ладонь Джисона тем временем начинает шарить по его карманам, которые, ожидаемо, оказываются пустыми. – Ты думаешь, я вещества всегда с собой ношу? – усмехается Минхо, на долю секунды даже забывая о клинке у своего горла. Джисон выворачивает наизнанку карманы его штанов и, не найдя ничего, кроме нескольких помятых магазинных чеков, с громким эмоциональным «Сука!» убирает нож. Минхо медленно выдыхает и машинально проводит ладонью по шее. За этим представлением следует вторая стадия – Джисон вновь припечатывает его к стене, выставляя руки по обе стороны от его лица, и смотрит в глаза почти умоляюще. – Ну, чего тебе стоит, а? – у Минхо все внутри скручивается от его просящего голоса, хоть в нем и отчетливо читается обман, игра, чтобы вызвать жалость к себе. Со сколькими такими торчками Минхо за жизнь сталкивался – он уже давно перестал считать, но Джисон – это нечто особенное; его по неясной причине меньше чем всех остальных хочется так бездарно погубить. – Сколько ты хочешь? – Нисколько, – Минхо закусывает щеку и мысленно добавляет: «Хочу, чтобы ты жил». – Я тебе только недавно колол двойную, подожди еще несколько дней. – Не могу ждать, мне драться сегодня, – не унимается Джисон. – Без дозы буду валяться на асфальте как мешок с костями, который каждый желающий сможет отпинать ногами. Минхо вторую половину сказанного им напрочь пропускает мимо ушей. – Драться? – растерянно переспрашивает он. – С кем? – С тем, кто живого места на мне не оставит, если ты сейчас же не вгонишь мне допинг. Почему его жизнь внезапно начинает значить так много – Минхо пока не совсем понимает. Возможно, эти чувства вызваны ответственностью за жизнь каждого человека здесь. Чанбин доверился ему. Сам. Но вколоть кому-то смертельную дозу наркотика – разве означает его спасти? – Ладно, – Минхо сдается, облизывая пересохшие бледные губы. – Подожди здесь. Джисон живо кивает, и Минхо уходит, чтобы через несколько минут вернуться со своей аптечкой. Он присаживается на корточки, долго перебирает пакетики с различными порошками и стеклянные ампулы, дезинфицирует руки, достает шприц и иглу. Когда поднимается на ноги, – Джисон уже выжидающе тянет ему беззащитную руку. Минхо вздыхает и, закусив губу, осторожно обхватывает пальцами голую теплую кожу; наспех проходится антисептиком и медленно, с особой осторожностью принимается вводить иглу. Джисон размыкает чуть припухлые от бесконечных укусов губы в тот самый момент, когда кровь начинает разгонять вещество по венам, и они с Минхо случайно встречаются взглядами. Замирают. Долго смотрят друг на друга, в унисон тяжело дыша. – Спасибо, – почти неслышно шепчет Джисон, когда Минхо, слегка завороженный и напуганный происходящим, плавно вынимает иглу. – Ты меня спас. Минхо лишь шумно сглатывает и судорожно кивает в ответ. Он не говорит, что в шприце был обыкновенный ибупрофен, но думает, что сделал все правильно. х – Хватит без дела тут торчать. Чонина, уставшего, сонного и зареванного, с холодных бетонных ступенек поднимает Чан, ухватив рукой за ворот футболки. Калека бегло вытирает редкие стыдливые слезы с лица и вопросительно смотрит на него. Чан усмехается, следом задумчиво почесывая затылок. – Поедешь со мной, Калека, – он кивает в сторону дороги. – Заодно развеешься, хватит тут сопли разводить. Чанбин увидит, – будешь валяться вверх ногами в мусорном баке. – А… к-куда? – растерянно спрашивает Чонин, пытаясь поспевать за чужими широкими шагами, когда они с Чаном уже идут вниз по оживленной улице. – В Каннам, – безразлично бросает в ответ Чан, параллельно пересчитывая в руках мятые купюры – на проезд. – Встретиться кое с кем. Пока они едут в метро, Чонин достает из рюкзака скетчбук и принимается расслабленно вырисовывать очертания чего-то пока еще неясного. Чан украдкой посматривает на страницы – не то чтобы ему так интересно, просто заняться в пути больше нечем. Видит – ожидаемо – около десятка зарисовок лица их очаровательной Принцессы, но ничего об этом Чонину не говорит и никак не упрекает. Втрескался ребенок. Ничего страшного. Это обычно проходит, как простуда, само по себе. Чан в свое время тоже был влюблен – правда, лишь единожды, в девушку с последнего курса университета. Это грустная история, некрасивая… точнее, девушка красивая, а история не очень; можно даже сказать, изуродованная, как сердце Чана после всего, с чем ему довелось столкнуться. Не то чтобы Чан хоть раз зарекался влюбляться после того случая, просто ему кажется, что отныне его тело отвергает любые светлые и добрые чувства, как чужеродные. Что он чувствует к Чонину – ему пока самому невдомек. И заботой это не назовешь, потому что Чан заботиться не умеет. Пока что ему комфортно думать, что он лишь по старой дружбе выполняет хенджиновскую просьбу, – дает мальчишке укрытие и защиту – и не более того. Поезд тормозит где-то в Каннаме как раз в момент, когда Чонин, перестаравшись, случайно ломает о страницу блокнота кончик карандаша. – Выходим, мелочь, – подзывает его Чан, и Калека бегло прячет все свои пожитки в затасканный рюкзак, а сам рюкзак одним ловким движением забрасывает на плечи. – Держись рядом. По Каннаму они идут молча. В таком шуме особо погоду не обсудишь, да и Чану общаться не сильно хочется – он для повседневной беседы слишком напряжен. Отчего – сам не до конца понимает. Он того урода, который его по почкам (да и не только) отпинал, в памяти отпечатал и запомнил до самых мелочей слишком хорошо, чтобы продолжать бояться. Вид у него безобидный абсолютно, зато кулаки – стальные; Чан до сих пор ежится, когда вспоминает, как летел куда-то к мусорному баку после первого мощного удара под челюсть. Увидев того крашеного пиздюка, он сразу подумал, что выиграет с закрытыми глазами, поэтому и поставил на победу все свои последние сбережения. И все проиграл. Сейчас он на волоске от того, чтобы начать просить Калеку сводить его в раменную. В желудке предательски бурлит, будто вулкан извергается. Чонин периодически отстает, останавливаясь с открытым ртом поглазеть на витрины бутиков Dior и Chanel, и Чану приходится хватать его под руку, утаскивая за собой, словно щенка. Чонин без конца достает расспросами, а долго ли им еще идти, но резко затыкается, не произнося больше ни слова, когда они внезапно сворачивают с людной улицы в неосвещенный переулок, чем-то похожий на их собственный. Проходят мимо нескольких безлюдных дворов элитных высотных зданий и камер видеонаблюдения, нацепленных почти на каждый фонарный столб, чтобы в итоге оказаться на старой, наполовину демонтированной детской площадке. Чонин солжет, если скажет, что именно так представлял себе «каннамскую роскошь». – Они все тут несчастны, – будто прочитав его мысли, негромко произносит вслух Чан. – Как и мы. Боязливо выглядывая из-за его спины, Чонин подмечает небольшую компанию из парней, которые курят и оживленно о чем-то спорят, сидя на автомобильных шинах, и в стороне – еще одного, одиночку, что лениво покачивается на скрипящих и облупившихся детских качелях с зажатой в губах тлеющей тонкой сигаретой. Не говоря ни слова, Чан целенаправленно шагает в его сторону, и Чонин, без конца оглядываясь по сторонам, семенит за ним. – Чего приперся? – без приветствия спрашивает незнакомый парень, ногами зарываясь в песок и резко останавливая качели, и Чонин вздрагивает от неестественной грубости его голоса, что так ужасающе не гармонирует с внешностью. – Деньги не верну, я их уже потратил. Он вдруг вынимает сигарету изо рта и тянет искусанные розовые губы в такой обезоруживающей улыбке, что площадку будто в один момент заливает яркий солнечный свет. Чонин не сдерживает беззвучное: «Вау», крепче сжимая пальцами шлейки рюкзака. А Чан лишь ухмыляется: – Твоя корона не пошатнется, Феликс, если я предложу выйти один на один еще раз? Кусочки пазла в чониновой голове медленно складываются в цельную картинку. Феликс медленно поднимается на ноги. – Платить-то есть чем? – ехидно ухмыляясь, спрашивает он. Чан шумно сглатывает, подавляя волнение. – Лучше бы тебе об этом позаботиться.