Atonement

Единственное, что он может здесь делать, это считать дни. Ебучие дни, которые склизко тянутся один за другим, как шматки просроченного, подтаявшего желе, которое он не раз видел в столовой в академии. Дни, дни, дни. Ему кажется, что прошло уже несколько лет, когда заканчивается всего лишь вторая неделя. Низкие потолки, узкие коридоры, отсутствие хотя бы малейшего дуновения, всё это давит на горло стальной удавкой, лишает вдоха, и он часто просыпается по ночам, в панике хватая ртом затхлый, мертвый воздух бункера. И как Датч планировал здесь жить? Но Датч нихуя не ответит. Датч сдох и никаких советов больше не даст. Как он умудрился сдохнуть, когда у этого ебанутого сектанта и оружия-то не было? Младший помощник Кевин Смит ненавидит Датча за то, что тот умер. Ненавидит его бункер за то, что он не обрушился им на головы день эдак на третий. Ненавидит каждый проведенный здесь час, в этой клетке без воздуха и окон. Ненавидит Иосифа Сида еще сильнее, чем после смерти маршалла и Илая. Но сильнее всего он ненавидит себя за то, что до сих пор его не убил. Казалось бы, что проще? Сид только и делал, что протирал колени об пол в молитвах — возьми его за затылок и проломи ему его забитую Блажью башку об стену. И Кевин бы сделал это. Уже триста тысяч раз бы сделал, если бы не осознавал, что без ебнутого сектанта застрянет здесь в полном одиночестве и не на недели или даже месяцы, а на годы. На годы. Эта мысль вызывает такой ужас, что хочется по-животному забиться в дальний угол и завыть. Годы. Это хуже, чем попасть в тюрьму за преступление, которого не совершал. В тюрьме хотя бы есть какой-то простор и ежедневные прогулки под открытым небом. В те часы, когда он пытается спать, он часто видит в обрывочных снах бесконечно чистое, высокое небо округа Хоуп с рассыпанными по нему звездами, вдыхает ароматную хвою лесов и слышит, как вечерний ветер с шелестом перебирает листья деревьев. И просыпается в собственных глухих рыданиях, и сжимает в кулаках простынь, но колючий, всепроникающий ужас продолжает душить его, и он тяжело хрипит, борясь за каждый глоток спертого воздуха. Приступы длятся по-разному, ни от чего не зависят, но оставляют его измученным и опустошенным, способным только лежать и смотреть невидящим взглядом в стену. В самом начале, когда его одолел самый первый приступ из их нескончаемой череды, Сид попытался к нему подойти. Вроде бы даже сел рядом, но Кевин, перебарывая собственное судорожно сжимающееся горло, наорал на него так, что еще трое суток потом не мог произнести ни звука. С тех пор Сид держится от него подальше, хотя его постоянные молитвы нисколько не помогают смириться с ситуацией. Смириться. Кевин зло кривит губы. Как можно смириться с тем, что ему придется отдать этому подземелью ебаное десятилетие, если не больше? Ебаное десятилетие, после которого ему будет уже за тридцать. Вся молодость, все лучшие годы утекут под землей, и когда — если — он отсюда выйдет, его жизнь уже перевалит за свою половину. Кевин не может с этим смириться. Осознание своего бессилия разрывает его изнутри, и он мечется по бункеру, как дикое животное в слишком тесном для него вольере. Так просто не может быть, так просто не может быть, так просто не может... - Да заткнись ты наконец!! — орет помощник, поворачивая голову ко входу в соседнее помещение. — Захлопни свою ебучую пасть, или я сверну тебе нахуй шею! Монотонное бормотание из комнаты и впрямь обрывается, и Смит успевает сделать еще два шага по коридору, когда Сид будто воплощается прямо посреди дороги. - Ты истекаешь болью, дитя, — тихо и печально говорит он. — Ты тонешь в собственном яде. Ты ослеп и отвернулся от Бога, но никого не... Договорить он не успевает. Обе руки помощника сжимаются на мягком, непозволительно живом горле, и Иосиф врезается спиной и затылком в ближайшую стену. Кевин с озлобенным удовлетворением смотрит на боль, пересекающую его лицо. - Отъебись, сучоныш, — хрипит Кевин, крепче сжимая хватку. — Иначе, клянусь твоим пизданутым богом, я тебя убью. Он ожидает, что Сид отреагирует на оскорбление в адрес его бога, но Сид молчит и только смотрит неотрывно в глаза своим серо-голубым взглядом. Это невозможно терпеть. Руки дрожат, внутри непозволительно сжимает, и тогда Кевин сносит последний барьер и кричит, опять срывая голос. Кричит про то, какой ничтожной иллюзией оказался бог Иосифа, какой слабой пиздаболкой являлась Вера, как приятно было расстреливать самолет, в котором сидел ебнутый на голову Иоанн, и с каким удовлетворением он всадил пулю в живот Иакову. И это всё — правда, но правда в самом грязном, в самом низменном виде, в каком Кевин сам себе никогда ее не подавал. Но сейчас он не может остановиться, он продолжает поливать Сида и всю его покойную семью оскорблениями, но пальцы на его горле трясутся как у припадочного. Он всё ждет удара в лицо или пинка по яйцам, потому что не может живой, чувствующий человек выслушать такое про тех, по ком он скорбел, и не полезть в ярости в драку. Но Иосиф только смотрит в ответ и не двигается, и в глазах его стоит такая боль, что, едва обратив на нее внимание, помощник Смит давится потоком собственной речи. Давится, кашляет, расслабляет хватку на чужом горле — а потом бьет кулаком в стену рядом с головой Сида, один раз, второй, третий, четвертый, и кричит что-то бессвязное и абсолютно нечеловеческое, а затем складывается пополам, падает на колени и продолжает исступленно выть сквозь рвущие грудь рыдания. Он снова задыхается и снова проваливается в бездну, в темный туннель без малейшей искры света в конце — до тех пор, пока его плечи не сжимают чужие руки и тихий голос не приказывает: "Дыши. Глубоко". Кевин слушается чисто автоматически, примерно так, как его учили, что надо слушаться врачей и спасателей. Дышит рвано и с надрывом, но стараясь с каждым разом углубить вдох, хотя его все еще скручивает изнутри болью, как скручивают выжимаемую тряпку. Он не осознает, когда силы иссякают окончательно и он утыкается лбом в ледяной железный пол, продолжая глухо всхлипывать. Глаза у него — абсолютно сухие, потому что раздирающую изнутри агонию не выплеснуть в слезах. Над ним продолжают что-то говорить, но не монотонно, а напротив, живо и проникновенно, и Кевин невольно прислушивается к человеческому голосу, которого не слышал уже две недели. Сид впервые говорит не о Боге и не с Богом. Кажется, он что-то рассказывает о своей прошлой жизни, до секты, Кевин за шумом в голове не разбирает, что именно, но ему это и не нужно. Ему неинтересно, чем занимался Сид до того, как поехал крышей. Но чужой голос, совершенно не похожий по звучанию на его собственный, будто вливает в него новое дыхание. Кевин не знает, сколько времени проходит, прежде чем он наконец разгибается, садясь на колени, и смотрит на Сида. Тот сидит, откинувшись спиной на стену и положив локоть на полусогнутое колено, и неотрывно смотрит в ответ. Смотрит внимательно и абсолютно осознанно, совсем непохоже на безумца, которым он является. От этого взгляда помощника передергивает. Он молча встает и уходит к себе.