Atonement

После этого случая он еще долго обходит Сида стороной: ему стыдно за свою истерику и — хоть он и отчаянно желает быть всё тем же бесстрашным Помощником — ему жутко от того, какой омерзительной хуйни он наговорил перед тем, как разрыдаться, как ребенок. Но одиночество давит сильнее стыда, и однажды Кевин бросает свою миску с консервированной едой на стол рядом с миской Иосифа и садится на ближайший стул. Сид не доносит ложку до рта и смотрит на него, но помощник будто не замечает — он спокойно ест и в сторону Сида даже не косится. Через некоторое время отмирает и Иосиф. Так проходит еще неделя. В течение нее они едят вместе, но молча: Сид не молится, а Кевин не испытывает желания разбить ему нос. Но молчание давит на уши — особенно здесь, где нет никаких звуков вовсе. Кевин все чаще и чаще вспоминает голос Сида — тот, который живой и без упоминания Бога через каждое слово, — и все чаще с отвращением думает о том, что хотел бы услышать это снова. К концу следующей недели молчание становится невыносимым, и от него хочется выть уже не только по ночам. Хотя черт его знает, когда на самом деле наступает ночь — всё чаще и чаще Кевину кажется, что часы на его запястье начинают сбиваться. Когда он смотрит на них, то секундная стрелка ведет себя нормально, но стоит на миг отвести глаза, как она совершенно точно — помощник в этом уверен — начинает замедляться или, напротив, бежит быстрее. Увещевания самого себя в том, что стрелка не может так делать, не прогоняют назойливое ощущение. Кевин боится, что начинает сходить с ума, и тогда он снимает часы и прячет их в самый дальний угол. Затупленный консервный нож отлично сминает мягкий камень внутренней стены в комнате, где Кевин спит. Он пробует рисовать. Записывать свои воспоминания. Даже готовить на газовой плитке Датча, но ничего не получается. Рисовать он не умеет, слова не ложатся ни на язык, ни под ручку, а тушенка с овощами превращается в обгорелое месиво, которое Смит выкидывает в яму для отходов. Датч всё продумал: и железную крышку, наглухо закупоривающую гниющее содержимое в земле, и систему водопровода, и вентиляцию, и генератор энергии, и весь огромный список продовольствия. Но он совершенно не думал о том, что станет делать в свободное время, которого будет так много. Помощник пытается читать. Он никогда не любил книги, всегда предпочитал им кино, но здесь нет кино, хоть есть телевизор, здесь нет ничего, к чему Кевин привык за свою жизнь. От печатных слов его укачивает. Кажется, что буквы лезут под ногти и по рукам растекается кровь. Он бы всё отдал сейчас за возможность убить. Снова почувствовать себя живым, снова доказать себе, что он сильнее, умнее, хитрее. Что никто не встанет у него на пути, пока он идет к справедливости. Иоанн Сид смотрит на него за страницы газеты своими грустными голубыми глазами, и приходится несколько раз сморгнуть, чтобы увидеть на его месте очередную жертву домашнего насилия, о которой писал журналист. Кевин бросает газету на пол. Не замечает, как наступает на нее, когда выходит из комнаты. Идет по коридору, будто в бреду, и выныривает из него, лишь когда устало сползает по стене в комнате Иосифа Сида. Тот молится. Как обычно. Монотонное бормотание, из которого нельзя вычленить ни одного слова. Кевин долго смотрит на крест на его иссеченной спине. — О ком ты молишься? Слова едва выходят из отвыкшего горла: хриплые, грубые, они скорее походят на рычание. Сид опускает сцепленные вместе руки, оборачивается к нему. Четки, обвитые вокруг запястья, качаются, как маятник лживых часов. — Обо всех, кто не успел укрыться, — тихо отвечает Иосиф. — Обо всех, кто сейчас наверху. Кевин глотает готовый уже вопрос. — Обо всех, кто уже умер и кто умирает. Кто остался сгорать изнутри за грехи наши. Ответить на это нечего, но Иосиф и не желает ответа. — Я вижу их каждый день. Их страдания, их боль, их желание умереть скорее, чтобы всё закончилось. Иосиф поднимается с колен, и помощник видит в его взгляде обвиняющую строгость отца, чей ребенок не оправдал надежд. — Ты виноват в этом. — Ты охуел?! — Кевин вскакивает на ноги. Охрененно поговорил, ничего не скажешь. Гнев вспыхивает внутри, и огонь охватывает всю грудь, будто только и ждавший, чтобы его зажгли. — Я не сбрасывал бомбы! Мои коллеги — мои друзья — все умерли, и ты каждый день жрешь еду, которую ели бы они, если бы в мире существовала твоя сраная Божья справедливость. Он не осознает, как шаг за шагом приближается к Иосифу, до тех пор пока буквально не дышит ему в лицо. — Ты — часть зеркала, — тихо произносит Сид. — Отражение мира. Каждый человек заключен в тебе и ты заключен в каждом человеке. Если бы ты не нес лишь жестокость и разрушение, если бы каждый не нес лишь жестокость и разрушение, ничего бы не было. Я был бы неправ. Он отворачивается, опустив голову. — В глубине меня зреет недостойная радость от того, что я не ошибся. Но я плачу за нее. Плачу за нее каждую ночь, когда слышу их отчаянный плач и вижу, как они просят о помощи у неба, внутри себя медленно обращаясь в прах. Иосиф снова поднимает голову. Кевин, готовившийся ему врезать, вдруг не чувствует ничего, кроме бесконечной усталости, отраженной в его глазах. — Весь мир — зеркало, — говорит Иосиф. — Мы — лишь песок. Он выходит из комнаты, оставляя помощника в одиночестве.