Цветы жизни

      Смотреть на то, как твой лучший друг летит вниз с моста высотой в сотню метров, сродни нахождению в эпицентре пожара, разгоревшегося вокруг тебя по щелчку пальцев. Бежать прочь смысл есть — так диктует инстинкт самосохранения, вот только он, увы, здесь не помощник. Огонь потери уже тебя коснулся, ты кричишь, агония становится всё ближе…       …А рыжий зануда Хакс, ближе которого у меня не было никого долгие годы, так и лежит неподвижной кучей моих проигранных возможностей спасти его на ледяной заснеженной глади реки. В отличии от свиста и треска реального пожара, глядя сверху вниз на кровь на снегу, я слышу уверенный голос холодного мира, обещающий мне вечную агонию скорбящего непофигиста, и шепчущий пронизывающим до костей ледяным ветром «Ты следующий…» Пожарные расчёты по мятущуюся душу Кайло — так меня звали — не приедут. Они никогда не приезжали, когда уходил кто-то из наших. Так и сейчас. В воздухе только парящие хлопья снега и механический шум от проносящихся мимо машин. Никакой толпы зевак кругом, ведь не было никаких длительных обманчивых подготовлений к тому, чтобы сигануть за парапет. У подростка, живущего на улице, не было проблем взрослых, что могли стоять на краю, держась за перила, хоть целую вечность, думая о том, какая же дерьмовая, несправедливая жизнь им досталась, в ожидании пока их не снимет группа болтунов-спасателей, убедив в обратном.       Будучи в свои шестнадцать человеком немногословным, мой язык развязывался только по особым случаям. Спасибо следовало сказать либо бутылке спиртного, и чем выше в ней градус, тем душевнее должна звучать благодарность, либо — теперь мне следует говорить о нём «ныне ушедшему» — Хаксу. Такой же пацан, как и я, старше всего на год. Не приютский, как многие из наших, жил в хорошей добропорядочной с виду семье. Когда-то. А потом что-то пошло не так. Его предки выставили его за порог, от своих я сбежал сам. Жестокая глупость — хотя чаще, наверное, оплошность — заводить детей, люди, если вы не собираетесь даже учиться о них заботиться. Не самая точная фраза, но я до сих пор не знаю ответа, сколько же шагов от заботы до любви. Один? Сотня? Тысяча? Рукой ли подать или мириады звёзд разделяют их? Было бы проще решить эту задачу, если бы я знал, как выглядит любовь.       Никогда не считал себя бесчувственной мразью, пока внезапно не осознал, что в моём доме — вот так новость! — нет любви. Может и была, но её сдуло оттуда проклятым сквозняком по имени Хан и Лея. Два влюблённых самодура и отпетых самообманщика. Отец — блаженный человек! — искренне полагал, что победил свой эгоизм, и даже годы ссор, скандалов и рукоприкладства не убедили его в обратном. Лея — ещё хуже. Лучше бы она его разлюбила, я согласился бы жить с матерью-одиночкой без вопросов, разделив с ней и выдержав все сопутствующие тяготы. Но ей оказалось легче расстаться с малокилограммовой ношей сыночка, чем вышвырнуть из дома увесистую тушку мужа.       Сбежал я сам, и гордости в этом как не было, так и нет. «Ну раз так, то я сам уйду» — абсолютно не про меня. До тринадцати лет останавливали синяки на плечах матери, но потом пришло осознание, что я не несу ответственности за чужой выбор — а Лея выбирала отца раз за разом, как бы я ни взывал к её «любви и рассудку» — только за свой. Раз я жил с последствиями её решений, ни одно из которых не обещало мне радостную… Чёрт, нет! Так много я никогда не просил. Не то слово. Да и обещания-то мне не требовались. Годы и без них демонстрировали верность в итоге всё же принятого мною решения.       Всё, что я сделал — это «сдал себя в приют». Да, именно в кавычках. Есть у меня дядя, который, быть может, уже и помер давно, а может и по сей день живёт у чёрта на куличиках — знать бы ещё где это. Никакого приюта после побега из дома у меня так и не было; того, что выглядел бы, как дом с горящими в нём окнами. Меня приютила улица. Ей я доверял тогда больше, чем людям. Здесь даже воровство было честным. Хочешь жить? Нужна еда. Так иди и найди её любым доступным способом. Никаких благородных робингудовских мотивов. Никаких отговорок и споров с собой о правильности и воспитании. Только низменные инстинкты. Красть неправильно, хотеть жить естественно. Дети улицы. Бедные, что воруют у бедных — от случая к случаю и у богатых — и отдают награбленное бедным, себе же. Своим близким. Оглядываясь назад, могу с полной уверенностью сказать: один я бы точно не выжил.       Но эти тяготы несопоставимы с теми, какими был полон мой дом. Фамилия Соло была проклятьем в тех стенах. Жена жила с мужем, а вроде и нет. Я жил в семье, а вроде просто с вечно орущими друг на друга дядей и тётей, что могли трепать всем и вся не только нервы, но и волосы и уши, и всю душу из тела могли вытрясти. Может и вытрясли… Мать — словами, отец — руками. Волшебная нить, что связывала родителя и ребёнка, вероятно, оказалась обрезана вместе с пуповиной. Я Соло, соло с рождения. Как и все мы, вне зависимости от фамилий. Завядшие задолго до встречи с улицей цветы жизни…

***

      Кажется, что я прошёл все стадии принятия неизбежного одним махом. Но нет. Агония растягивается, не отпуская, пока в воздухе всё так же летает равнодушный снег, похоронным пеплом засыпая тело Хакса. Это его выбор, его право жить и умирать так, как он хочет. Наша с ним правда жизни такая, что смерть на улице лучше жизни дома. Предпочтительней. До него главой нашей шайки, банды, отряда, группы — семьи? — был Дохляк Митака. Вот дохляк и подох вскоре после того, как я присоединился ко всем. Петля, из которой мы его вытащили, была привязана к нижней части эстакадной конструкции метро.       Похоронить его не вышло — увидели прохожие и тут же вызвали копов. Тогда нам и переехать пришлось. В ужасной спешке и неразберихе. Кого-то из малявок загребли органы, некоторые старше десяти тоже попались. Даже сегодня думать больно о тех, кого вернули в их адские семейки или приюты, откуда они добровольно и мало сказать охотно слиняли. Хакс занял позицию главного и по старшинству, и по своим знаниям-умениям. Прирождённый командующий! И как показали полтора года его «правления»… Господи! Неужели уже столько времени прошло! Как показало время его «правления» он справлялся со всем на ура. Так все считали. И по справедливости.       Никто ведь не видел, что при неудачном улове, он отдавал всю еду им, себе оставляя либо крохи, либо вообще ничего. Что ж… Теперь настал мой черёд как следует недоедать. Это голый факт, никакой жалобы. Меня никто не принуждает, как и Хакса, это только наш с ним выбор, другой лидер пусть поступает по-своему. Сытым ты не будешь никогда, зато та самая радость, какую я не видел в доме Соло… Неправда. Видел когда-то, но уже не помню. Та самая радость в такие моменты заполняла с головой. Не пустой желудок — только сердце. Видеть довольные лица своей маленькой разношёрстной семьи точно лучше, чем нажираться, наблюдая, как кругом один за другим дохнут сначала мальки, а потом и те, кто покрепче.       Я уже давно не смотрюсь на себя в зеркало. Зачем? И так помню всю картину: неказистый, с чёрной шапкой немытых растрёпанных волос, носатый, глазастый, губастый, ушастый. В общем куда не ткни пальцем — один большой кожаный недостаток, натянутый на тяжёлый череп. Хаотичная россыпь родинок точно разбрызганные чернильные кляксы — ещё одна «радость». Вряд ли худоба или впалые щеки могли испортить такую картину, разве что слегка приукрасить. Нос не уменьшится, губы не станут менее пухлыми, и торчащие уши к голове это точно не приклеит…       Лёгкий мороз стал крепчать, а ветер резко усиливаться. Но шарф он забрал у меня ещё раньше. Я и не заметил. Проклятый пожар в груди, чтоб его! Внизу под мостом шарфа нет, рядом тоже не видно. О, нет! Ошибся. Висит, колышется на дальних перилах. Скользко как, зараза! Но ведь любимый, чёрненький! Придётся всё-таки осторожно перелезть… — Эй-эй! Парень! Стой!       Езжай дальше, куда ехал, придурок! — Вернись! Давай поговорим!       Да мне пока рано вниз, своё ещё не отслужил. В другой раз. Комитет жизни пока ставит мне на сердце штамп "годен", наделяя всё тело небывалой ловкостью в момент, когда оно вымотано долгим истошным криком. Просим обратно в строй, Кайло!.. Нет, идиот-болтун всё-таки лезет следом! Ладно, свои плюсы тоже есть… — Матерь божья!       Значит, наконец-то, взглянул вниз. Отлично. Видишь, бро, у тебя теперь будут достойные похороны. Медики или копы, или кто там тебя должен хоронить, всяко справятся лучше, чем наша гвардия. Так что покойся с миром, друг. — Ты! Ну-ка залезь обратно! И не смотри вниз!       Нет, точно идиот! Забудем на миг о предполагаемой тобой попытке суицида у тебя перед носом. Что, если я тупо любопытное дитя, что опустит от твоих слов голову и от шока при виде трупа может расцепить пальцы, отправившись в короткий последний полёт? — Я только за шарфом, сэр! — Ага-ага! Видел я куда ты лез!       Вроде подуспокоился он. Я опередил безымянного героя, оказавшись в безопасности раньше него. Тот был в возрасте, корячился теперь, вылезая обратно. Возможно, стоило дождаться и убедиться, что он справился, но картина, как лихо Хакс перескакивает все ограды и летит вниз, убедила в ином. Какое мне дело до жизни незнакомца? — Давай-ка я довезу тебя, — кряхтел мужчина, боясь соскользнуть вниз, оступившись или промахнувшись рукой или ногой мимо опоры. — Где ты живёшь? Эй, постой!       Я побежал прочь, дальше по мосту в сторону своего района… Проживания, обитания, существования? Пусть будет проживания, ведь это глупо прикрываться суррогатами, если все мы так или иначе живём. Если жизнь кажется тебе плоха, то к чему оскорблять её, обзывая «существованием» и прочей околородственной хренью? Бессмыслица.       Когда до дома оставалось дойти не так уж и много, тонкий девчачий голос остановил меня окриком в спину: — Постой!       Конечно это она. Девчонка-первоклашка с нашего района. Обернувшись, я только подтвердил догадку. Дурацкие три пучка на башке, опять в слезах и сидит задом на замёрзшем крыльце дома. Нормального с виду двухэтажного дома. Район далеко не из богатых, но жильё вполне себе достойное. Достойное зарёванной малявки. Но точно не её алкашей-родителей, которые хрен пойми какими деньгами и заработками были всё ещё живы, пьяны, с крышей над головой и с дочкой, которую до сих пор не забрала от них служба опеки.       Не надо было дружить с ней или общаться, чтобы видеть к чему всё идёт. Вопрос времени, когда она слезет с этого крыльца, и, как и я когда-то, утрёт насухо все слёзы с щёк, шмыгнет носом и сойдёт вниз по ступеням родительского дома. Наверняка прямо в наш тесный мирок, «обрадовав» Хакса — поправка: теперь меня — своим крохотным, но до жути прожорливым ртом. Мелкая запомнила меня, наблюдая каждый раз, что пережидала пьяный угар родителей на улице, как я иду мимо неё. Одет я не страшно, чёрные брюки и куртка если и были где-то потрёпаны, то пелена слёз, сквозь которую девчонка смотрела на округу, должна была в теории скрасить прорехи и прочие недостатки мрачного однотонного гардероба. Так что я для неё всего-то соседский мальчишка. — Как тебя зовут? — пикнула она, оставив заснеженное крыльцо и семеня теперь за моей спиной. Похоже, что день Икс настал. И какого-то хрена он должен был настать именно в такой дерьмовый день... Причин сбавлять скорость шагов я не видел. Чужаков не жалко. Своя рубашка ближе к телу и всё такое. Но, чёрт возьми, я знал, что если её уродец-папаша поднимет на неё не только голос, руку, но и кое-что ещё, висящее между его ног, я: первое, отстрелю ему к псам причиндалы; второе, буду жалеть девчонку так, словно уже испытывал жалость или сочувствие к ней до случившегося. — Ты же бездомный? — Ошибаешься. — У тебя куртка вся в заплатках!       Ух ты! Глазастая! — Мне мама заштопала. — Ты же всегда один или с другом ходишь!       Этот друг на моих глазах сиганул с моста около часа назад. Больше с ним ты меня не увидишь... — Потому что мы большие мальчики и можем ходить за ручку друг с другом, а не как ты, с мамой и папой.       Замерев, я развернулся к любопытному, наблюдательному и замёрзшему носу. Девчонка тоже замерла, едва не поскользнувшись на ровном месте. Перед тем, как выйти морозить себе детородные органы, она, как ей или её ублюдочным предкам казалось, позаботилась о том, чтобы утеплиться. Словно детская бежевая курточка, размером явно ей уже не по возрасту, нисколько не прикрывающая зад в тонкой юбке с колготками, могла спасти её от будущих болячек, что при таком регулярном длительном высиживании на холоде были практически неминуемы. Закрою глаза даже на отсутствие шапки. Слава богу я ей не папаша и не старший брат, кому вроде бы положено думать о таких вещах. Её настоящее и будущее — не мои заботы. И всё же... — Вернись в дом. Не то замёрзнешь и заболеешь. — Но дома тоже холодно, — пикнула семилетка. — Не так, как на улице. — Я не хочу домой, — заболтала головой, забавно тряся своим драконьим гребешком на затылке. Зарёванный, дрожащий динозаврик в одежде не по погоде и не по возрасту. Даже я при всех изъянах тряпья был одет куда лучше неё. — Мне ты какого хрена сообщаешь об этом? — я отвернулся и двинулся дальше, к своему дому. Бежевый продрогший динозаврик поскакал следом. — Я хочу с тобой!       Вопрос «куда?» я так и не задал, потому как и без её жалкого блеяния знал ответ на него. В никуда. Вдруг мелкая подскочила и схватила меня за руку. Ледяная кожа коснулась моей более-менее тёплой. Пока шёл, разминал ладонь в тонкой черной перчатке с обрезанными пальцами, сжимая и разжимая. Приток крови делал своё дело, потому разница была разительной. Отдёрнув руку и прекратив контакт с крохотной пятипалечной ледышкой, остановился. Мелкая обежала меня, преградив дорогу. — Возьми меня к себе! — сорвался жалостливый писк с дрожащих детских губ. — Куда? — Домой. — Ты же назвала меня бездомным.       Девчонка растерялась только на миг. Посмотрев мне за спину, вроде как на свой дом, она вернулась глазёнками к моему лицу. — У тебя другой дом. — Звучит уже лучше.       Она не поняла о чём я. Да и понял ли я сам? То ли похвалил её, то ли отчитал за то, что по идее и не было оскорблением. Я знал: народ, мягко говоря, не обрадуется новости, что Хакса больше нет. А из-за моего характера и неразговорчивости, меня примут главным скрипя зубами, потому как знают, что иной подходящей кандидатуры пока нет, да и пользы я им принесу куда больше, чем неудобств. Заявиться с девчонкой на руках было бы не лучшим началом «правления». Про неё кто-то уже слышал от нас с Хаксом, но слышать и видеть, принимая, как свою, не одно и то же… — Пожалуйста, — пропищал опять заснеженный динозаврик внизу. Взгляд направлен вверх, а смотри девчонка прямо — хорошо если мне в пупок упрётся. Недокормыш. — Да тебя же за двоих кормить придётся… — Я очень мало ем! — воодушевилась малявка, будто прошла какой-то строгий отбор. — Оно и видно, — второй раз остановить себя мне так и не удалось. Девчонка… — Как тебя зовут? — Рей. А тебя? — Кайло.       Так вот, Рей поняла по таким словам и тону, что с её «соответствием» что-то всё же не так. Как удачно, что у меня и сейчас нет под рукой зеркала: жалостливая гримаса семилетки, которая и в школу-то ни разу не ходила, наверняка отразилась и на моём лице. Приятного в этом мало. А вот что будет совсем отвратно, это если я промахнусь с расчётами и возьму мелкую на руки, когда будет уже поздно. Мерзкие прогнозы на счёт папаши имели все шансы сбыться. Как и мои не столь давние прогнозы о том, что рыжий Хакс долго не протянет. С одной рукой помощи я катастрофически, тотально опоздал, хоть и не просчитался в метеосводке. Теперь же передо мной стоял замерзающий с каждым новым вздохом шанс сделать всё вовремя. На столе в том доме за моей спиной еды для неё вряд ли больше, чем могу предложить я. Алкоголем я балуюсь не часто, а руку поднимаю только в крайних случаях, и то, даже самые глупые девчонки остаются без пощёчин… Вердикт? — Уверена?       Идиот! Она сейчас вконец закоченеет от своей уверенности и твоей тормознутости. Девчонка, тряся дрожащей от холода головой, кивнула. Зубы станцевали мне на заказ громкую чечётку: — Д-д-да!       Она словно знала, что вопросов от меня больше не будет и потому протянула вверх свои крохотные замёрзшие скукоженные лапки. Я наклонился и поднял бежевого динозаврика к себе на руки. Худые ноги в тонких колготках были не настолько прохладные, как руки, какие так запросто схватили меня за руку — ведь не за сердце? — минутой ранее… — Не так, — попросил я малышку, обнявшую меня за шею поверх тёплого чёрного шарфа. — Спрячь ладони мне под шарф и под куртку.       Она послушалась, чуть изменив положение, и так мы и пошли прочь от её дома в сторону моего. Нашего. Ощущая на коже где-то в районе седьмого позвонка ледяные ладошки, пожар на сердце от гибели лучшего друга неожиданно стал стихать. В доказательство тому по щеке скользнула горячая слеза — вечно отсутствующие пожарные расчёты наконец-то прибыли на место трагедии…