Цветы жизни

— Кайло? — М-м-м? — Я есть хочу.       Я хорошенько протёр глаза рукою — просто взять и усилием воли разлепить их мне не удавалось. Снежинки, лежащие на ресницах, ощущались назойливым пыльным мусором, который, перебравшись дружными комьями на веки, едва успевал на них растаять, прежде чем на них спадал новый слой.       Сколько мы на пару с моим чихающим динозавриком, волею бездушного ветра расставшимся со своим гребешком, лежим здесь, у бортика крыши, не скажу. Меня внезапно разморило, видимо, благодаря теплу, живыми волнами исходящему от маленькой девочки, лежащей у меня на груди. — Здесь только яблоки и печенье, — ответил я так, словно извинялся за то, что у меня нет с собой горячей каши, салата, яиц, бекона, супа, бифштекса, кукурузы, сока, ягод, воды, вафель, горячего шоколада… Черт, не думал, что настолько скучаю по домашнему столу! Состояние такое, что даже мысли уже проголодались.       Я достал то, что было из рюкзака, на котором до просьбы лежала моя голова и плечи. Всё, что ниже их, покоилось на жёсткой промёрзшей поверхности дома, где подстилкой мне служил тонкий слой снега, успевший осесть тут до нашего появления. Снегопад отчаянно старался, но всё не мог скрыть собой мертвенно чёрное небо, а вот нас с Рей он своей нежной необъятной дланью хоронил заживо. Учитывая его интенсивность, я нисколько не утрирую. К утру нас укроет так, что я стану частью сугроба, на поверхности которого будет виднеться бугорок, в котором просто обязана теплиться одна маленькая бесценная жизнь, поедающая сейчас сухое, жесткое печенье, причмокивая и смакуя каждую зубодробительную крошку. — Яблоко холодное, — сообщила она будто бы даже не мне, а самой ночи.       Стоит отдать должно паршивой погоде, ведь неизвестно, что было бы для нас хуже. При чистом небе мороз был бы в эту ночь ещё более лютый, нежели сейчас, когда всё небо заволокли снежные тучи. Я зашёлся кашлем, силясь придумать, как быть с замерзшим яблоком. В нём должен быть сок, а это какая-никакая жидкость, значит, Рей стоит его съесть именно сейчас. — Дай сюда.       Рей протянула мне увесистый зелёный шарик и, едва он коснулся моей ладони, я, рассчитывающий хоть как-то согреть его засунув за пазуху, чуть было не заплакал. Казалось, я держал в руке тяжёлый весенний снежок — кусок, вылепленный полностью изо льда вместо мякоти. Тот самый сок, на который я уповал, превратился в субстанцию, непригодную в пищу. Я лежал на сухпайке вместе с убитыми морозом фруктами. Градус надежды на завтрашний день тотчас же понизился. Ожидания продрогли. — Ты хочешь пить? — просипел я так, что Рей с первого раза не разобрала и мне пришлось повторить уже через хрип. — Ага.       Я принялся собирать ей крохотные озерца снега, упрямившиеся в том, чтобы побыстрее растаять на моей прохладной ладони, и она с охотой и прилежным ожиданием новой порции принялась лакать точно довольный, жизнерадостный котёнок одну каплю за другой. Когда с этим было покончено, я упаковался обратно в перчатки, помассировав пальцами слабочувствительную мякоть ладоней, и убрал рюкзак на место, спокойно вернувшись к болезненной полудрёме. — А ты? — тревожился за меня ребёнок. — Не хочу. — Даже печенье? — Надо, чтобы на утро тоже хватило. Я поел дома, — не стал уточнять, что пищей мне послужил затхлый воздух.       На этом она оставила меня в покое, и я растворился в единственном тёплом ощущении — мягкая кожа Рей, находящаяся вплотную к моей, так как лежали мы буквально телом к телу. Моя чёрная куртка была мне удачно велика (намеренный запас, рассчитанный под гору свитеров и рубашек), так что позволяла задуманную мной манипуляцию. В попытке сохранить тепло без того, чтобы мы всю ночь напролёт скакали бы и плясали на крыше, чтобы поддерживать его, пока не упали бы ниц от истощения, я решил пойти проверенным путём и упасть, так сказать, заранее и с умом. Рей разделась до рубашек, оставшись в двух из двух имеющихся на ней, и расстегнув пуговицы, легла грудью и одной щекой мне на грудь, забравшись под мой свитер. С ногами было сложнее, за них я боялся больше всего. Куртку свою я в итоге запахнул так, что молния едва выдерживала сокрытый под ней объём двух тел (всё же не настолько зимняя парка была мне велика, чтобы без напряга вместить под собой «лишнего пассажира»), а я с трудом мог дышать, вздымая грудь. А вот ноги Рей, хоть и были в добротных зимних утеплённых штанах и колготках, оставались наравне с моими на открытом морозе. Интересно мы, наверное, с ней выглядели — этаким человекоподобным существом с четырьмя ногами разной длины, торчащими из-под бугра-горба на месте туловища. Голова сверху в капюшоне виднелась только моя.       Как бы то ни было, ставка на плотный искусственный кокон, моё тепло, то, что Рей может «надышать» себе там нужно-градусную атмосферу — всё это, обязано было выгореть. Надеюсь, моей садящейся батарейки хватит ей, чтобы дожить до утра. Иного источника питания я предложить ей не мог. Удивительно, но этой ночью я выступаю в непривычной для себя роли — доктора Времени. Слова вселенная, тот самый истинный доктор, мог помочь излечить девочку от грозящей ей гибели только через меня. Я — её время.       Интуиция, а может и полузабытые школьные уроки физики, которые я едва застал перед тем, как сбежал из дома, также подсказывала, что иметь дело с холодом от воздуха предпочтительнее того же, но идущего от твёрдой поверхности. Даже здесь всё правильно. Меня ждёт земля, Рей — дыхание этого мира. Те переменные, что нельзя переставить.

***

      Тишина продлилась недолго. Эх, а я ведь почти ушёл в блаженный сон, продолжительность которого была под большим вопросом. — Кайло. — М-м-м? — Что у тебя стучит? — З-з-зубы, — зубы и правда стучали, противно клацая друг о друга. Видимо, даже пока я молчал Рей разобрала этот странный звук. — Нет, не зубы. Внутри. — С-с-сердце. — А почему оно стучит? — Оно у в-в-всех людей стучит. — И у меня? — Да. — Но почему?       Ещё один плюс выбранной мной конструкции, шапку свою я оставил при себе, так что ветер не мог залезть мне за ворот. Я её еле слышал, так как говорила она где-то глубоко под коконом, хотя кругом стояла неживая тишина, просто взглянуть в которую мне было страшно. — Потому что мы живы, — произнёс я на выдохе, почти шепча. В голову, уцепившись и повиснув на моей неосторожной фразе, полезли цепкие мысли, которые вполне себе тянули на то, чтобы зваться планами. Не моими, но жизни. Как стук в моей груди затихнет, как Рей это поймёт, как ей станет страшно, когда она выберется и увидит моё посиневшее лицо… Или же это всё-таки мои, а не жизни планы? Неужели я солгал себе, слепо веря в то, что не хочу идти по стопам Хакса и Митаки? Неужели я хочу уйти, как и они? Только своими руками всё сделать не в силах, отдавая последнюю грязную работёнку беспристрастной судье-погоде, смиренно предлагая огласить по утру суровый или мягкий приговор: оправдательного с таким яростным кашлем, атакующим то и дело, ждать не приходилось. — Рей? — Да? — Утром… — я опять закашлялся, размышляя, какая именно болячка выталкивает этот звук из моего тела; в груди тепло, а вот спина-то дрогнет. — Ут-т-тром не спускайся сама. Позови на п-п-помощь… отс-с-сюда.       Вот так случайно я сделал этот страшный выбор. Картина, как Рей оставляет меня в высотной могиле и пытается спуститься самостоятельно, оскальзывается и с криком летит вниз, утекала из сознания со скоростью тающих льдов по весне, плывуче медленно и с жутким треском — так разрывалось при её виде моё сердце. Выбор между её жизнью и её смертью — это и выбором-то не назовёшь. Я могу долго ругать жизнь с вечно пьяными родителями; уповать на органы, которые быть может опомнятся и спасут её от них; бояться приютов, где ей наверняка придётся туго, где её могут обижать, смеяться над ней, дразнить. Но о чём я мыслил, и это ещё больше вгоняло меня в дрожь похлеще ночного мороза, так это об её уходе из этого мира. Мира, с которым, возможно, ничего и не случится, если он лишится одного маленького человечка, но который опустеет на одну прекрасную душу. Поэтому люди сокрушаются о том, когда от них уходит добросердечный человек — он не просто «украшал» наш мир, он делал его чуточку лучше своим существованием. Дальше распиливайте его жизнь на что хотите — слова, дела, поступки, взаимовыручка, помощь в любую минуту. Но факт остаётся фактом. Он ушёл и кому-то уже не будет сказано доброе слово, не протянута рука помощи, не подарена такая долгожданная и спасительная в своей красоте и искренности улыбка. А мой динозаврик тянул ко мне свои светлые лапки раз за разом так, что не сосчитать, сколько раз эта кроха спасала меня. Своим вниманием, своей игривостью, жаждой знаний, чем-то родным, порою похожим на меня, любопытством и способностью не унывать, быть всегда рядом.       А что я? Кроме своего тепла и украденного черствого печенья я ничего не мог ей дать этой ночью. Ничего. От меня требуется только, чтобы тепловая батарейка не села раньше времени, на иные чудеса я был, увы, не способен. Да и это мог ли совершить — не знаю.       Из-под закрытых век зачем-то потекли слёзы. У меня и тогда, когда я забирал её с крыльца родительского дома не было ничего стоящего, что я бы мог ей дать, но в эту дикую, свирепую ночь я как никогда хотел положить к её ногам весь мир. Желание, предающее блаженный покой. Все тёплые страны, все лунные ночи, бесконечные ласки океанов и шёпот гор — я хотел увидеть это сам и провести её за собой. Отодвинуть с её пути все преграды, прогнать все бури, обогнать ветра и спустить на своих руках в зелёные долины. Я хотел предложить ей то познание мира, что идёт не со страниц книг, а из мест, где эти книги обретали жизнь. Из жилых домов и квартир, с крылечек лесных уютных построек и никем непознанных пляжей. Я хотел мечтать в этот миг вместе с ней. Оживить её мечты, разделить свои с ней. Хотел оказаться рядом с ней на том самом необитаемом острове в Африке, где море бананов и нет бед. Боже, я говорю, как семилетка! И пусть. Жизнь к тому и толкает в момент, когда ты стоишь на грани потери не то себя — и я сейчас не про смерть — не то чего-то более важного, сопящего у тебя на руках.       Как будто этой тонны несбыточных мечтаний мне было мало, пришлось встретить и выдержать новый удар из прошлого. Разом вспомнились все комнаты в моём старом доме, доме Хана и Леи. Все шторы и занавески, шкафы из дорогого тёмного дерева, домашняя библиотека и камин, так редко разжигаемый хозяевами; широкие светлые окна и необъятная столовая. И вместе с роскошной пустотою интерьера вспомнились и события, однажды в нём происходящие. Праздники и семейные ужины, скандалы и ссоры, ласковый, вечно извиняющийся за что-то взгляд матери, строгие, вечно чего-то от меня ждущие глаза отца.       Да, именно так. Взгляд матери, но у отца я помню только его глаза. Какая душа скрывалась за ними, что он хотел мне сказать в моменты, когда я раз за разом его разочаровывал, когда крик не приносил ничего, кроме головной боли, а оплеухи оставляли после себя лишь красные щеки. Сказал не так, сделал не так, подумал не так. Хотел ли, чтобы я был на него похож или помирал от презрения к самому себе, желая для меня лучшего? Спустя четыре долгих года я так и не знаю ответов. Как и о моей красавице-страдалице матери. Что её так крепко держало подле такого тирана и собственника, как мой папаша? Та самая любовь? Если так, то и эта задача остаётся для меня нерешённой. Что хорошего в такой безусловной любви, если она петлёй на шее душит и душит тебя, а ты всё боишься расстаться с ней, выбирая годами жить задыхаясь. Лея не справилась. А вот я свою петлю, знак бесконечности, сложенный пополам в двойной толщины кольцо, к своему счастью сумел сбросить. К своему счастью… Так ли это? Вопрос, от которого я бежал столько лет как ошалелый, предчувствуя, что в один страшный миг он меня всё же нагонит и покажет свою непреодолимую силу. Силу семейных уз, крови, родства и им подобных вещей. Жалею ли я, что сбежал из дома?       В момент, когда я намеревался дать себе сиюминутный ответ, будь то да или нет, из ночного свежайшего воздуха вдруг выросла огромная пауза.       Я прислушался: стук моего сердца, мерное дыхание Рей, плавный ветер, кружащий снег, сам снег, пробегающий рядом по сугробу, выбирающий место поудобнее, где бы ему прилечь после долгого перелёта. И только холод оставался молчалив и неизменен, словно и не природою был порождён, а чем-то потусторонним, внеземным и жестоким. Точно проклятие, всей шкурой ощущаемое в немощном человеческом теле. В этот миг мне со всей искренностью не верилось в то, что мороз хоть когда-то отступит и спадёт. Точно он проморозил время или, вернее, моё ощущение времени до самого основания, до сердцевины. Я не солгал, говоря, что не представляю, как долго мы здесь. Я не знаю, во сколько началась облава, как долго я бежал по пустынным улицам что есть мочи, сколько ещё часов или минут до рассвета.       И в следующее мгновение из глаз вновь вытек солёный ручеёк, растворивший снежинки на лице. Я услышал голос холода и пустоты, напрасно открыв глаза. Пейзаж был неизменен — чёрное небо и белый снег, летящий со всех сторон из черноты. «Ты жалеешь» — подсказывала мне пустота тот самый ответ, но я с ней боролся. Только потому что мне дьявольски холодно, я не жалею. Когда за эти четыре года мне было по-настоящему тепло? С Пейдж? С Рей? Нет, не так. С каждой девчонкой и каждым мальчишкой из тех, кого ты окрестил своей семьёй. В таком случае вопрос неверен. Было ли мне когда-либо в их компании по-настоящему холодно? Мог ли я в действительности взять и замёрзнуть, опустив руки и повесив нос, вновь уйдя ещё и от этой семьи, уносимый прочь на своих двоих или ангелами смерти? Нет. Клянусь, если выберусь из этой передряги, то обязательно разыщу их всех, где бы они ни были. Всех до одного! Роузи, Финн, По, Джеф, Коннор, Вита, Агнес, Клэр, Бонни, Фред, Найн, Томми, Джули, Винс. Клянусь.       Жалею ли я, что сбежал из дома?       Подступаясь с другого бока, не хочу гадать о том, что было бы со мной, останься я и дальше проживать по касательной душевные и физические муки обоих родителей, хотя в их «семейных» делах, по-хорошему, я был вообще не при делах. Чтобы отец завёлся с полуоборота хватало и неосторожного маминого слова, мне совсем не обязательно было делать что-то не так или присутствовать рядом. А вот о чём я могу говорить совершенно точно и не строить теорий и домыслов — не сбеги я тогда, то и не встретил бы всех моих братьев и сестёр. Лишиться… Нет, не так. Лишить себя одной семьи, чтобы уйдя в никуда обрести другую. Здесь никакой паузы — оно того стоило.       Я менял в своей жизни не сытый стол и тепло на нечто меньшее или худшее, голод и холод. Я знал, что так будет, пусть и не догадывался тогда, насколько глубоки эти дыры мира. Я менял своё окружение на что-то лучшее, и извилистыми путями в один день обрёл его. Живые глаза, с не до конца утёкшей из них искрой. Все эти дети чего-то хотели в этом мире, на что-то надеялись, утрачивали свои надежды и снова обретали. Мы не застыли на месте, мы думаем и чувствуем. Даже я не застыл в своих пороках и изъянах, сумев искоренить в себе хоть что-то нелицеприятное, став меньше пить, грубить и огрызаться. Хоть что-то! Я смог сделать шаг к лучшему уже после ухода из дома, без помощи и толчка к этому от отца и матери.       Улица — не та матушка, что научит только плохому, это не клоака, куда стекается всё непотребное роду людскому, загребая в свои объятия и старика, и ребёнка. В здешнем мраке можно запросто наткнуться на свет, в местном холоде можно найти тёплый очаг в сердцах друг друга, в нашем голоде можно насытиться разговорами, шутками и взаимовыручкой. Мог ли я получить всё это в том, «лучшем» мире, в семье Соло? Если и мог, то я в это не верю. Не зря, оказавшись на улице, я отказался от имени Бен Соло. Я перестал быть один с тех пор, словно говорящая фамилия и правда была проклятием. Теперь — смотри, папа, я от него избавился. Я умираю, относя на руках к жизни в завтрашнем дне восьмилетнюю девочку. Мою сестру и подругу. Мою малышку-дочь и мою единственную любимую женщину. Как ты не давал жизни нашей маме, так я не хочу быть на тебя похожим. Не хочу рассуждать о степени жестокости, уровне твоей слепоты и тяжести наших общих ошибок. Я не стану лучше, чем ты. Но я уже стал другим. Большего я для себя и не мыслю.       Что до последних слов тебе, моя дорогая мама. Ты только послушай, что там лопочет мой ласковый и нежный зверёк! Ответ на тот старый вопрос, что же отделяет заботу от любви — миг или целая вечность? Да и какой она могла бы быть, моя любовь? Какой была? Какая есть… — Кайло! — Хм-м? — я коротко промычал, и Рей, вероятнее, разобрала гудение, отдавшееся в моей груди, где лежало её ухо, нежели услышала звук по воздуху. — Я люблю тебя. — Я знаю, — странно, но от излюбленного отцовского ответа, по дурости сорвавшегося с моих губ, дрожь во всём теле ощутимо пошла на спад. Я разлепил глаза и уставился в пустоту. Цвет моей куртки уже не больно угадывался под снежным покровом. — Нет. Я имею в виду по-настоящему, — принялась обрисовывать мне Рей, поскуливая своим тонким голоском из глубины моего сердца. — Это как? — я слегка поёрзал на месте, и снег сошёл с живого бугра в разные стороны маленькими тихо шуршащими лавинками. — Как девочка мальчика. — Ты мне как сестра, Рей. — Ну и что?       Сил объяснять что к чему уже не было, а мой динозаврик упорно продолжал воскрешать меня: — Однажды я выйду за тебя замуж, — заявила уж слишком уверенно. Какие только небылицы не посещают порой эту головку! Мама родная! Никогда не перестану удивляться!       Всё, на что хватило меня, это хохотнуть, закашлявшись следом, и слезой проводить призрак Рей в детском белом платьице — праздничном и нарядном, но вовсе не свадебном. Попытка «состарить» девочку лет на десять разбилась в пух и прах. Представлялась некая абстрактная особа, старшеклассница или первокурсница, симпатичная и улыбчивая, но это была не моя Рей. Что же это выходит, я не способен даже представить для неё будущего? Какой она будет в свои восемнадцать? А в двадцать восемь? Такой же умницей и красавицей, как сейчас? Сохранит ли в себе эту тягу к жизни и открытиям, и, что важнее, к людям? Будет ли смелой и открытой? Будет ли счастлива? — Нет, не выйдешь, — выдохнул я сухой шелест звуков. — Почему?       Даже не знаю, с чего бы начать? Я опять сдавленно хохотнул. Кислота и боль в горле разбавлялась горечью. — Ты не хочешь? — Потому что сестры не могут выходить замуж за своих братьев, — поспешил я оправдаться и следом закашлялся так, что аж спину заломило — с трудом улёгся обратно на рюкзак, придерживая тело Рей, чтобы не съехала с моего на бок. — Это сейчас ты мой брат. А когда мы вырастим, то станет по-другому. Сейчас — понарошку.       Не станет, родная. Мне и это время, что было мне подарено неведомо за что, греет сердце теплее июльского солнца. — Поспи, Рей. Я тоже люблю тебя.       Все прочие ночи и дни уже не лягут на наш общий счёт, как бы мне, нам с тобой, этого ни хотелось. Продрогшая насквозь душа просит большего для нас обоих, но большего мне не дано…       Так и что же я могу сказать тебе, моя милая мама, в свои последние минуты? Ты всё слышала — у меня есть Рей, и я люблю её. Не так как отец любил тебя, и она любит меня в ответ не так, как ты его. Имея подпорченное здоровье, чувства, живущие внутри нас, в разы чище и крепче той субстанции, что скорбной песней разливалась между вашими горячими сердцами. Кто, ты думаешь, разжёг тот самый огонь в моём сердце? Тот, что горел там все последние годы? Пожар, потушить который смогла эта маленькая девочка, полудремлющая в моих руках?       Твоё терпение нетерпимого. Вы с ним не подходили друг другу, уверен, ты думала о таком ещё до моего рождения, но вас столкнули обстоятельства, приключения. И заведённые чем-то извне, вы списали тот огонь, ту страсть на нечто, идущее из ваших душ. Вот только оттуда шла жажда нового путешествия и борьбы с чем-либо — вы обознались, всё напутали, запутали и сбили друг друга с верного пути. Вот и боролись всю жизнь друг с другом, не в силах выбрать для себя иного. Иного пути и иного человека. А с чем оставался я? Ваш любимый Бен, живущий с раннего детства меж двух огней, со своими детскими силами, которых при всём усердии не хватало, чтобы потушить то, что и без меня давно сгорело. Вам хорошо было топтаться на угольках вашей страсти, приятно, пусть и мучительно. А я, не видевший вашей безумной любви и трепета, смотрел на этот затянувшийся последний танец и не мог насмотреться — слёзы застилали глаза — не мог разгадать его, как давно он идёт и сколько ещё продлиться. Вы чиркали по сердцам друг друга не ножами, но мокрыми спичками. Теми, что я так трепетно и терпеливо подбирал, старательно сушил, и поднося вам те, что смог «починить», страдал в итоге от нового снопа искр, летящих по ошибке в мою же сторону.       Жалею ли я, что ушёл от вас? Жалею ли об огне у меня в груди, никогда мною не желаемом? Быть может оттого мне и достаётся столько холода, мир просто хочет мне помочь, а я упрямлюсь? Закон равновесия во вселенной? Жалею ли я о том, что одна маленькая безвинная девочка смогла совершить невозможное, пробравшись с лёгкостью и детской непосредственностью сквозь все языки пламени к самому высокоградусному эпицентру, и, умудрившись не обжечься, сдула, смела, истребила своим игривым смехом, тонким голоском, чудной причёской и добрыми, взывающими к полузабытой доброте глазами, все старые несчастья, подчистив все следы их пребывания в моём сердце. Все следы, до последнего.       Да, именно так, мама. И ты, услышь, отец. Не хочется говорить, что прощаю вас, но скажу вам нечто поважнее: теперь, сегодня, сейчас — я вас понимаю. Хотели или нет, но вы породили на свет одну мятущуюся душу, иметь которую я счастлив. Без ожогов, оставленных вами, я бы и не выжил на улице, не боролся бы и не сопротивлялся, не соглашался и не уступал бы так, как я в итоге делал. Я живой. Я всё ещё ваш сын. И я всё ещё люблю вас.       Мир, прошу тебя. Знаю, ты собираешься вскоре избавиться от меня, и поделом. Но я молю тебя об одном — дай мне эту ночь! Со слезами пусть не на глазах, но в сердце, прошу тебя: я ещё не всё тебе отдал. Позволь передать мой последний дар человечеству, спящему точно в детской колыбели в этот миг у меня на груди… его. Моё тепло.