Цветы жизни

— Здравствуй, — за спиной женщины, вошедшей в палату, раздался тихий щелчок закрывшейся двери. — Меня зовут доктор Виктория Клэр. Как ты себя сегодня чувствуешь? — вяло улыбнулась она, подойдя ближе.       Это была уже не помню какая по счёту попытка медперсонала больницы заговорить со мной. Я не вредничал тем, что молчал, и ответил бы им куда раньше, если бы только был в силах исторгнуть из себя членораздельные звуки. В этот раз, кажется, сознание вернулось ко мне на ощутимо больший срок, нежели пару-тройку мгновений, да и язык уже двигался заметно смелее. — Нормально. Что с Рей?       По факту, определение «нормально» было совершенно неприменимо к тому, что я в действительности чувствовал. Даже по меркам того, кто зовёт своим домом улицу. Сиплый хрип, отдалённо похожий на слова, сильная заложенность в ушах и в носу, гудение в голове такое, словно внутри без устали работает маленькое зловредное существо со сверлом в лапках; вся спина — что натянутый чуть ли не на разрыв канат, тяжелейшие, неподъёмные ноги и руки, и в довершение лицо передо мной было слегка размытым — и так рабочий глаз один, и тот вглядывался и видел всё кругом сквозь пелену. А вот чего не было среди букета симптомов, так это нещадной дрожи в бесплотной самопроизвольной попытке согреть замёрзший организм — уже что-то. Не верю, что говорю такое, но воздух вокруг меня был по-настоящему тёплым!       Доктор, не в силах унять моё беспокойство за почти наверняка как и я продрогшего динозаврика, повторила в ответ почти те же жизнетворные слова: — Она в соседней палате. С ней всё… — Я хочу… увидеть её. — Увидишь. Чуть позже. — Нет… Сейчас, — даже хрипя, я звучал настойчиво, но что толку от моих потуг, когда… — Сейчас ты слишком слаб. Ты получил сильнейшее переохлаждение; только чудом ничего не отморозил, учитывая, что условия к тому располагали. Анализы у тебя, конечно, плачевные, но, думаю, что не только из-за той ночи…       Белый халат передо мной красноречиво замер, умолкнув, будто в этой паузе был какой-то чёткий вопрос, который я отчего-то не просёк. — Как тебя зовут? — начало допросу было задано доверительным, ласковым тоном, на который я нисколько не повёлся. — Кайло. — А фамилия? — Рен. — Ты можешь сказать, Кайло, почему вы с Рей оказались в такую погоду одни на крыше дома?       Знавший ответ и, не желая им делиться, я нахмурился, задумавшись совсем о другом. — Как вы нас нашли? — Фактически это был отряд полиции, — уступил милый доктор. — А нашли они вас по шапке. — Что?.. — я решил, что ослышался, и принялся старательно вслушиваться в слова, хотя и от своего, и от чужого голоса гул в голове становился только сильнее. — Шапка Рей с тремя огромными помпонами…       Это был тот редкий случай, когда простейшие слова могут внезапно разбить тебе сердце, и тут же с щемящим, тянущим в груди чувством собрать все его кусочки воедино. — …Патрульные искали вас по округе всю ночь напролёт. Ваши следы в переулке засыпало снегом, но они наткнулись на детскую шапку, лежащую на крышке мусорного бака рядом с лестницей, она-то вас и спасла. Даже белую и засыпанную снегом её было видно и не трудно отряхнуть и осмотреть: довольно крупная и увесистая вещица для головки такой маленькой девочки, зато на ваше с ней счастье приметная… — закончила доктор Клэр отстранёно, с какой-то радостной грустью. На миг мне показалось, что она в курсе всей истории этой спасительной вещицы, вот так запросто и всё же удивительным образом подарившей нам с Рей вторую жизнь.       Из наполненной волшебным теплом реальности меня унесло в тот промозглый, слякотный день, когда я её смастерил. Это было больше года назад — с виду рядовая ситуация, но я к собственному удивлению помнил всё: как паршиво на душе мне было после смерти моего друга и брата; как умница Мариса придумала поддержать новенькую, устроив веселье не ей одной, но и всему дому; как глупышка Рей упорно не желала расставаться со своей трёхпучковой прической, ведь «мне моя мама их сделала!!!», так что я придумал альтернативу, присобачив ей плюс к одному ещё два помпона на шапку. Кто бы знал тогда, что эта странная цепочка приведёт к чему-то настолько несоизмеримо большему, чем каждодневному сохранению и дару тепла. — Кайло? — говорящая реальность, стоящая рядом с моей койкой, что-то ещё от меня спрашивала, и я как мог сосредоточился на размытой женской фигуре перед глазами. — Как давно вы с ней живёте вот так? — спросила она до дрожи в голосе тихо.       Вот так? Что, кишка тонка назвать это «так» улицей и скитанием по углам подворотням? И пусть — плевать! Уже по тону дамочки ясно, что она сложила два и два безо всяких ответов.       Не знаю, почему, но меня её тактичность, вежливость или что это ещё была за чертовщина жутко разозлила. Мало мне случайной слезы, кусачей змейкой разъедавшей щёку, так кто-то рядом в добавок смеет подгонять за ней вторую такую же, пока первая гадюка неторопливо сползает по линии шрама. — Это… — хрип, что звался моей речью, прервался кашлем, да таким глубоким и противным, что я на полном серьёзе приготовился узреть свои лёгкие, но выплёвывал я приступ за приступом только фонтан слюней. — Это вас не касается. — Ошибаешься. Я обязана сообщить твоим родителям и родителям Рей о том, где вы и в каком состоянии, — также спокойно заявила доктор Клэр, пока я откашливался, и тут я вспомнил о родителях моей малышки, о том, что её ждёт в том доме. — Её родители… — и в мыслях, и на слух было по-прежнему странно соотносить тех людей с их «званием» и тем улыбчивым, ласковым чудом, что они породили на свет. Доктор дёрнулась было, чтобы прервать меня, но я засипел ей, моля и убеждая: — Не отдавайте её обратно им… Они оба алкаши и бедняки. Не могли нормально содержать её тогда, не смогут и сейчас. Лучше… — и тут я замешкался, ругая себя за уже сказанное, и то, что собирался вот-вот выдать.       Да кто я такой, чтобы решать, что для неё будет лучше? Приют? Был ли он сейчас меньшей из зол? Смел ли я, видевший лица приютских и слышавший их истории, просить о подобном? Надежда на лучшее, которая может и не сбыться, против совершенно точно известного ужаса сегодняшнего дня? Есть ли в этом дне в стенах родного дома просвет? Я покачал головой: пьянство тех людей ещё до моего заочного знакомства с ними было беспросветным. В конечном итоге, мне всё решить точно не дадут, но, быть может, хотя бы выслушают сейчас горькую правду и призадумаются? — Ты ничего не знаешь?       Я нахмурился, не понимая, о чём этот вопрос, как всё сразу же встало на свои места со следующей фразой доктора: — Родители Рей умерли полгода назад. Другой родни у неё нет, а значит, приют — единственная альтернатива. С ней уже говорили воспитатели и работники органов опеки. Как только она поправится, её заберут.       Ошалелый, я зачем-то кивнул, словно кому-то тут требовалось моё одобрение. Не в моей власти контролировать дальнейший путь моего маленького динозаврика, но кем я буду, если не попытаюсь оказаться рядом с ней, хотя бы на параллельной дороге? — А можно… Можно мне с ней? — попросил я, представляя абстрактное, мрачное и угрюмое здание и море чужих лиц детей и взрослых, которых я буду отгонять от моего официально осиротевшего сокровища, если только посмеют его обидеть. — На счёт этого… — начала доктор Клэр, будто уже задумывалась о такой возможности, и была некая преграда, чтобы всё сбылось. — Рей нам назвала ровно те же фамилию и имя, что и ты, но родственников Кайло Рена мы всё ещё не можем найти. Ни живых, ни мёртвых. Так как тебя на самом деле зовут? — Я уже сказал вам, — мгновенно ушёл я в оборону, хоть и видел, что запрос вполне себе искренний и даже с толикой заботы в голосе.       Вот только кудахтанья Леи и Хана мне сейчас не хватало, когда я нужен совсем не им, а моей малышке! Мои мать с отцом, как бы это ни было радостно или печально, отживают свой век, а мне дорога одна — служить живым оберегом для Рей, раз уж судьба по сей день благоволила мне в этом отрадном деле. Я не могу оставить мою малышку наедине с судьбой. Не желаю. Отрекаюсь от жизни без неё! Если этот холодный мир окажется, как это часто бывает, безжалостен к ней, то я просто обязан быть рядом, чтобы впитать его зло в себя, огородив родную душу. Ничем не жертвуя, я выбираю себе этот путь — любить и защищать. Приют? Ну что ж… Значит, будет так. Лишь бы рядом. Только вместе. С моей Рей. — Ладно… Ка-а-айло, — протянула доктор Клэр нараспев моё имя, при этом заметно понизив градус любезности. Видимо решив, что я заядлый лгун и обманщик, она заговорила уже совсем иным, поучительным тоном: — Шансы познакомиться с тобой поближе у нас всё же есть. Ты должен знать, что тобою по какой-то причине заинтересовалась полиция.       Воу! Это что ещё за новости?! — С какой стати? — фыркнул я, уверенный в том, что на поимке беспризорников работа полиции заканчивается. Дальше — врачи, органы опеки, родня, но их команда ловцов-охотников уже вне игры. — Полагаю, что ты и сам знаешь, — ответила доктор аккуратным тоном, мучая меня новыми непонятными паузами в речи. — Пока ты был без сознания, они сняли твои отпечатки пальцев. Не знаю, чем ты им приглянулся и что они по ним нашли, но двое служащих всё порывались встретиться с тобой, поговорить. Я временно запретила им тревожить тебя, но ответить не мне, так им тебе всё же придётся. А пока — отдыхай, — слабо улыбнулась она, напрасно стараясь закончить разговор бодро и позитивно, и направилась на выход, — скоро принесут обед.       К лицу вдруг стал приливать жар: я понятия не имел какого лешего полиции нужно от меня, но сама ситуация знатно напрягала. — Вы так и не сказали, что с Рей, — остановил я белый халат. — Как она?       Доктор вздохнула, но острых опасений я в этом вздохе к моей радости не услышал. — Истощение. Испуг. Была паника из-за того же, что и у тебя: она беспрестанно спрашивала, где ты, плакала, когда узнала, что ты заболел, думала, что это навсегда. В остальном всё обошлось. Внутренние органы целы, организм, как и твой, очень слабый, но вы оба идёте на поправку медленно, зато стабильно. Ест она хорошо. Если и с тобой всё будет так идти и дальше, то через пару дней сможете увидеться, — вновь улыбнулась она, и на этом мы закончили. Доктор Клэр вышла из палаты.

***

      Следующие пару суток я провёл маясь всем, чем только можно: повышенной температурой, болями в голове, спине, животе и в груди, но самое худшее из всех тревог и недугов — страх неизвестности, что же будет дальше со мной и Рей. Приют… Я против воли стал настраивать себя на худшее. Если всё сложится удачно и мы с Рей покинем стены больницы вместе и в одном направлении, то мне-то торчать там всего год до совершеннолетия, а ей целых десять! Но решать проблемы я выбирал по мере поступления.       Дурацкие отпечатки, под шумок снятые копами, упорно не желали выходить из головы, пока я поедал свой обеденный суп, как вдруг на последней ложке меня осенило, что к чему, и я подавился, закашлявшись… до жути не вовремя! Дверь открылась и в палату вошли, видимо, те самые полицейские, что искали со мной встречи в минувшие дни, судя по их довольным моим бодрствованием и вменяемостью, плотоядным взглядам. Сегодня, кажется, пятый день моего пребывания здесь, и похоже, что добрая доктор Клэр заключила, что я, наконец, уже пригоден к серьёзным разговорам, пусть и валяюсь весь день в постели. Завтра я должен буду встать на ноги, а уже этим вечером она обещала привести ко мне Рей — поскорее бы увидеть её!       Осколок, отколовшийся от пока несбывшегося — но надеюсь, что сбыточного — ожидания, полоснул по сердцу: внутри страшно защемило, да так, что всю грудную клетку сковало и перетянуло, до боли. Я весь напрягся, думая о моей малышке и леденящей душу догадке, молясь, чтобы она не подтвердилась, нутром, однако, чуя, что сейчас зазвучат первые ноты моей, что называется, спетой песенки… — Здравствуй, Кайло. Вижу, тебе уже лучше? — вопреки интонации вопроса, мужчина не стал дожидаться ответа. Я, как приличный человек, вытер рот салфеткой и, не став убирать столик-поднос с пустой тарелкой, словно боясь открыться перед врагом, лишившись своего деревянного щита, молча уставился на него и его коллегу. — Меня зовут детектив Бейл, это детектив Харди, — он кивнул на девушку в таком же строгом и невзрачном костюме, как и у него самого. — У нас к тебе есть пара вопросов, доктор Клэр говорит, что ты в состоянии сейчас на них ответить? — он вежливо округлил вопросительной интонацией остроту грядущего. Наверняка, где пара вопросов, там и все десять и двадцать, но в любом случае, лучше сразу со всем разобраться, чем оттягивать неизбежное. Чёрт! Допрос ещё не начался, а мои щёки уже полыхают дай боже! — Конечно. Слушаю, — кивнул я, стараясь не скрипеть зубами от бессильной злости. Господи, только бы не разрыдаться перед ними! Сердце вновь болезненно скульнуло при мысли о моей Рей. Прости меня, малышка… — Хорошо. Тогда начнём с главного вопроса, который может всё ускорить. Сам признаешься или тебя подтолкнуть? — Второй вариант, — процедил я, едва сдерживая дрожь отчаяния, страха и гнева. — Как скажешь, — Харди разочарованно повела бровью и выудила из внутреннего кармана пиджака прозрачный пакет с чётко видимым в нём предметом. — Знакомая вещица? — от её одновременно игривого, делового и издевательского тона мурашки пошли по спине. В пакете лежал пистолет. И разрази меня гром, если это не тот самый, который мы с Хаксом сто лет назад спёрли из чужого открытого сейфа, прокравшись в дом всего лишь за едой. Тот самый, что служил нам при случае отличным пугачом. Тот, из которого было произведено всего три выстрела — в плечо, грудь и голову. Убийство убийцы. Я помнил, что ещё немного, и я бы сам тогда отправился за ним…       Я молчал рыбой, чуя как во мне зреет что-то не доброе. Щёки горели и горели, пока боль в груди расплавлялась огнём грядущей потери. Да-а-а… Это почти смешно. Я — тот, у кого ничего нет, говорю о потере! А как иначе? Когда из самого приятного для сердца словосочетания «моя Рей» тонкой слезой утекает хрупкое местоимение. Мой динозаврик, прости, но похоже, в этот раз я правда тебя теряю. Или ты — меня. Свобода воли и передвижений… Насколько мне это важно и нужно — тут проверку на прочность предоставит палач Время: больше ты мне не доктор, и признаем, никогда им и не был. Я и так уже согласился с собой на оковы приютской жизни, но с тем условием, что мы с Рей будем вместе они меня не так тяготили. А что же теперь меня ждёт дальше… Превыше разлуки со свободой — расставание с Рей, после которого я и жизни для себя не мыслил.       Секунды тишины наполнялись треском, который слышал я один — поленья страха и напряжения внутри разгорались и полыхали красным огнём. Точно хорошего виски выпил, ей богу! Мысли одна за одной пьянеют на глазах, а прощальная вседозволенность и глубоко искренняя распущенность должны были вот-вот сорваться с ускользающего поводка самоконтроля. Противно было и от того, что очевидная бесполезность грядущей бури давала о себе знать тошнотворными мотивами.       Я не ненавидел полицейских в целом, как думал, до этого момента. Ловя нас, они выполняли свою работу, следовали приказу и их, как им наверняка казалось, здравой логике. Детишкам на улице плохо, а в стенах дома, чем бы он ни был, и рядом с людьми, взрослыми, кем бы они ни были, конечно же безопаснее. Безопасность… Знала ли Мариса вообще это двуликое, расшатанное слово?.. — Где ты его нашёл? — оставленное мною на месте преступления оружие всё ещё держали у меня перед глазами, точно красную тряпку перед быком.       Правда клокотала у меня внутри, горькими, оглушающими шагами подступая всё ближе к горлу. Проклятье! Не отвечай ему. Просто молчи! — Из него прошлой зимой был застрелен Питер Мур. — Кто? — надежда на миг мелькнула на горизонте и тут же ушла за его линию, исчезнув. Они могли говорить о ком-то другом, но… — Ты был знаком с его дочерью, Марисой. Вы ведь дружили с ней, не так ли? — короткой паузы, полной напускного драматизма хватило, чтобы я тут же оскалился на следующую фразу, вооружившись своей правдой точно обоюдоострым оружием, разящим и врага наповал, и на моих руках оставляющим новые шрамы; вот только бой с огнём вести его же средствами то и означало, что остаться с одними ожогами на руках и всё равно проиграть и битву, и войну: — Ты наверняка знал про непростые отношения в их семье… — Непростые? — зарычал, наконец, я, борясь с комом в горле; уверен, что и взгляд полыхал точно бурлящая лава в жерле вулкана. — О нет, всё было до ужаса просто! Семья? Так вы называете двоих людей, один из которых годами безнаказанно избивает другого чуть ли ни с младенчества? Ни за что — просто потому, что может!       Я сорвался. Катастрофично, фатально сорвался, чувствуя, что меня, раз уж начал топтаться на этой ране, уже ничто не остановит, пока не истеку собственной кровью целиком и без остатка. В том моём поступке была искренность и правдивость, которые я и намеревался швырнуть в лицо этим людям. Не поделиться с ними, а ударить из всех орудий. Я говорил им двоим, а казалось, что кричу всему миру, всем безвинно виноватым, глухим, слепым, трусливо осторожным, находящим выгоду и просто равнодушным к детским бедам взрослым; к тем, что смотрят на это не с того угла и подступают не с того края. Злоба кипела во мне, изливаясь на мир, в бесплотной мести за его холод, касающийся часто тех, кто этого «удовольствия», пробирающего до костей, ничем не заслужил. И я не про холод улиц, а про людской, сердечный. Или, вернее было бы сказать, бессердечный. Холод любимых, что не вышвыривал, но толкал нас всех прочь из стен родного дома, туда, где мы обретали утраченные «всезнающими» взрослыми теплоту и внимание. Мы — не увядшие и не засохшие цветы жизни, как я однажды сказал. Наше цветение в самом разгаре, и плевать на почву под ногами! Мы растём и вопреки, и потому что! Односторонне любящие, вынужденные сменить направление света наших сердец, чтобы согревать им не маму и папу, а друг друга. И чтобы потом, как и я бессильно признать, что это не было сменой направления. Мы были способны любить всё и вся — разветвлённо, точно новые стебли и листья, распускающиеся на дереве, в нас множилось чувство благодарности и нежности, и что труднее всего — сохранялась память о корнях, что не выкорчевать «спасительным» побегом из дома.       Я искренне и глубоко ненавидел эти пару глаз законников передо мной за всё, что они делали и чего не сделали в своё время. За всю их братию. За все ошибки, совершённые не мною. За то, что не спасли тогда и мою сестрёнку — хотя могли! — и меня, собираясь наказать за их промах… — Он издевался над ней каждый божий день в своё удовольствие, но что вам с того? Вам ведь плевать на это, да? Вы раз за разом возвращали её с улицы в его лапы. Он был изверг, каких поискать, и получил по заслугам! — прогрохотал я, точно топнул ногой, как упрямый раздражённый пятилетний ребёнок. Моя правда сильнее! Истина одна, и в этом случае она была просто обязана обделить слово закона своим вниманием!       Глаза двоих людей тем временем вели простой монолог, звучавший как «вот ты и попался!», словно они, умники, провели не знай какую работу в поисках убийцы или поймали меня с поличным. — Хорошо. И как всё случилось? — спросил Бейл, упиваясь своим внезапным и лёгким триумфом. — Я пришёл, чтобы забрать её. Она опять была в синяках и кровоподтёках, — я на несколько мгновений размяк, вспомнив последние минуты жизни моей сестры. — Между мной и ублюдком завязалась драка. У него был нож и… Он метил в меня, но… Я не успел среагировать — она рванула наперерез … — я смотрел сквозь слёзы воспоминаний. — И он… махом… по горлу. Первые две пули ему в плечо и грудь были самозащитой, но третья, последняя — он заслужил её…       Я стих также внезапно, как и вспыхнул, но ненадолго. Отдышавшись, и не в силах совладать с тяжестью давней потери и неотвратимостью новой, я вновь завёлся с полуоборота, выплёскивая из горнила своей жизни все растопленные залежи правд и обид: — …И этого бы не случилось ни с ним, ни с ней, ни со мной, если бы вы, мрази, работали так, как должны были! Если бы вы позаботились о том, чтобы она никогда не вернулась в тот дом! Это была ваша обязанность спасти её от этого ублюдка! — я одним грубым взмахом руки швырнул с себя столик с тарелкой, и под их грохот подскочил на кровати, желая встать и надрать этим двоим задницы, но боль в пояснице не отпустила меня, вынудив сыпать ругательствами издалека, укорительно тыкая пальцем в кислые мины: — Я сделал вашу работу! За это вы хотите меня наказать, а?! За ваши промахи?! Скоты! Да я бы вновь пустил пулю ему в лоб, если бы мог! А что требовалось от вас, знаете? Защитить невинного ребёнка! Открыть глаза, чёрт возьми! Вы не смогли даже этого! Это всё ваша вина! Её смерть на вашей совести! Я мог бы видеть сейчас двумя глазами, а не одним! Это ваших рук дело! — махнул я на шрам в полщеки, утопая в свободе слова. — Вы — виновники преступления! Вы могли и должны были предотвратить это! — злые слёзы всё лились и лились по моему лицу безудержным градом. — Но вам ведь всё равно, правда? Раз сказано, что он её отец, то и на нём все грехи? Нет, чёрта с два, сволочи! Какого хрена вы тогда вообще нужны, если способны только ловить нас да рассовывать кого куда: обратно в ссылки, зовущиеся семейной или приютской жизнью — там ведь нам и место, да? Всё лучше, чем на улице — что вы! Думаете, проявляете так гуманность и милосердие? У меня для вас новость! Не туда смотрите. Не детям надо «помогать», вытаскивая нас с улиц, а лечить то, что творится в башке у урода, от которого ребёнок бежит в такие условия, что с радостью и облегчением обменивает домашнее тепло на холод улиц. Потому что даже среди снега, слякоти и вечного голода нам живётся теплее, чем дома! Ненавижу вас всех!!! Ненавижу!..

***

      Оба детектива под конец моей обжигающей всё и вся речи всё же прониклись, почуяв запах не только моей, но общечеловеческой правды. Её же я позже повторил и на суде, впечатлив присяжных, почти единогласно сошедшихся на том, что подсудимый малолетка перед ними в чём-то прав, но всё равно виновен. А коли принёс тогда пистолет в дом, заранее подготовившись, то не было и никакого действия в состоянии аффекта. Преступный умысел как он есть! Так я и получил положенное мне по закону клеймо «преступник». В комплекте — год детской колонии и четыре взрослой. Они зовут это «исправительным учреждением». Очень любопытно… Позже, никто за все годы так и не объяснил мне, что же именно со мной не так, и что они рассчитывают во мне исправить, да и я сам, как ни пытался понять, так и не нашёл ответа. Я не ощущал себя убийцей, хоть и отдавал себе отчёт в содеянном в шестнадцать. Я не хотел убивать кого-либо ещё — с чего бы? Мне было плевать на большую часть мира, но желать пустить кровь всем скотам и мразям в нём живущих — увольте.       Новой раной, забыть и залечить которую я бы ни за что не согласился, стало для меня прощание с моей Рей. — Почему ты уходишь? — Так надо, Рей, — формулировка отвратительная, но я, во-первых, не знал, с чем её оставить, какую сказку во спасение скормить напоследок, и во-вторых, я правда верил в эти слова. Так надо. Это было всесторонне закономерно, хотя душу всё клевало чувство, что со мной поступают несправедливо. Выкричав всё в лицо полиции, я подуспокоился и остыл. Как и прежде, это всего лишь их работа, а я достаточно взрослый, чтобы понимать, что я натворил и с чистой совестью ни в чём не раскаиваться. Я не одобрял убийство, как действие, не упивался своим «подвигом». Но раз для того, чтобы обществу было спокойнее рядом со мной, я должен был отдалиться от жизни, как было предписано, так оно и будет. Здесь всё ощущалось почти также, как и в случае с родителями. Я их понимал, но был бессилен в том, чтобы повлиять на что-либо. Сейчас я понимал, что гласит буква закона, и вновь не в моей власти было что-либо изменить. — Я не хочу, чтобы ты уходил, — запищал мой динозаврик. Здоровый, тёплый, с розовым румянцем на щеках, вовсе не от мороза, а от лечения и нормального питания в течение последних пары недель. Казалось, что и личико Рей округлилось, как и подобало всем детям.       Только что я закончил закручивать ей на голове три пучка, которые я ей задолжал, если вспоминать то, что я был тем, кто нарушил эту красоту в первый раз. Вот, теперь я вернул ей этот долг, оживив напоследок память об её матери, подарившей ей нечто рукотворное, ставшее частью неё. Я улыбнулся довольной девочке, глядя на задорный гребешок на голове, и, спустившись следом к зелёным с рыжинкой глазам, в которых сквозила благодарность и тоска. — Мы ещё увидимся, малыш. — Когда?       Я отвернулся, смутно представляя себе, как бывший зэк ступает на порог приюта и просит встречи с его постоялицей, которой тогда будет уже тринадцать лет.       Что же тебе сказать, любовь моя? Не хочется пугать тебя ещё больше наворачивающимися на глаза слезами. Что же тебе сказать? Что?.. — Я люблю тебя, Рей. Никогда в этом не сомневайся, хорошо?       Она кивнула и тихо заплакала вместо меня. Я утёр слёзы с розовых щёк шершавыми пальцами. Видите? Сама ум и чуткость! Она всё чувствует и без слов — я ухожу от неё надолго. В идеале, конечно, в двадцать два я мог бы забрать её из приюта, но кто мне потом её вот так отдаст? Одноглазый парень с отсидкой, без среднего образования и гроша в кармане. Хорошо, если дворником или грузчиком потом на работу возьмут, а я уже задумываюсь, как буду кормить не себя, но моё подрастающее солнце. Нужен ли я буду ей таким? Могу ли я не сомневаться в её любви? Смею ли сомневаться? Должна ли моя грязь соседствовать с её чистотою, а грубость дружить вместе с лаской? Вспомнит ли она обо мне через пять лет? — Если уходишь — тогда вернись! — прохныкала она мне в плечо, обнимая меня, присевшего на одно колено, за шею. — Я тоже тебя люблю. Навсегда. — Я вернусь, Рей, — пообещал я, хлюпая носом, не в силах побороть дрожь в губах. — Обязательно вернусь, слышишь? — я мягко отстранил её от себя, заглядывая в своё заплаканное отражение в её блестящих болью расставания глазах. — Пообещай мне кое-что, хорошо? — она кивнула, смахнув пару прозрачных капель с пушистых ресниц. — Я хочу, чтобы ты больше никогда не плакала обо мне, ладно? — Но… — Дослушай, Рей, пожалуйста. Я хочу, чтобы ты радовалась и улыбалась… так много, как только сможешь. Чтобы ты веселилась и не унывала, потому что ты живёшь в мире, полном чудес. Ты умеешь то, что мне даётся с трудом — находить прекрасное в каждом дне, — не знаю, какими силами я вообще стоял сейчас перед ней, да и дышал так, что мог говорить сквозь душившие слёзы. — Когда мы снова встретимся, ты расскажешь мне обо всех радостях и чудесах, что ты видела, хорошо? — теперь мой динозаврик кивнул уже бодрее. — И чем больше их будет, тем лучше. Ты сможешь быть счастливой, Рей, — я не знал, но искренне верил в это, — ты сможешь! — я притянул её к себе и поцеловал в солёную мокрую щёку. Картинка повзрослевшей Рей всё ещё не была видна мне, но вера в её свет, способный и без моей помощи разогнать все облака и тучи, приглушала собой даже боль разлуки. Я не мечтал ни о чём в этой жизни, кроме как защищать это чудо в моих руках, чей жизненный потенциал был огромен и нераскрыт. Чья тяга к жизни в любом её проявлении была колоссальной и неутолимой. Рей была сильной. И станет ещё сильнее. Но уже без меня… — А сколько мне будет лет, когда ты вернёшься?       Тринадцать. Давай же, ответь ей! Тринадцать! Ну! Пусть ждёт, пусть знает, пусть верит! В тебе веры мало, так пусть она верит за вас двоих! — Не живи ожиданием, Рей.       Пересилив себя, груз надежды я решил нести только на своих плечах; возможность встречи и сомнение в ней же — что камни на сердце. С чего я вообще взял, что проживу эти пять лет? — Я приду только тогда, когда ты перестанешь меня ждать, ты понимаешь? — Нет, — нахмурилась она. — Время будет идти для тебя своим чередом. Я — лишь часть твоей жизни, которую ты должна оставить позади. Не думай обо мне слишком часто, но изредка не бойся вспоминать... Как мы смеялись с тобой, как я рассказывал тебе сказки... Как мы играли с тобой на старом рояле. У тебя будут новые друзья, и с ними тебе тоже будет… — Я не хочу новых! Я хочу, чтобы ты остался!!!       Всё-таки детское сердце не выдержало и, разрыдавшись в голос, Рей вцепилась в меня так, что и через пять минут моих уговоров и утешений её оттаскивали, буквально отдирали от меня сотрудники приюта, подарившие нам эту последнюю перед моей дальней дорогой встречу, точно исполнив последнюю просьбу умирающего. Да... Возможно, не так и далеко от истины. — Кайло!!! — звала она уже где-то за спинами чужаков. — Всё будет хорошо, Рей! Просто живи! Слышишь? — Кайло!..       Один из воспитателей уносил её всё дальше и дальше от меня, пока эхо её крика звоном отдавалось от стен, плавно затухая в опустевшем коридоре…       Я шёл прочь, ведомый под локоть, на ватных ногах, несущих меня в места не столь отдалённые, пока моё сердце рыдало всю дорогу до приюта, по прибытии всё ещё заливая его стены новыми красками детского горя…