Цветы жизни

      Всё-таки случившийся разговор с отцом и матерью в тот тоскливый период ясно показал, что толком-то сказать нам друг другу после четырёхлетней разлуки нечего. Хмурый отец с виду нисколько не удивился тому, где мы с ним встретились — в детской колонии, хотя с его слов он всё же не думал, что я паду так низко. Я ему нахамил в ответ молчанием: большей правды, чем равнодушие, я дать ему не смог. С причитающей матерью я расстарался на одно неловкое объятие и уверение, что всё со мной будет нормально, во что правда тогда верил. Больше запомнилась наша с ней встреча через полтора года, уже во взрослой тюрьме, но о ней чуть позже…       Касаемо «славных» деньков в моём новом «доме», первое время было жутко тяжело, и вовсе не из-за дурных людей или условий, как можно было ожидать. Я был окружён самыми обыкновенными подростками от четырнадцати до семнадцати лет, а бытовые условия были более чем приемлемыми, что даже комфортабельными. Но в этом и крылась загвоздка. Первые сутки в тех стенах прошли для меня совершенно спокойно: за день я с кем-то успел вполне себе вежливо и сдержанно познакомиться, ни с кем из задир не подраться, и даже с любопытными назойливыми носами, выспрашивающими, откуда у меня такой «крутой» шрам, я не стал вступать в конфликт. И только лёжа ночью в своей кровати, накормленный, ухоженный, побритый и причёсанный, после душа, зарядки и вечерней прогулки, за которую нисколечко замёрзнуть даже не успел, в тепле и сытости — я весь измучился так, как никогда, если не считать тех дней в больнице после вынужденной ночёвки под открытым небом.       Не в силах уснуть, я терзался мыслями о рыдающей Рей: смогла ли она успокоиться и принять неотвратимость разлуки? Но с ней я хотя бы успел попрощаться… Совершенно по-особенному для меня открылась тогда моя любовь и привязанность к остальным членам моей утраченной семьи. Тогда, на морозе, я поклялся, что если выживу, то обязательно найду их всех до единого, чтобы вскоре оказаться в месте, где был не в силах сдержать клятву, вынужденный беспомощно гадать об их судьбах и дорогах. Где они? Что с ними? Кто смог тогда удрать? Кого, как и нас с Рей, загребли копы? Был ли кто-то, кто, как и я, прошёл по грани жизни и смерти в ту ночь и, не устояв на краю, переступил её? Справится ли По с возложенными на его плечи обязанностями? Простит ли меня за перекладывание ответственности, едва ли посильной кому-либо из нас — ныне здравствующих и давно ушедших?       Глядя в мрачный потолок, я просил прощения у каждого из них за то, что меня нету рядом, чтобы что-то отдать, снять с себя, снабдить порцией еды и питья, помочь найти источник тепла и света. Просил прощения за свою невозможность поделиться всем тем, что я вдруг заимел и чего им всем катастрофически не хватало; за то, что мне самым странным образом выпала лучшая доля, чем им. Да, знаю, я вроде как отбываю тут наказание и радоваться мне этому не положено, но как тут не будешь рад, если вокруг тебя есть практически каждая физическая потребность в шаговой доступности, будь то пища, вода или тепло? Совесть грызла за то, что я оставил всех тех, кому это нужнее, где-то там, в ветреной снежной ночи, без еды, крова и поддержки. В моей жизни всё определилось на годы вперёд, а они по-прежнему были брошены на произвол судьбы, не зная, что ещё заберёт от них грядущий день, а на что, если повезёт, расщедрится.       Так, час за часом, день за днём, неделя за неделей я учился жить со своей беспомощностью, недееспособностью и оторванностью от привычной реальности и от самых близких людей…       Я — дикий цветок! Полевой сорняк, растущий там, где ему угодно, переживающий любые суровые погодные условия! Но никак не то растение, в которое меня превращала система — комнатный кактус, что по графику подкармливают, поят и умывают солнцем! Я сам должен был о себе заботиться, а не принимать с сытой покорностью всё готовое, к чему всё и шло, к чему меня приручал каждый новый день. Благодаря питанию и физической активности моё тело волей-неволей возвращалось в нормальное состояние, силы всё пребывали… Но что толку от них, если их некуда направить? И здесь я лукавлю, конечно. Позже я ещё как их направил!       Вся та появившаяся, совершенно бесполезная, неиспользуемая энергия фильтровалась мною в беспричинную на первый взгляд агрессию, которую я выпускал, вкладывая в бунты и потасовки, разжигая огонь в своей чахнущей без духовной пищи душе. Жить спокойно в тепле и сытости у меня не получалось, сердце тянулось к тому образу жизни, к которому привыкло всё тело — дискомфорт, грани которого притупляются постоянными лишениями, да зудящая перманентная боль — ещё одна моя матушка наравне с улицей. Лишь в её радушных объятиях я чувствовал себя, как дома. С ней одной я оказался способен по-настоящему стойко идти по жизни.       Все драки и конфликты, в которые я вовлекался вне зависимости от имени их зачинщика, проходили для меня жизнеутверждающе. Шум и гам выбивали напрочь какой-либо страх, людские крики перекрывали собою внутреннее отчаяние, заглушали зов сердца, что по-глупому, почти по-детски, тянулось ко всему недосягаемому. Отчасти, я подстрекал остальных к чему-нибудь запрещённому или бросал вызов потому, как считал, конфликты с ребятнёй и местным начальством могут подготовить меня к жизни во взрослой тюрьме, но должен признаться, что порою во мне говорила одна голая озлобленность, не ищущая для выхода причин и оправданий. Та горячая речь, исторгнутая мной в порыве гнева и обиды на больничной койке, затронувшая что-то одновременно хрупкое и жестокое не только в сердцах выслушавших её тогда людей, но и во мне, подняла на поверхность нетронутые до того момента, дрейфующие где-то на глубине сознания истины. Неожиданно, я тогда напомнил самому себе имена настоящих виновников всех детских трагедий, и с тех пор уживаться с лицами, так или иначе причастными к букве закона, позволяющей им оставаться равнодушными, я перестал.       Говоря Рей, что с трудом нахожу хорошее в этой жизни, я нисколько ей не солгал. С её уходом делать это мне становилось сложнее день ото дня. Окружение напоминало всё чаще о плохом: о людских грехах и пороках, о том, как часто люди оступаются и катятся в пропасть, когда рядом нет ни одной руки — пусть даже детской ладошки! — что удержала бы от падения. Вокруг меня подростки, чьи деяния соизмеримо страшны, как и их оскалившиеся против злого мира души. Я не хотел быть похожим на них, не хотел причислять себя к им подобным. Мне претила мысль, что моя внутренняя чернота, препятствующая раскаянию за совершённое преступление, как-то влияет на внешний мир, тем более, что началось-то всё извне — мир принёс мне всю ту боль, которой я так охотно направо и налево делился с окружающими, способными если не понять, то как минимум разделить её. Сам себе опротивел? Виновен! Но не выплёскивал бы наболевшее наружу — тогда бы точно подох, отравившись собственным, впрыснутым горькой долею в кровь ядом.

***

      К моменту моего перевода на «новый уровень» я успел заработать себе репутацию неисправимого бунтаря, злостного задиры и вечного драчуна. Разумеется, на новом месте тут же нашлись субъекты, желающие проверить меня на прочность, и я не оставил их разочарованными. Лёжа избитым на полу, я раз за разом, без единого исключения поднимался и встречал новый град ударов ровно до тех пор, пока не терял сознание. Пусть не думают, что раз я — пока! — слабее них, они могут растоптать меня вот так, прогнув под себя физической силой. Чем угодно — только не этим. Тело отболит и перестанет, а до болящей и без их участия души, их кулаки были не в силах добраться…       …К слову о ней и о том памятном разговоре с Леей, случившимся в начале моего пребывания в стенах, которые позже я назову очередным домом. И это вовсе не громко сказано. Если улица была матушкой, ведущей воспитательные беседы задушевным холодом и голодом, то зона становилась самой настоящей мачехой для такого отморозка (во всех смыслах), каким был я, всегда имевшей лишнюю поварёшку стряпни, готовая насытить не едой, так жестокосердием. Сильный воспитательный эффект оказывают оба места — как ни старайся (а я и не старался), огородиться от их влияния практически невозможно. Мне вообще везло по жизни в этом плане: каждый дом, чем бы он ни был обязательно чему-то учил меня, давал развитие и новое дыхание; отнимал силы и при этом просил меня идти дальше.       Что ж… Вот он, я, дорогая мамуля! Твой падший гнида-сынок. Запертый в четырёх стенах, но всё ещё бредущий куда-то. Куда именно? На сегодняшний день горизонт был сокрыт от меня плотной звуковой завесой, состоящей сплошь из гула голосов, гудения сигналов открывшихся и закрывшихся камер, перезвона цепей и наручников, да человеческой брани на каждом углу. Так и какой ответ в таком случае напрашивается? Думаю, что «в никуда» — самое точное и нисколько не расплывчатое определение. Тюрьма — не обязательно самое страшное место на земле, но свою функцию она выполняет отменно: сознание не видящего, что находится там, за её стенами, со временем играет злую шутку. Вчера ты тосковал по прошлому, сегодня — не видишь для себя будущего, а завтра… Завтра ты ставишь под сомнение реальность вне этих стен: есть ли вообще жизнь вне этого порочного круга? Как иначе, если ты каждый божий день сосредоточен не на жизни, а на одном лишь выживании?       Стоило мне, стряхнув с души груду всех этих несладких вопросов, сесть перед матерью по ту сторону пластиковой перегородки и взять в руки чёрную телефонную трубку, как она, окинув меня, её восемнадцатилетнего разукрашенного раскрасавца-сынка взглядом, тут же разрыдалась. — Время визита ограничено. Заканчивай побыстрее, — попросил я, решив отвадить её внимание от синяка на скуле и разбитой брови. — Если ты из-за волос так убиваешься, то ради бога! Тоже мне, утраченное богатство! — фыркнул я и провёл рукой по стриженной голове. Лея старалась успокоиться, но взгляд её всё цеплялся за неправильные краски на моём лице, да густой, ровный ёжик на голове, перескакивая с него на шрам через глаз и щёку. Я напомнил ей: — Про это я тоже рассказывал, ты же помнишь, что он у меня был ещё до всего этого? Просто успокойся и скажи, что хотела. — Бен…       Я терпеливо ждал продолжения, но матушка, едва утерев слёзы и сопли, вновь заплакала — настолько невыносимо ей было видеть меня. Как была всю жизнь мазохисткой, так и осталась! Ничуть не изменилась. А жаль…       На нас стали коситься другие посетители и заключённые. — Ты пришла увидеть меня и только. Я понял. Что ж — вот он я. Жив, здоров, полон сил и энергии. — Боже, каких сил, Бен? Ты же… — Я же последние полтора года на многоразовом питании, обут и одет по погоде, имею свою кровать с матрасом, одеялом и подушкой, и тапочки. Имею в свободном доступе сотни книг, навёрстывая всё, что упустил, не учась в школе, телевизор, задний дворик с лужайкой для баскетбола, качалку, душ, друзей в конце концов. — Д… Друзей? Каких друзей, Бен?! — пролепетала она ошалело. Так, словно мне было не дозволено заводить здесь никаких знакомств, а я, глупец и чудак, вдруг взял и научился говорить со зверьём по-звериному. Чему здесь можно удивляться, если я был вынужден выживать в одних с ними клетках? — Обычных друзей. Немножко врагов. Почти всё, как и на воле, — я скучающе оглядывал помещение, не желая касаться взглядом чужих слёз. — Бен… — Хватит повторять это имя, здесь его никто никогда не слышал. Я и по бумажкам давно уже Кайло Рен, помнишь? — конечно она всё помнила. Копы тогда так и не вытрясли из меня настоящего имени, как и не нашли моих родителей до суда. Записав Кайло Рена в преступники, никто не стал возиться с документами, когда всё разрулилось, и появились некие Хан и Лея Соло, чтобы взглянуть на нашедшегося вдруг сынка, сидящего уже который месяц в детской колонии. — Это твоё имя… — Как скажешь, — вновь поторопил я её, не желая обмусоливать одно и то же, и надеясь услышать из маминых уст хоть что-то стоящее. — Бен, что за друзья? Здесь нельзя ни с кем дружить. — Да? А что тогда можно? — Общаться, — нашлась она, да и то, поморщившись. — Окей. Тогда назовём моих друзей членами разговорного клуба на свободные темы, так тебе будет удобнее?       Но удобнее от моего остроязычия мамуле не стало. В который раз уже захныкала. — Что ты хочешь получить от этих встреч? — принялся топтаться я на нашей общей любимой мозоли, надеясь, что делаю это в последний раз. — Удовольствия и счастья они тебе, очевидно, не приносят. Тогда зачем всё это? Связь матери со своим сыном? Брось. Это давно уже не про нас, имей мужество признать это. Ты потеряла меня не после суда и приговора. Так что не мучай себя, мам. Ещё и так. Пожалуйста. Тебе с лихвой хватает отца, ни к чему стараться взвалить на свои плечи ещё и такой груз, как я. Я сам о себе позабочусь, поверь. Три с половиной года пройдут быстро — оглянуться не успеешь. Я выйду, и вот тогда мы с тобой и встретимся и поговорим, как следует, хорошо? Где захочешь: в кафе за чашкой чая или на улице в парке на скамье. Но до тех пор… — Рен! Время! — крикнул нам охранник. — … до тех пор оставь меня и свою совесть в покое. Ты мне не должна ни один визит, и что не менее важно: мне это не нужно. Иди домой и займись своими домашними делами. А меня, прошу, вычеркни из этого списка. Люблю тебя, — я хотел традиционно завершить разговор фальшивым касанием ладоней через перегородку, но видел, что новый поток слёз и без этого жеста уже не за горами, и просто повесил трубку.       Лея следила за мной до последнего: как я встал, подошёл к двери, повернулся спиной, безымянные руки заковали меня в наручники, открыли дверь, вынудив расщедриться на прощальную полуулыбку, и увели из помещения.

***

      Оказавшись в камере, через десять минут самоедства, я из неё снова вышел, подчистив грязные уголки совести: время прогулки на свежем воздухе. Там, под лучами теплейшего осеннего солнца, в доброй компании, я смог расслабиться после неприятного монолога. — Как прошло? — хриплый чуткий голос не заставил себя ждать. Сноук сел рядом со мной на короткую скамью, вольготно и по-свойски облокотившись о стол позади неё. — Великолепно. Она разрыдалась, но меня, вроде, услышала. Надеюсь, отвяжется наконец. — Надеешься?       Склонившись корпусом вперёд и опираясь о расставленные колени локтями, ответы я выдавал сквозь преграду сложенных в замок пальцев, склонившись головой влево, чтобы собеседник слышал меня. — Я объяснил ей всё, как вы и предлагали. Я не знаю её достаточно хорошо, чтобы быть уверенным в её благоразумии. Возможно, один, максимум пару её визитов придётся ещё потерпеть, но она отстанет. — Ты взволнован, — констатировал Сноук через паузу, и я обернулся к нему, оставаясь в полунаклоне.       Передо мной был простой старик, внушительного вида жизненной потрёпанности. Вечно не торопливый и спокойный в своей увядающей силе и не увядающей власти настолько, что многие здесь обходили его стороной, не желая якшаться даже по мелким делам. Мне же повезло привлечь его внимание тем, что в один день я спас его в столовой от самой дурацкой смерти — он подавился дрянной косточкой. Хотя и прежде он зачем-то приглядывался ко мне, держась на расстоянии. А так, наверное, судьба свела — не иначе!       Из статей ничего особо страшного в сравнении с деяниями местного контингента не имелось — организованная преступность. Звучит внушительно, но, насколько я слышал, на деле всё было не столь масштабно, как можно было подумать. Слава его уже давно померкла, так что мало кто мог внятно объяснить, откуда идёт всеобщий страх перед этим человеком. На инстинктивном уровне и я его побаивался в начале, избегая пристального и мало чем оправданного внимания к своей персоне, но не так страшен чёрт, как его малюют. — А чего вы ждали? Что я буду сидеть перед ней, точно кол проглотив? Она приходит увидеть Бена Соло. Пришлось отсыпать ей хотя бы горстку эмоций. — Она и её не заслужила, — сказал он с королевской уверенностью и презрением. — А ты совершенно напрасно сомневаешься в своей способности судить об её реакции. — Сколько мы уже общаемся, а я до сих пор не понимаю, откуда вы берёте такие выводы. Я всё доходчиво объяснил ей, но это не значит, что я могу предвидеть её ответ. — О, ну конечно можешь, Кайло! — расслабленно протянул он, словно скидывая карты в настольной игре. — Уж кого-кого, а свою мать-то ты точно в силах понять от и до, иначе как ты собираешься жить дальше? — О чём вы?       Водилась за Сноуком такая дурная привычка, на первых порах знакомства часто выводящая меня из себя — не договаривать или говорить загадками. Вроде и не сказать, что он умничал в такие моменты — было бы перед кем! Несмотря на то, что у него имелся круг так называемых сторонников и доверенных лиц, беседы мы с ними вели всегда один на один. Так что, скорее, он мудрствовал, оставляя мне клевать крошки, отсыпанных им жизненного опыта и знаний. Сейчас же он расщедрился на то, что сам собрал просыпанное и принялся кормить меня, нерадивого птенца, с ладони. — Они с отцом не нашли тебя тогда, когда ты жил на улице. По-твоему что-то изменилось сейчас?       Я тщательно пережёвывал пищу для ума, но всё ещё не догонял, о чём он. — Ты для них потерян, Кайло, — положил он мне в рот последний кусочек житейского пазла, тщательно раскрошив, чтобы лучше усваивалось. — Ты желал потеряться, и это случилось. Ты знал их обоих слишком хорошо, что рассудил так, как рассудил в свои тринадцать. Подобные решения отличаются особой продуманностью. — Вам откуда знать? — Не рычи, — пропел он со смешком, точно бросал обглоданную кость голодному псу, лающему у его ног. — Не все люди, что способны тебя понять и принять, шли по жизни тем же путём, что и ты. Было бы превеликой глупостью с твоей стороны, останься ты на уровне беспризорника, верящего только таким же, как ты сам. Мир куда больше, чем твоя разбредшаяся волчья стая. — Я давно уже не ребёнок! — Да. И потому понимаешь, что всех здешних обитателей привели сюда разные тропы, которые не стоит даже браться сравнивать. Я не могу сказать, что знаю больше твоего, лишь оттого, что старше тебя — я знаю нечто иное, отличное от твоего багажа. Это я могу утверждать наверняка, так как шёл по жизни тропою… более широкой, нежели ты. Хотя, признаю, что ты на своём пути держался весьма достойно! — закончил он мысль, смакуя её и одобряя что-то во мне, чего я сам в душе сторонился. — Убийство человека — это вы называете «держался достойно?» — фыркнул я и отвернулся, подставив лицо сентябрьскому солнцу. — Ещё скажи, что ты раскаиваешься, и тогда, будь уверен, я засмеюсь в голос! — гулко хохотнул Сноук, заставив меня поморщиться. — Вы меня не знаете, — я принялся перерезать нити его уверенности во мне, но они магическим образом, как это всегда бывало, вновь вырастали, подобно вездесущим живучим сорнякам, от которых так просто не избавишься. — Только факты, из которых вы вольны слепить кого угодно в своём воображении, но не только не меня настоящего.       Я кутал от чутких глаз и ушей этого человека своё всевозрастающее сомнение в себе тонкой вуалью бравады и оскала, сквозь которую он — я это чувствовал кожей, — видел своими блекло-голубыми глазами неумело припрятанную истину. Правду, сокрытую от него столь же надёжно, сколь и ребёнок, «спрятавшийся» забравшись под одеяло.       Общаемся мы с ним относительно не так давно, но уже сейчас, по прошествии каких-то пяти месяцев, я чувствовал, что эти нити начинают превращаться в плотные и упругие жгуты: мы общались даже тогда, когда я этого не особо хотел. Те со временем укрепятся, став канатами: я слушал его жадно и эгоистично, охотно пропитываясь его знаниями и уверенностью в самом себе, и в том, как устроен этот мир. И канаты, наконец, в один день станут нашими цепями, перекусить которые без того, чтобы сломать себе зубы, не сможет ни один из нас: Сноук отчего-то не замечал, в отличие от меня, во что он позволяет себе вовлечься. Я пока не давал себе ответ, что значат эти встречи для меня, но уже подмечал, что значат эти встречи для него. Что-то большее, чем он ожидал получить от них изначально, большее, чем-то, что привлекло его во мне, большее, чем он привык получать и давать людям…       Уже тогда, в восемнадцать, меня страшила крепость нашей устанавливающейся с ним связи, но и изголодавшийся по тому, чего никогда не знал — разговору со взрослым если не на равных, то по душам — не наслаждаться ею я не мог. — Я не верю в непонятых людей, — потянул он струну на себя. — Всех кто-то так или иначе понимает, в той или иной мере. Другое дело, что иные, увы, не способны принять ту близость и доверие, что возникает от подобного. Бегут от этого сломя голову, как от огня. Ты показываешь себя сильным человеком, Кайло. Будто бы и вовсе не напуганным. Однако, я смотрю на тебя сейчас, и что я вижу? Последние языки давнего пламени всё ещё лижут тебе пятки. — Так по-вашему я чего-то боюсь? — я прекрасно знал, что он так не считает. Что я действительно выдерживал достойно, так это борьбу со страхом в стенах этого «дома». Закалённый улицей и годом в детской колонии, я ждал, но так и не встретил здесь чего-то действительно устрашающего. Справедливости ради, отчасти, благодаря именно Сноуку… — Из тюремной жизни, возможно, и нет, — кивнул он. — Учитывая, что от домогательств я тебя уже огородил, а физической боли ты не боишься, тут немногие страхи остаются тебе на выбор. — И какому же из них я подвержен? — я обернулся через плечо, чтобы увидеть степенный взгляд, направленный на других заключённых, занимающихся кто чем. — Ты не знаешь ответа или хочешь услышать его от меня?       Я крепко призадумался, о чём, чёрт возьми, твердил этот добрый самаритянин. Какой к дьяволу у меня есть страх, когда последние полтора года я только тем и занимался, что искоренял их в себе один за другим? — Я не знаю. Скажите. — Ты сам поймёшь о чём я, как только поборешь его, — выдал он в своей излюбленной, бесящей меня манере. — Как я могу побороть то, чего не вижу? О чём не знаю? — О, ну, конечно ты всё прекрасно знаешь, Кайло! — он с отеческой улыбкой хлопнул меня по плечу с силой и цепкостью удивительной для его лет. Иногда я был уверен, что дряхлым он был только с виду. — Так я, выходит, сейчас придуриваюсь перед вами? — Ты пока не в силах докопаться до своего страха, корни которого лежат слишком глубоко. Ты скован и ослеплён своим прошлым. Я же хочу освободить тебя, указав путь в будущее. Негоже такому парню, как ты, до сих пор жить по детским законам. Пора уже научиться играть по мужским правилам, по-взрослому. — Вы правда верите, что я решусь играть вслепую? — Ты уже решился на это однажды. Когда сбежал из дома, не зная уличных правил. И то, как прошёл сегодняшний визит твоей матери, как нельзя лучше демонстрирует тебе верность моих слов. Ты смог оставить позади то, что годами мучило и изводило тебя. Теперь ты страдаешь от тоски по людям, которых, возможно, и в живых уже не осталось. — Я в это не верю, — отвернулся я, желая тотчас встать и уйти, но цепкая лиана неподвластных мне истин, так и держала меня привязанным ко скамье. — Это не аргумент. Вера тут не при чём, ведь ты волен верить во что угодно: лучшее, худшее, что могло случиться с твоей утраченной семьёй. Но однажды ты будешь достаточно смел, чтобы верить одной лишь реальности, а не страхам, надеждам и домыслам…       Мне показалось, что он хотел продолжить, но отчего-то передумал. Я вновь обернулся и наткнулся на сожаление, смотрящее мне в душу. Так мог смотреть разве что я сам, взгляни я в зеркало, но я смотрел в глаза другого человека. Поразительно…       На сердце внезапно потеплело, и я потянул ко всезнающему костру, тихо горящему возле и для меня, свои онемевшие от людского холода ладони. — Я не знаю, какова на сегодняшний день их реальность. Вы правы: они могли не выжить или выжить, оставаясь и по сей день на улице, или же их всех до одного переловили тогда и рассовали по домам… — Ты всё ещё не понимаешь, — осторожно прервал меня Сноук, сохраняя неуютную правду в сочувствующем взгляде: — Я говорил о вере в собственную, твою, реальность, а не всех их. Ты сравнительно спокойно существуешь в стенах тюрьмы, если говорить о комфорте и боязни чего-либо, но всё ещё мечешься точно раненный зверь, лишь оттого, что не в силах принять одну единственную данность. — Не произносите этого! — попросил я, дойдя до главной мысли, и не желая её ни принимать, ни слышать. — Ты один. И именно на этом поле растут все твои страхи, надежды и домыслы. Не о жизнях тех, кто тебе однажды был дорог. Ты не знаешь, доживёшь ли до окончания своего срока… — Никто не знает, доживёт ли он. — Неправда. Я знаю, что пройдёт одиннадцать лет, и я выйду на свободу.       Спорить, что уверенность ещё не есть знание, я не стал, влекомый новыми разящими истинами. — Ты уповаешь на встречи в своей жизни, которые могут так и не состояться, на эмоции от них, которые тебе, вероятно, и не доведётся испытать. Надеешься на абстрактное лучшее, что-то, что поможет тебе пережить все эти годы. Вот только реальность такова, что чудес в ней ничтожно мало. Я тебе помог, когда тебя исколошматили в душевой и поставили раком, а ты помог мне в столовой с той косточкой в горле. И после этого ты упорно продолжаешь верить не в людей, а в безликое чудо? Что касается домыслов — тут всё ещё плачевней. Не знаешь, что ждёт тебя завтра, и не желаешь даже набросать примерный план. Ты ходячая растрата безудержной энергии, бьющей фонтаном во все доступные направления. Думаешь, град ударов, который ты призываешь на свою голову, способен встряхнуть тебя, точно выбить пыль из залежавшегося коврика? Друг мой, с такими «высокими» запросами долго ты тут не протянешь… Молодость продлится недолго, и раз уж тебе суждено провести часть её в этих стенах, то не лучше ли потратить драгоценное время с пользой? Тебя учат здесь играть по правилам, но ты достаточно силён для того, чтобы их устанавливать. Не научишься этому здесь и сейчас, и с чем ты тогда выйдешь? Какой багаж знаний рассчитываешь отсюда унести? Как махать кулаками и тот лепет из книжек, что ты читаешь? Брось! Вновь вопрос реальности, где тебе пригодится куда больше знаний и сил, нежели ты сможешь почерпнуть из потасовок и времени в стенах здешней библиотеки. Признайся уже, что ты получаешь от устраиваемых драк, кроме гематом и рассечений?       Увлечённый голосом, шёлковым касанием зализывающим раны на сердце, я смотрел перед собой рассеянным взглядом, утопая в увядающей зелени истоптанного газона. — Я привык жить в лишениях, — просипел я, точно скуля, и безуспешно вспоминая момент, когда у меня ребёнка, человека, было всё, в чём я нуждался; на миг перед внутренним взором проскочил образ Рей в моих объятиях, но я прогнал его также быстро, боясь, что его ненароком коснётся нечто дурное, разрастающееся во мне день за днём. — Если в жизни не будет боли, то это будет уже не моя жизнь. — Такая «зона комфорта» опасна для жизни… — поучительно отметил старик чёрной шуткой. — Без вас знаю. Умел бы жить по-другому — жил бы, — беззлобно огрызнулся я, вглядываясь в свои избитые, не успевающие заживать костяшки пальцев. — Всё впереди, Кайло, — то, что было похоже на подбадривание, звучало непривычно свежо и приятно. — Ты научишься и этому, и всему, что поможет тебе твёрдо стоять на ногах в самых страшных обстоятельствах. Придёт время — глазом моргнуть не успеешь! — когда твоя рука не дрогнет, а твои оппоненты в драках станут не более чем жертвами, молящими о пощаде. — Так вот зачем я вам нужен? — протянул я с неожиданной беспричинной грустью. — Советуете забыть о прошлом, когда сами только по нему и судите? Думаете, раз я убил раз, то сделаю это для вас снова? Нет, — дёрнул я головой, точно вытряхивал воду из заложенных ушей, — с этой дрянью не ко мне. Если из-за этого я ваша мишень, то разочарую: вы бьёте сильно, но мимо цели, — мне было плевать, если после этого я лишусь его протекции — оно того не стоило. — Увидим, Кайло. Увидим…