Цветы жизни

      Ты едешь, чтобы всего лишь взглянуть на неё, так что успокойся и следи за дорогой: напоминать Рей своим огненным дыханием о печальном детстве в доме родителей, тебе не придётся. Что может случиться страшного? Ты увидишь её, с чем бы она ни выступала, тебе, разумеется, понравится, скорее всего, ты будешь даже восхищён. Лишний раз убедишься, что не ошибся в Люке, воспитавшем на радость этому миру чудесную девочку. Да, точно, так будет проще — это визит ревизора, запоздавшего с проверкой и ничего более. Просто не выходи за рамки своих обязанностей и придерживайся отведённой тебе роли наблюдателя. Эти крохи радости и так могут дорого обойтись, так что не стоит всё усугублять. Ты заботился когда-то об этой малышке, но она уже давно не ребёнок и находится на попечении другого человека. Ни к чему после стольких счастливых лет портить сложившуюся картину. С тебя довольно и той наглости, с какой ты решился подглядеть за её жизнью своим одноглазым бандитским взглядом…       Уговаривать себя наставническим тоном было довольно легко, вот только ни один из ценных советов на практике я не применил: рациональному мыслесборнику было невдомёк, что забитая до отказа копилка мироощущений отныне разбита.       Вспотевшие ладони крепко сжимали руль, пока мой чёрный коршун летел, только так лавируя в потоке машин. Сердце стучало загнанной птицей, билось о решётки рёбер, точно рвалось из тесной клетки на свободу — скорее, вперёд, к ней! Столь искренней радости и приятного воодушевления я не ощущал уже давно. Насколько давно, трудно сказать, но стены тюрьмы я покидал, будучи куда менее взбудораженным, чем в эту минуту. Та встреча со свободой была, бесспорно, долгожданной, но оказалась почти безвкусной (привыкший ко вкусу крови в застенках, новые порции не показались мне иными). Сейчас же, я вдыхал тёплый воздух, врывающийся в окно, и не мог надышаться им: пахло зелёным вечером, медленно плывущим к горизонту солнцем и большими переменами.       Вот так нежданно и негаданно подошёл к концу срок заключения единственного узника, заточённого мною, спрятанного от всего мира, обоих из миров, если быть точным — ужасов внешнего и страхов внутреннего — на задворках мрачной галактики Рен. Пришла пора отпереть дверь клетки и выпустить из тщательно охраняемой и оберегаемой планетки-тюрьмы пленённого мною песочного динозаврика; все эти годы он, неугомонный, без устали расцарапывал своими когтистыми лапками изнанку бессовестности и равнодушия своего единственного надзирателя. И правильно делал. Пусть ему помогли извне, но я не солгу, признав, что такое отчаянное упорство просто не могло не принести свои плоды. Что же, малыш, вот и пришёл этот день! Мой он, твой? Или есть шанс, что наш?       Я вновь на пробу улыбнулся — опять получилось; но даже потерпи я неудачу, оскалиться на звук этого имени я бы точно не осмелился. Рей. Моя Рей.

***

      К началу мероприятия я всё же опоздал, и отчасти это сыграло мне на руку: все зрители уже были внутри, в концертном зале, так что внимание я привлёк одной лишь охраны на входе. Запах изо рта я успешно перебил леденцами, так что отшатнулись они разве что от моего взмыленного и взлохмаченного вида. Мчась по коридорам, я представлял из себя нечто среднее между дезориентированным медведем, разбуженным посреди зимней спячки, и человеком, последним из жильцов дома узнавшим, что в здании разгорелся пожар. Смотревший по всем сторонам, я бездумно переставлял ноги; ошалевший и напуганный живостью собственного предвкушения, я нёсся вперёд точно ледокол, с треском разбивающий любые преграды.       Пустынные коридоры отдавали чем-то чуждым: чистота, как в больнице, тишина, как в морге — и только где-то там, куда мне указала охрана, звучала оркестровая музыка, напоминая, что весь год здесь было шумно и оживлённо, и трудились на благо своего будущего сотни, а может и тысячи студентов. Рей студентка! О, боже… — Концерт уже начался, — оповестил меня охранник на входе в зал, будто я был глуховат на оба уха. — Да, я знаю, — выдохнул я, запыхавшись, и глядя ему за спину. — Хорошего вам вечера, — он приоткрыл дверь, и я юркнул внутрь.       В тот же момент, когда дверь у меня за спиной закрылась, музыка, идущая со сцены, стихла и зал взорвался аплодисментами. По спине прошёлся мороз: на какой-то дикий миг, мне показалось, что овации предназначены мне, ворвавшемуся сюда точно беглец, нашедший дорогу домой после многолетних странствий, но наваждение быстро схлынуло. Никто на меня и внимания не обратил, за исключением маленькой группки людей, что, как и я, стояли и смотрели концерт в проходе. Зал был забит битком. Последний раз, когда я находился среди такого количества народу, был год назад в месте, где никогда не бывает аншлага и о котором лучше не вспоминать. Но я не удержался и вспомнил… — Извините, — пробормотал я, глядя на скрюченное лицо женщины, обернувшейся на меня. Глаза её откровенно отчитывали меня, беззвучно выговаривая пару ласковых. Я почувствовал себя злостным нарушителем её спокойствия, так беспардонно вторгнувшимся в чужое личное пространство. С чего я вдруг извинился перед ней, использовав давно забытое слово? Чёрт его знает.       Голос, идущий со сцены, что-то объявил по микрофону. Глядевший по сторонам в лёгком замешательстве от непривычной обстановки, я не вникал, было ли это об уходящем со сцены артисте или о следующем. Пока происходила смена музыкантов с их инструментами, я разглядывал толпу, сидящую в креслах и несколько фигур и затылков, что стояли рядом и передо мной. Все довольно прилично одетые, спокойные и улыбчивые. Наверняка, довольные своей жизнью, чьи дети, друзья или близкие учились здесь. Кажется, сегодня что-то вроде отчётного концерта…       Недовольная дамочка, за плечом которой я тихо-мирно остановился, зачем-то снова покосилась на меня, глянув снизу вверх с ещё большим омерзением, задержавшись при этом на шраме и мёртвом глазе; ореол чёрных волос и одежд прекрасно дополнили скверную картину. В выражении её лица с лёгкостью читалось неправдоподобное — словно я, подлец и извращенец, только что взял и нашептал ей на ухо всяких гадостей. Неуютно потоптавшись на месте, она обхватила рядом стоящего мужчину, своего благочестивого кавалера, за локоть, прижавшись поближе к нему. Я тихо фыркнул: о да, этот хлюпик спасёт тебя от меня в случае чего!       Усмешка, однако, не помогла. Эта маленькая сценка неожиданно выбила мне почву из-под ног. Лица, становящиеся при взгляде на меня хмурыми, меня давно не смущали, не оскорбляли и не обижали. Знаю, что далеко не красавец, да и приязнью ко всему людскому от меня не больно-то разит, если судить по выражению лица. Реакция женщины всего лишь напомнила мне о той пропасти, что существовала между мной и всеми ними — приличным, цивилизованным, образованным обществом. Я ничего не анализировал, не вдумывался и не развивал эту мысль, когда столь простая правда жизни вдруг резанула по живому. Поэтому я и ношу маску злобы и равнодушия, которую вынужденно оставил дома в этот вечер. Вот, что бывает, когда ты открываешься этому миру, оплошав в том, что забыл нацепить защиту.       На сцене начался новый номер, и убедившись, что Рей в нём не участвует, моё внимание снова рассеялось. Никто из этих людей не знает, что рядом с ними находится человек, одиннадцать лет своей жизни проведший за решёткой. Не знают о моих тёмных делишках, врагах, проблемах, планах и пагубных пристрастиях — обо всём незаконном и антиобщественном, что я из себя представляю. Наверняка, эта дамочка не поленилась бы и попросила, чтобы меня немедля вывели из зала, если бы знала хотя бы часть большой и страшной правды.       Честно говоря, не думаю, что меня бы впустили в такое заведение, просто глядя на мой вид, но мне повезло с весьма неожиданной стороны. Первый пост охраны я надеялся пройти мирным путём, предъявив в качестве пригласительного поэму-сообщение от Люка о месте и времени мероприятия, и заявив, что я брат студентки. Ответ охранников, глядевших на мою взмыленную мину и попытки выбить себе билет на представление со снисхождением и доброй усмешкой, оказался нежданным: их заранее проинформировали о том, что человек, выглядящий точно, как я, наверняка, опоздает, но точно явится на представление. Приготовившийся было при виде суровых стражей лезть в карман за бумажником, я в сердцах прорычал Люку спасибо — чёртов всезнайка!       Только сейчас, отдышавшись, я вслушался в свои слова, неосторожно брошенные в спешке и панике. Брат студентки. Откровенная ложь меня мало волновала, чего не скажешь о лицемерии, которым разило за километр. Никакой ты ей не брат уже, Рен, да и был ли им когда-то? И для неё, и для всех них. Гордился тем, что собственноручно научил бездомных детишек воровать еду и одежду, вламываться в дома, кутаться так, чтобы мороз не откусил нос и щёки? Тоже мне, подвиги. Да и поводы для гордости весьма сомнительные. И без тебя бы справились. Вон, Рей — живёт и радуется жизни! Ничего с ней без тебя не стряслось! Уймись уже!       Страдавший много лет назад, что меня не будет рядом, сейчас я тихо и молча, почти также беспомощно наблюдал результат, который нисколько не зависел от силы моей веры в то, что эта девочка обязательно справится с грязью внешнего мира. Разумеется, она справилась, разве могло быть иначе! Она готовится в эту самую минуту выйти под свет софитов, чтобы поделиться со своим благодарным слушателем чем-то прекрасным и незапятнанным. А раз так, то чем бы ни были полны те годы, что я её не видел, свет внутри неё победил. Ожесточила ли её душу борьба за своё «я», за место под солнцем, за всё то, за что приходилось сражаться в каждодневных маленьких битвах? Вопрос, узнать ответ на который я боялся, да и не в том я положении, чтобы хотя бы озвучить его.       Наверное, это единственное, что нас отличало в годы разлуки: пока я боролся за свою жизнь, Рей боролась за качество жизни, а не её наличие; о качестве своей мне волноваться не приходилось — государство обо всём позаботилось за меня. В ночь, когда мы совместными усилиями сохранили себе жизни той зимой, лёжа в снегопад на крыше дома, я помог Рей выиграть её личную битву за выживание. Так что нет ничего удивительного в том, что в дальнейшем, в сегодняшнем дне она сосредоточена на имеющихся у неё благодаря Люку возможностях развития, на светлейшем из даров, какой только может быть у человека — она играет музыку.       Вот оно, Кайло! Ты смотришь на своё двенадцатилетнее невмешательство в жизнь той, кого однажды называл самым близким тебе человеком. Какие выборы она делала, что полюбила, какие шансы ухватила, пока ты был не в силах повлиять на это — всё, что она из себя представляет сегодня, в этом нет и частицы тебя, даже эха.       Мне хотелось верить, что и Люк не стеснял её в личных выборах и позволял ей учиться на своих ошибках, верить, что он поддерживал её и давал простор, при этом сохраняя умеренный родительский контроль — не удушливый, но оберегающий. Стал ли он её ангелом за плечом, способным уберечь от беды в трудную минуту, а ещё лучше, научить самообороне? Так оно или нет, но отчего-то в эти музыкальные мгновения мне не верилось, что Люк потерпел неудачу в своих глазах. Ещё и в этом. Нет, только не с ней… Не зря же я в свои восемнадцать-двадцать признавал его одним из своих наставников, человеком, у которого есть чему поучиться, чей опыт доносит свою неповторимую житейскую мудрость.       Никто уже не скажет, что было бы если… Не реши я тогда в пользу Сноука и не оттолкни от себя Люка, возможно, что он бы не выбрал Рей своей воспитанницей. Потеряла ли бы она в таком случае что-то? Не могу сказать. Знаю одно, сожалеть в эту минуту я не хотел — бессмысленно: живу с тем, что есть, что дано, и с тем, что я сам для себя выбрал. Что до выборов Рей… Сегодня она всё ближе к одиночному плаванию. А, может, уже и не одиночному. Возможно, у неё есть парень. Возможно, он тоже учится здесь, с ней, или пришёл поддержать её в такой день. Возможно, у неё есть целая группа поддержки, о которой я не знаю ровным счётом ничего…       Из речей ведущих и слов артистов, если им было, что сказать публике перед номером, я понял, что здесь выступают исключительно студенты-первокурсники. Сам формат мероприятия оказался менее строгий и более ламповый, чем казалось на первый взгляд. Атмосфера оказалась более домашняя, нежели торжественная, что называется, для своих. Экзамены и зачёты, похоже, были уже позади, а сегодня ученики благодарили своих наставников, посвящали какие-то музыкальные композиции своим близким. Играли классику и джаз, сложные и простые произведения, известные и собственного сочинения; играли как сольно, так и в несколько инструментов, иным словом, им была предоставлена полная свобода выбора. — …Джастин Халоуэй и Рей Саммерс! — весело закончила перечислять ведущая артистов, выходящих на сцену, и я встрепенулся. Саммерс? Рей сейчас, наверное, носит фамилию Скайуокер? Или нет? Господи, я даже фамилии её настоящей никогда не слышал… Мой тёплый летний лучик, ты ли это?       На сцене оказалось сразу несколько инструментов. Рей, конечно, мог оказаться и юношей или другой девушкой, не моей Рей, но… По лицу и фигуре я бы её, может и не признал — ещё одна юная незнакомка в толпе, вывалившей на сцену — но её причёска выбила из меня весь дух. Три шоколадных гребешка, мучивших меня в самых страшных кошмарах и даривших покой в самых сладких грёзах. Уже не задорных, как мне всегда казалось, скорее строгих и предельно аккуратных, каких-то… взрослых. Однако, не признать их было бы кощунством с моей стороны. Их обладательница, девушка — девушка! — села за шикарный блестящий чёрный рояль, и принялась листать страницы в нотной тетради. Девушка… Больше не девочка.       Глаза мне не лгали, потому сердце обливалось кровью, но через силу верило в новую реальность. Мне резко подурнело и я прислонился плечом к стене, глядя на прямую спину с идеальной осанкой и три тугих пучка, лихо закрученных на затылке. Юная, молодая пианистка, и всё же… Ты больше не ребёнок, любовь моя. Ты те же доброта и нежность, но уже совсем в ином флаконе — женственном, статном, расцвётшем…       Низкорослая дамочка передо мной вдруг решила напомнить о себе. В сотый раз обернулась на меня, будто я всё никак не унимался и не прекращал досаждать ей, и поспешно отвернулась обратно. Наверное, удивилась, отчего это у такого мощного шкафа, грозно стоящего позади неё, глаза на мокром месте, когда ещё и музыки-то нет, чтобы так расчувствоваться. Могла бы и сама догадаться: мало кто из присутствующих пришёл сюда за музыкой и только за ней. В этот момент мне почудилось, будто я стал частью толпы, слился с её сознанием и эмоциями, стал частью людской картины, хотя бы раз не выбиваясь из неё и не портя собою. Мы все услышим музыку в этот вечер только потому, что она будет создана руками наших близких. В этот вечер ценность музыкального искусства заключена для нас в глазах, улыбках и руках исполнителей, а не авторстве и сложности композиций или величине таланта каждого учащегося. Каждого из десятков и сотен девушек и юношей… ведь детей здесь нет. Разве что один-одинёшенька, что стоит на ватных ногах прислонившись к голой стенке — арестант и заключённый в своём взрослом могучем теле — и едва не плачет от осознания неопровержимого. Видит бог, я бы предпочёл смириться с тем, что я загубил и по сей день успешно продолжаю губить свою молодость, чем вынужденно принять факт: твоё детство, Рей, безвозвратно ушло…       Заиграло вступление, и от бодрящего грома звуков я вздрогнул. Со сцены зазвучала весёлая джазовая композиция. Оживилась и фигура Рей, которую я видел в профиль. Тонкие, шустрые пальцы забегали по чёрно-белым клавишам с невероятной скоростью, удивительной (исключительно в моих непрофессиональных глазах) для студентки первого курса. Композиция может и проста в чём-то, но сложна на мой взгляд из-за бравого темпа и игривых переходов.       Музыка без устали и печали всё лилась и лилась в довольный зал: хмурая парочка передо мной в кои-то веки, наконец, расслабилась и даже стала подтанцовывать. Пару минут назад мне почти наверняка стало бы неуютно от пришедших в движение телес вокруг меня, но не сейчас. Моё выросшее в прекрасного виртуоза чудо играло по-настоящему мастерски и со всей отдачей. Девушка за роялем улыбалась и тоже слегка двигалась телом в такт музыке — не подлежало сомнению, она вовсю наслаждалась тем, чем сейчас занимается. Если в таком ключе прошёл для неё целый год, что она здесь проучилась, то я готов пожать своему дяде руку за то, что она оказалась здесь. Было бы глупо отрицать его если не влияние, то участие в её жизни и решениях. Влияние-то как раз прослеживалось иное, и отворачиваться от него и дальше, как упрямое дитя, я больше не мог…       Как эгоист со стажем, я не верил в случайность выбора Рей инструмента, как и в целом, сферы, с какой она решила связать своё будущее. Возможно, конечно, что прежде она играла в школьном оркестре. Возможно, её надоумила поступить в музыкальный колледж лучшая подружка. А возможно, что…       То бренчание в старом заброшенном доме на расстроенном рояле, каким я занимался с ней — могло ли оно?.. Да нет, бред собачий. Я и проучил-то её в ту зиму всего ничего — от силы пару месяцев, прежде чем мы вынуждено покинули тот дом. Этого времени слишком мало, чтобы… Проклятье… Могло ли это оставить столь существенный отпечаток, что она не рассталась с этим делом спустя годы? Что отложилось в её памяти? Угрюмый мальчик за роялем, играющий полузабытые самодельные мелодии, или она сама, выискивающая ушами правильные ноты, которых из поломанного инструмента при всём желании и усилии было не извлечь?       Как давно она этим занимается? Я хотел бы узнать и этот ответ, и спросить намного больше, но… Не стоит забывать — всё это праздник одного дня, больше такого внезапного красочного чуда в моей жизни не случится. Хорошего понемногу, так ведь говорят? Я решил побаловать себя спьяну, вот и побаловал. Внеочередная радость, та, что конечна. Разве эта конкретная может стать иной? Затяжной? Постоянной? Едва ли. Так и джазовая композиция подошла к своему концу под протяжный рёв труб и саксофонов.       Музыка стихла, и зал оживился, захлопав. Кто-то в толпе пару раз воскликнул «Браво!», пока ведущая вечера улыбалась и артистам, покидающим сцену, и слушателям. Я присоединился ко всеобщим овациям с запозданием: у ожидавшего ухода Рей со сцены, которая почему-то не спешила покинуть её, хлопки выходили у меня несколько заторможенными. Похоже, она остаётся. Да, так и есть. А к ней на подмогу вышли, кажется, несколько виолончелей и металлофон.       По завершении весёлого прощания с одними артистами и представления ведущей других, микрофон оказался передан Рей, ждущей, когда стихнет зал, чтобы взять благодарственное слово, как это делали многие до неё. Мои внутренние струны задрожали так, что тремор перешёл в пальцы. Её голос… — Всем добрый вечер! — голос был сродни музыки, которую Рей играла — задорный, ясный, бесстрашный. Она оглядела весь зал с улыбкой, и я встревожился, вдруг она увидит и узнает меня, стоящего в глубокой тени в конце зала. Оглядев тех немногих, кому не хватило места, стоящих рядом со мной, я заметил, что являюсь единственным обладателем столь выдающихся роста, комплекции и роскошной растрёпанной гривы. Слиться с толпой не получится. Плохо. Я чуть ссутулился, и в таком «уменьшенном» виде — о, да, гений, это точно проканает! — продолжил внимать моему чуду, открыто и смело стоящему перед широкой публикой. — Композицию, которую вы сейчас услышите, я хотела бы посвятить своим близким: моим верным друзьям и моим любимым папе и тёте Лее… — она посмотрела вниз и тепло кивнула зрителям, сидящим в первых рядах; на моё счастье разглядеть их я не мог. — …И ещё одному человеку, благодаря которому я стою на этой сцене, и которого, к сожалению, сегодня здесь нет, — она перевела дыхание, когда моё собственное едва не остановилось; даже издалека я заметил, её искренняя сияющая улыбка стала вдруг какой-то хрупкой и надломившейся. — Он спас меня и помог в очень трудный период моей жизни, а также стал моим первым учителем по музыке… — я прижал крепко сжатый кулак к губам, прикрыв глаза и не представляя, как смогу покинуть этот зал. — Однажды он сыграл эту мелодию, взятую мной за основу, полагаю, что и авторство принадлежит ему. Мы были детьми, и, признаюсь, я не знаю, что было в этой музыке для него, но… Я осмелилась отразить в ней что-то своё, дополнив и… — говорившая всё менее твёрдо, она вдруг замялась и почесала нос; пару раз она возвращала микрофон к лицу, но смогла продолжить только с третьей попытки, завершив свою речь сбивчивым покашливанием: — В общем, довольно слов. Вы всё услышите. Спасибо, — улыбнулась она так вымученно, будто извинялась за отнятое у людей время или старалась перекрыть улыбкой нечто, оставшееся за неимением сил невысказанным. Я понял в ту же секунду — оно будет ею сыграно.       Заняв своё место за роялем, она скооперировалась с остальными музыкантами и без вступления зазвучала мелодия. Та мелодия… маленькая и простая, не требующая от исполнителя большого таланта и особых умений. Сыгранная одним морозным днём бездомным семнадцатилетним мальчишкой, который не смог как-то иначе утолить тоску собственную, отказавшись ради улыбки своей малютки-любимицы от бутылки, и тоску общую, отказавшись от своей нелюдимой угрюмости вновь ради неё же. Ради тебя. Моя малышка…       Рей играла, задавая печальный лад, проникнутый слабо читаемой надеждой. Виолончели вторили настроению, растягивая и углубляя мрак, не рассеять, но скрасить который было поручено звонкой и нежной весенней капели металлофона. Да, это он и был. Плач о весне, которую нам с тобой было не суждено встретить вместе. Я всё помню, любовь моя. И твой отчаянный крик в коридоре детского дома, и цепкие, до жути цепкие пальцы, не желавшие выпускать воротник моей рубашки, чтобы расстаться на неведомо какие сроки. — Мы ещё увидимся, малыш. — Когда?       Рей играла, творя магию в содружестве с другими инструментами. Момент, когда к правой руке подключилась левая, утонув аккордами то ли в большой, то ли в контроктаве, ударил по сердцам каждого слушающего. Так звучала застарелая детская обида, горе и разочарование. Нас разлучили, но ведь то было только полбеды, правда? — Если уходишь — тогда вернись! — Я вернусь, Рей. Обязательно вернусь, слышишь?       Да, малыш, теперь и я всё слышу, отчётливо. Так звучит эхо моего предательства. Прости, родная, мне так жаль. Так жаль… — А сколько мне будет лет, когда ты вернёшься?       Она всё слышала тогда и помнила по сей день. Я велел ей не жить ожиданием, и она справилась. Она двигалась дальше во что бы то ни стало: жила, любила, дружила, играла. И помнила. Помнила того, чьё неосознанное предсказание сбылось в этот воистину праздничный день. — Не живи ожиданием, Рей. Я приду только тогда, когда ты перестанешь меня ждать.       Так и вышло. На сердце у неё плач, но он не только обо мне, я не до такой степени эгоистичен. Это мрачная, наполненная урчанием грома музыкальная туча с отзвуками поражений, с плавно стекающими по струнам тоской и ожиданием, и звенящими на фоне просвета радостями и победами, должна была рано или поздно излиться и заплакать. Это её диалог с миром, форма речи, рассказ о своём прошлом. О давно ушедших родителях, прикладывающихся к бутылке, о морозном крыльце, о чужой теплоте, отнявшей ставший почти родным холод. О десятках улыбок, окружающих со всех сторон… Десятках. Улыбок…       Когда судьба в ответ на мою прихоть и смелость расщедрилась на одно маленькое огромное чудо, ей, очевидно, подумалось, что мне этого будет мало. Гулять, так гулять! Теперь эта ведьма преподносила мне на блюдечке чудеса одно за другим. Моя семья, которую я так бесстыже и жестоко уничтожил. Четырнадцать микро-вселенных, истреблённые, как я верил, во имя собственного выживания. Души братьев и сестёр, которые я не уберёг от злого добродетельного умысла, оживали под звуки музыки, просачиваясь сквозь ноты и воскресая одна за другой. Я всех их помнил, как помнил и нарушенное — после года на свободе действительно нарушенное — обещание отыскать их всех. Я не представляю как, но точно знаю, что должен был хотя бы попытаться…       Крошка Агнес обожала солнце, груши и рисование. Конопатый Винс часто болел и умел отлично заделывать любую щель в хрупких, промёрзших стенах. Артистка Джули мечтала стать акробаткой, а шустрый Джеф бегал быстрее всех в доме. Крепыш Финн не боялся постоять за себя и своих друзей. Тихоня Роузи всё время игралась с железками. Малец Найн порою искал повод, чтобы подраться, а вот удальцу По повода искать не нужно было. Мелкий Фред — наш пугливый молчун, без устали стоящий на шухере. Тощий Томми — кривляка-забияка. У красотки Бонни была самая роскошная причёска, чёрные мелкие кудри. Малютка Клэр была безрассудно отважной, а её лучшая подруга Вита любила тёплые ветра и обожала мороженое. И, конечно, наш крепыш Коннор — бездонная кладезь самых смешных шуток…       Зал наводнили невидимые нити, не разорванные, как я был уверен, а только запутанные. Память о моей давно разбредшейся по свету семье толкала если не на поиск всех и каждого, то на действие, которое так и не было совершено мною: оказавшись в детской колонии и позже во взрослой, за все годы я так и не смел оплакать их — молча отвернулся через силу, даже не попрощавшись.       Что с ними стало? Выжили ли они в той холодной ночи или ушли навсегда? Боролись ли за свои жизни так, как мы с Рей? Помог ли им По? Где они все сейчас? Кем они стали? Что из них выросло? Какие победы и поражения пережиты ими? Ответов я не знал, как не знала их и Рей, сокрушающаяся об этом в музыке. Разлука и надежда на встречу не боролись за право вести в этом льющемся на весь мир диалоге, они шли рука об руку.       Мой музыкальный рассказчик и художник разящими и в то же время ласкающими сердце звуками сшивал разорванную в клочья материю — так собирался воедино я сам. Всё ещё запутавшийся в сетях, в жгутах и в цепях, которые так безропотно позволил на себя навесить, бережно храня в душе единственно желанные оковы — раненный, но, наконец-то, чуточку больше, чем просто живой…       Воздух в зале был пропитан чем-то застарело горьким и освежающе сладким. Беды прошлого музыка не смывала, всего лишь рассказывала слушателю всё так, как оно и было, но и горестей настоящего я даже в окончании мелодии не расслышал. Тяжесть шагов рояля и затяжные зарницы виолончелей не затмевали собою хрупкие, маленькие чудеса, отчётливо слышимые в невесомых перезвонах металлофона — последних каплях прошедшей грозы. Те самые чудеса, о которых я просил Рей рассказать мне при следующей встрече. Вот они. Сколь мрачным ни был бы фон, она умело рисовала по нему светлыми красками. Так она смотрела в своё прошлое, и надеюсь, что так же она поступала и в сегодняшнем дне.       Моя надежда подкреплялась постепенно утихавшей мелодией, возвращавшейся к своему началу — светлой печали в первой и второй октавах и поддержке флейт в миноре. Два последних «четверостишия» завершилось монологом одной руки, твёрдо, но плавно идущей по чёрно-белым клавишам, и с гладким звучанием струнных, поставивших точку в этой пьесе-главе, но не во всей истории…       …ведь сегодня всё ещё мой день рождения, и на правах именинника, я решаю, когда наступит окончание праздника.       Зал разразился шквалом аплодисментов в то время, как я из последних сил держался на ногах, наблюдая музыкантов, вставших в линию на авансцене на общий поклон. Тепло, то самое, что я когда-то передал Рей, любовь к музыке, которую я едва показал ей, приоткрыв одну из многих накрепко закрытых дверей — круг в эту самую минуту замкнулся.       Мой маленький пожарный, прежде умевший тушить только огнём, в этот раз справился со своей задачей, перестаравшись, в чём винить его было бессмысленно: масштаб трагедии и площадь тлеющего пепелища была ему неизвестна. У меня не было музыки, как у Рей, чтобы высказаться или выплакаться, когда приспичит, а ни один самый крепкий алкоголь никогда не добирался до таких глубин, которые теперь оказались затоплены под завязку не горючим, но чистой энергией, рвущейся наружу. Видеть тебя, слышать, быть рядом…       Кубометры утекающего сквозь года трудного счастья, которое дарует нам и забирает один и тот же палач и доктор, власть которому вручаем лишь мы сами, просились из меня наружу. Есть только одна материя, которую мы не в силах разорвать или перекроить себе в угоду, как бы ни старались — та властительница времени, чьим верным пленником, благодаря одной маленькой девочке, я являюсь с малых лет и по сей день… — Рей!!! — гаркнул я через весь зал, когда аплодисменты утихли и ведущая вечера собиралась взять себе слово.       Юные артисты на миг обернулись на их сокурсницу, которая крик тоже услышала, но не видела кто звал её, и ушли со сцены. Я оттолкнул с дороги бурчащую мне что-то вслед дамочку с её худосочным кавалером, и пошёл вниз, в сторону первых рядов. То ли от того, что народ стал на меня оборачиваться, то ли заметив движение в тени и сбоку, Рей, ослеплённая софитами, среагировала. Судя по тетради с нотами, полетевшей вниз, к её ногам, времени на узнавание много ей не потребовалось: полагаю, что «меня во мне» выдал тот же, что и в семнадцать лет, немалый рост и неизменная растрёпанная шевелюра.       Девушка прижала руки к лицу, слегка присев, словно ноги на миг подвели её. Не плачь, любовь моя, ведь все ноты заклинания тобою уже сыграны. Призрак из мелодии твоего прошлого вернулся.       Рей убрала руки от лица и посмотрела на людей, сидящих в первых рядах. Я был уже почти на полпути и успел ухватить, как одна голова в ровном ковре незнакомцев кивнула ей. В следующую секунду мой юный музыкант помчался на всех парах прочь со сцены, впопыхах рискуя носом пересчитать ступени короткой лестницы, ведущей в зал.       Окрылённая, Рей летела ко мне, как спешат навстречу солдату — любимому, вернувшемуся с долгой войны; брату, пропавшему без вести; отцу, ушедшему много лет назад из дома…       На последних шагах, моя печаль о том, что больше той девочки из воспоминаний я не увижу поблекла — чьи, если не её слёзы стоят в счастливых глазах? Уже на подлёте, за миг до объятий, я произнёс в глубоко печальной радости, искривив губы во всего одно слово: — Динозаврик… — улыбнулся я, поймав любовь всей моей жизни на руки.       Крепко прижав моё счастливо ревущее тепло ближе к сердцу, я слышал вокруг себя только заливистый хохот сквозь безудержные слёзы, да вдыхал её — дикую девчоночью радость, уткнувшуюся носом в мою мальчишескую солёную шею.