***
Касаемо дядиной воспитанницы, в последнем вины Люка не было — я сам обрубил единственную нить, сохранявшуюся между нами после личного разговора и просьбы о невмешательстве в мою жизнь. С того момента он больше не навещал меня, звонков тоже не было. Связь наша ограничилась изредка присылаемыми им фотографиями подрастающей Рей. Судя по школьным и дружеским сюжетам, имеющим на переднем плане светлые улыбки, она всё больше год от года радовалась жизни, что исключительно благотворно отражалось и на моей расшатанной нервной психике. На протяжении целых трёх лет я терпел это неприкрытое издевательство от моего дяди, в тайне от своих друзей и от своей гордости наслаждаясь сладкой мукой, но в один день этому постыдному удовольствию с косого взгляда Сноука настал конец. Его живое любопытство в момент, когда он случайно увидел фотографию четырнадцатилетней Рей, нарушило мою болезненную идиллию. — Кто она? — Никто. — Ты мне о ней не рассказывал. Эта краткая беседа вкупе с недобрым взглядом, каким Сноук облапал точёную фигурку девочки, привела к тому, что я был вынужден ответить Люку, настоятельно прося не присылать больше новых фото, хотя мой наставник и не пытал меня расспросами и впредь об этом ни разу не заикался. Дядя к моему душевному спокойствию меня послушал. Быть может оттого, что к тому моменту Рей стала для него кем-то большим, чем просто воспитанницей и ученицей. На протяжении пары лет он привозил её обратно в приют на летние каникулы и по окончании второго раза, когда Рей было уже тринадцать, он оформил над ней опеку, подарив новый дом. Подписи на открытках гласили, что она была на седьмом небе от счастья, а судя по её лицу — с какими сияющими глазами и как крепко и трепетно она обнимала своего новоиспечённого приёмного родителя, сомневаться в этом мне не приходилось. — Ты не говорил, что предпочитаешь помладше. Я бы… — Сделайте одолжение. Просто забудьте об этом, — попросил я, спрятав фото, которое позже порвал и выбросил: перестраховщик хренов! Сноук всё не так понял, и слава богу. Я оставил всё, как есть. Пусть думает, что я дрочил на изображённую невинность, чем обо мне, питающем куда большего спектра чувство к этой распускающейся, нежно цветущей красоте. Что до слов о предпочтении… Мой наставник, при всей его строгости и суровости, умел воздавать своим людям по заслугам, порою сменяя свой хлёсткий кнут на сытный, мягкий пряник… Потрёпанный такой, третьесортный нарумяненный пряничек, приходивший с его подачи на один час в закрытую комнату для свиданий, точно зная, с какого бока он будет объеден в этот раз. У меня, занимавшего в свои двадцать с небольшим более высокую позицию в рядах Сноука, было право взять общую на троих сладкую конфетку первым, чем я, разумеется, пользовался. Приятно было в той же степени, что и мерзко, но хочешь трахаться, умей делиться. К счастью, долго внутри этой схемы я не просуществовал: я рос зверем ненасытным, но и не всеядным — пусть мне суждено питаться падалью, но делиться ей я был не намерен. Мой помятый кусочек короткой радости, ненадолго утолявший лютый голод, только пуще раздразнивая аппетит и вынуждая с жестоким жаром набрасываться на новую порцию, со временем стал доставаться исключительно мне. Остальные псы, рангом пониже, завидовали, но примирились с моей привилегией, дарованной нашим лидером, обзаведясь другой обмусоленной сахарной косточкой. Ничего общего в том, что я делал — что соглашался делать от безысходности и ограниченности вариантов — с тем, что мне посчастливилось испытать в шестнадцать лет с моей первой любовью, не имелось. С той мы поддавались ничем не заслуженному кем-либо из нас удовольствию; наши тела легко отзывались на внезапный огонёк, зажёгшийся в груди каждого. Действуя почти бездумно и в то же время осознанно, позже я охотно возвращался мыслями к нашему теплу и объятиям, купаясь в сладкой неге вновь и вновь. В случае же с моей роскошью в застенках: сколь сильно я жаждал самых естественных вещей и действий, с равной жажде неестественностью мне хотелось покинуть комнату для свидания как можно скорее и забыть о случившемся там вплоть до новой встречи (а в идеале, вообще не возвращаться к такому горькому сорту любви). Это положение дел, для сравнения, было заслуженной вполне конкретными поступками «любовью», а вместо огонька мне вполне хватало и той тусклой искры, что проскакивала всегда точно по графику встреч, если я собирался использовать данное мне время по максимуму, и также закономерно затухала. Не могу сказать, что вопросы любви, секса и женщин особо терзали меня тогда, ведь я был уверен, всё обстоит довольно просто; намного позже я признался себе, что в то время и закладывался фундамент отношений с противоположным полом, и фундамент крепкий. Всего на несколько минут мне предоставлялась в пользование ограниченная «свобода» действий, но и радость от неё была тоже конечна. Природа загоняла меня в капкан, ставила в угол, связывала руки — с таким чувством на душе я смотрел на тело той, чей похотливый вид просто не позволял мне мыслить и видеть иначе. И отвернуться (а попытки я правда предпринимал) я не смог. От наставника — подарок, от судьбы — издёвка. Я получал то, что хотел, мучаясь при этом невозможностью заполучить желанное. То ли стройный, поджарый пряничек был с гнильцой, то ли горечь на языке оставалась оттого, что вовсе не пряниками Сноук воздавал по заслугам, платя нашим шлюхам из благих побуждений: ещё один кнут, пропитанный грязным опьянением, за сладостью которого скрывалось истинное лишение…***
Что осталось от этого опыта по сей день? Помимо сытого омерзения и взращенного в себе смирения, номер в телефоне всё той же преданно ложащейся под меня подстилки, позвонить которой мне и не дал мой дорогой дядюшка, удружив. Номер мой у Люка оказался по моей вине и в очень схожей с нынешней ситуации (это я про алкоголь в крови). Год назад, когда я вышел, между нами внезапно состоялась мимолётная встреча; обмен любезностями вышел кратким и скомканным — меня ждали люди Сноука, готовые отвезти на «базу». Старикан, препарируя меня своим якобы всезнающим взглядом, зачем-то принялся делиться новостями из своей жизни, хотя я ни разу не намекал на то, что мне интересна любая информация, которую он может мне предложить для ознакомления. Так, из нашей сдержанной, наигранно цивилизованной беседы я узнал, что школу Люка в его глухомани закрыли аж четыре года назад, и с тех пор он со своей приёмной дочерью (у которой всё, слава богу, было хорошо) жил в Лондоне. По окончании той встречи он передал мне бумажку со своим номером — которую я демонстративно смял, но не выбросил — уточнив: «На всякий пожарный». И всякий пожарный настал спустя, кажется, месяц свободы, когда я позвонил ему, надравшись первый раз после одиннадцати лет строгого и беспрекословного соблюдения сухого закона. Не помню, что я ему тогда нагородил, наверняка, чуши несусветной, раз был в стельку пьян, но после того звонка он отчего-то посчитал, что имеет право доставать меня новыми, заваливая попутно горой сообщений, которую я и не думал разгребать. Я смотрел на всё ещё идущий вызов, занеся палец и приготовившись обжечься. На самом деле, он настойчиво искал контакта со мной не только в этот день, но и с самого начала недели. Наверное, мне давно уже стоило открыть сообщения от него и очистить историю диалога. Слабое любопытство, что же в его жизни может происходить такого, что он так настырно желает этим поделиться со мной, толкнуло меня в пучину сарказма, идущего под ручку с безразличием, когда я провёл пальцем по холодному экрану, убирая свет, бьющий в едва открывшиеся после беспокойного сна глаза, к уху. — Бен? — Скоропостижно скончался в возрасте тринадцати лет. Кайло Рен к вашим услугам, — улыбнулся я полумраку своей квартиры. С залежами пустоты и тоски в сердце, без любви и без ненависти к этому человеку, спасшему от меня мою душу много лет назад, увезя её за тридевять земель, я отупело внимал строгой, отеческой хрипотце в голосе. Очередной «всякий пожарный» настал, так что, давай, старик, рискни потушить тлеющие угольки, ограняющие лёд в сердце твоего племянника-отморозка. Только помни: однажды ты уже обжёгся, сунув свою провинившуюся голову в языки племени. Осмелишься повторить ещё разок? — Вижу, ты уже отметил, — вздохнул дядюшка, не спутавший трезвую иронию с пьяной. — С днем рождения. Усилием полусонной, слабой воли, я заставил себя проглотить пригоршню глупых острот и выслушать. — Как у тебя дела? — От-вра-тительно! — фыркнул я в телефон, отчаянно жалея, что после этой беседы, своё размалёванное худосочное средство от тоски я так и не призову на помощь. Настроение ушло также быстро, как и пришло. Так и придётся безрадостно трезветь в одиночестве и во мраке, дожидаясь наступления деловой ночи. Проклятье! А ведь вечер ещё только начался. — Что-то случилось? — нет, вы гляньте, кто тут за меня волнуется! — Ага. Жизнь, — отчего-то произносить скорбные вещи с улыбкой на лице было удобнее, словно жест скрадывал трагизм, пусть и не принося с собой радости на замену. Однако, голос разума пробуждался по ходу речи, заставляя собраться с силами: «Дьявол, Рен! Сколько тебе лет? Прекрати отвечать ему, как ребёнок!» — О-у… — растерялся Люк на пару секунд и выдал самый неожиданный тост, какой я только ожидал от него услышать: — Тогда прими мои искренние соболезнования в этот скорбный праздничный день! Я настолько проникся потрясающим чёрным юмором дядюшки, шедшим в такт моему, что на миг протрезвел, посмеявшись с идиотской улыбкой на лице. Гадёныш выстрелил метко, попав ровно туда, куда и метил. Удивительно! Можно подумать, он знает меня как облупленного, как я среагирую на его бред. Вскарабкавшись по спинке дивана, я принял сидячее положение. Голова кружилась, но не сильно. — Что я слышу! Кто-то, наконец, научился шутить? — ответил я обрадовано, но с оскалом. Лучшего поздравления, более правдивого и злободневного, чем услышанное, я и не желал получить. — Бен, я серьезно. Что стряслось? — Я напился, — произнёс я, точно сдавался на растерзание старому волку… — Ладно. И почему? …Но даже укуса от него не получил. Стареешь, зверь, стареешь. — Потому что я сейчас нахожусь в получасе езды от твоего дома, — слова вытекли из меня плавной рекой, ощущаясь единственной правильной фразой, произнесённой мною за день, как вслух, так и мысленно. Вслед за ней и градус алкоголя в крови будто резко понизился: пьяные улыбки сошли на нет, и горечь стало нечем перебить. — Ты… Ты сейчас в Миннеаполисе? — Люк тоже среагировал так, словно наше с ним местоположение было первым, о чём ему следовало поинтересоваться, а он так оплошал. — Да, — ответил я, думая, что это мне следовало бы удивляться. Ведь на самом деле оплошал не он, а я, когда год назад не спросил, что привело его в наши североамериканские края, помимо моего выхода на свободу. Мотив оказался прост, как я узнал только в прошлом месяце — переезд. Какого чёрта они с девчонкой оставили Лондон, и что им и дальше там не жилось, я разумеется ни разу после этого не уточнял. Да и разузнал я об этом по своим каналам, находясь под влиянием энного количества выпитого спиртного. Да, похоже, что мои запои и связь с Люком, можно смело называть закономерностью. В мой первый бесконтрольный запой я позвонил Люку и наболтал всяких глупостей. Во второй — на пьяную голову решил вдруг разузнать где и что эти двое. Сегодня подошёл к концу мой третий марафон: так и быть, сознаюсь, о чём умолчал в самом начале — я бухал несколько дней к ряду, взяв себе недельку отдыха от всех и вся, чуя, что с возвращением Сноука я отпуска дождусь не скоро. Исходя из сложившегося сочетания несочетаемого, сегодня тоже должно было произойти что-то несуразное и бесконтрольное. Ох, чует моя душа, что не ночная сделка заставит меня очухаться, а одним звонком от Люка я сыт не буду… — Когда ты приехал? — Я здесь живу, — напомнил я и тут же смекнул, о чём вопрос. После выхода из тюрьмы я наплёл Люку, что уезжаю из города, мол мир зовёт, хочу иметь будущее без привязки к прошлым местам, пятое-десятое. Толпа встречающих сыграла мне тогда на руку. Люк и правда поверил, что здесь я не останусь. Может, поэтому и привёз «Скайуокер-младшую» обратно в её родной город? — И когда ты вернулся? — по ехидному тону я понял, что он решил, что я соврал ему тогда, и поспешил разочаровать: — Моя деятельность предполагает разъезды время от времени. Я никогда по-настоящему не уезжал отсюда. Я ждал, что он начнёт возмущаться, но дядя почему-то, наоборот, воодушевился. — Так… Это же просто отлично, Бен! Господи, а я-то переживал! Приезжай! Чёрт! Вот только этого зазывалова мне сейчас не хватало! — Я выпил, мне нельзя за руль. — Скажи, где ты — я вызову такси! — он говорил так радостно и бодро, будто прыгал сейчас на месте от нетерпения вокруг накрытого праздничного стола. Нет, надо срочно заканчивать этот бред! — Прощай, Люк, — пока мой палец летел к кнопке «завершить вызов», я услышал спасительный крик, остановивший меня: — Постой! А как же Рей?! Я едва не раздавил телефон в руке, сжав корпус так, что костяшки побелели. Стиснутые зубы жалобно скрипнули. — Что с ней? — вернул я сотовый к уху, прикрыв глаза. — Как что? Я же тебе писал ещё в начале недели! — Что писал? Я не читаю сообщения. — Ты?.. Боже, Бен… У неё сегодня концерт! — Что? Какой концерт? — открыв глаза, я еле-еле представил школьную костюмированную постановку какой-нибудь пьесы. Рей, играющей в ней… Тут картинка застопорилась: во-первых, я не видел её после четырнадцати лет, и во-вторых, она уже не школьница. Этой малютке сегодня должно быть двадцать — двадцать! — чёртовых лет. — Она… Слушай, просто приезжай, хорошо? Можешь не встречаться, так хотя бы посмотришь на неё! — И зачем мне это? Ловушкой разило за километр. Если я увижу её, это будет взглядом самым что ни на есть бесповоротным. Так рисковать я не готов. Моя жизнь давно устаканилась, и наводнять её призраками я не собирался. Ведь не собирался же? — Не нужно тебе, тогда сделай это ради неё, — Люк, оказывается, и не думал взывать к моим желаниям, ему хватило бы и простой уступки с моей стороны. Он старается для неё, не для меня. Всё, как и тогда. Я невольно улыбнулся. Самым уголком рта, зато с зажатой в нём искренностью. Люк заботится о ней. Дело выгорело. Рядом с ней правильный человек, как я и хотел. Что до меня — я и так себя прекрасно чувствую на своём месте. Прекрасно. Чувствую. На своём. Месте… Многоточиям и проклятым «но» здесь не место — финита ля комедия! — Прошу, Бен. Приезжай. Концерт будет в музыкальном колледже на Клируотер-роуд, пятнадцать. Неужели ты откажешься от такого подарка? — только сейчас я разобрал шум-гам на фоне. Похоже, Люк уже был там. Она уже учится в колледже… Нет, ты слышал? Она!.. Я закрыл лицо свободной рукой, облокотившись о колено, и прикрыл глаза. Рей… — Подарком мне было бы, если бы ты отстал и больше не звонил из-за всякой ерунды! — бессильно рыкнул я и сбросил вызов. Я поступил так, как мне и следовало. Не потому что я говнюк. Я взрослый, ответственный человек, воин, который помнит, кому он присягал на верность, который знает, перед кем ему держать ответ — перед главнокомандующим, Сноуком. Не собой, не Люком и не Рей. Мы трое — не главные люди в моей жизни. Мои потребности всегда были ничтожны и минимальны, а Люка и Рей — безопасно далеки, чтобы я с дуру дерзнул исполнить их. Так отчего же именно сейчас, став таким умником-разумником, я хочу для себя непомерно многого, точно капризное дитя, которое сто лет как не баловали? Коснуться взглядом своего прошлого, ведь именно это для меня олицетворяет Рей — только это? Ведь именно этого я хотел пару часов назад, вливая горючее в бак. Для какого движения я себя заправлял? В каком направлении мне надлежало отправиться? В могилу — слишком рано, на Клируотер-роуд, пятнадцать — слишком поздно. Или?.. Уговаривая себя не делать глупостей, я улёгся обратно на мягкие подушки и почувствовал, как рискую провалиться в сон. А значит, рискую не увидеть нечто, ставшее за все годы разлуки до боли далёким. Рыкнув пуще прежнего, я вернулся в сидячее положение. Ещё один парадокс: я хотел увидеть Рей так же страшно, как и не хотел. Я боялся и одного, и второго. Утопив на дне сердца свой оберег, я так и прожил все эти годы, боясь лишний раз коснуться его. Словно динозаврик, мерно плывущий на дне моей души, вымахал там в клыкастого монстра, способного откусить мне руку. Долгими, бесконечно долгими годами: никакой связи с Люком, никаких фотографий и никаких разговоров о ней… Даже из мыслей я настойчиво выпроваживал этого ребёнка, что подвывал и поскуливал всякий раз, словно верный пёс, которого его же хозяин лупил и гнал со двора. Больно, стыдно, противоестественно. Но иначе я бы не сохранил связь не то, что с ней или Люком в сегодняшнем дне (пусть это всего лишь звонки и сообщения, на которые я не отвечаю) — я бы лишился своего прошлого, где потихоньку год за годом умирала память о лучшей версии меня; я стремился волею Сноука к тому, чего моя собственная воля до жути страшилась — забыть о золотом времени в моей жизни, когда я испытывал сомнения куда страшнее нынешних, но был непоколебимо уверен в том, кто я такой и зачем живу. Когда поступки меня не определяли, а я определял то, какими они будут. Друг. Брат. Опора. То, что я творил после… С подачи Сноука… Костолом. Оружейный барон. Наркоторговец. Список моих титулов и регалий можно продолжать долго, он не маленький, ведь и империя Сноука не из мелких, как я был уверен в свои наивные восемнадцать. — Чёрт… — шепнул я в ладонь, вытирая сухое, перекорёженное лицо. Таково лишение свободы, на которое я пошёл добровольно. Заключение, в котором оказалась и Рей, не имевшая сил в свои восемь лет решить как-то иначе. Я выбрал тогда всё за нас двоих, и выбрал, чёрт возьми, правильно! Тюрьма внутри тюрьмы, одна страшнее другой, но куда мне было деваться? Я бы вновь ступил за эту абстрактную решётку, огородив мой маленький светлый мир от мира большого и страшного. Я не мог и не хотел его уничтожить, как поступал с другими своими слабостями и страхами; как истребил в себе четырнадцать процветавших бездонных вселенных, даривших свет в непроглядной тьме. Не хотел, чтобы Сноук указал мне в один прекрасный день на этот «ужасный недостаток» и дал команду «Убей!». Пожиратель миров и душегуб — вот кем я стал на просторах своего бескрайнего космоса. Что бы во мне тогда осталось, задуши я голыми руками последнее живое и светлое, ютящееся где-то на дальних, пустынных рубежах, на самом краю галактики Рен? Я этого не сделал, чем уберёг себя от петли, но лишённый всех прочих «изъянов», я — мистер оплошенство! — и сейчас представлял из себя почти пустую оболочку. Пепелище, угольки на котором всё никак не погаснут, мучая неплодородную землю, то разгораясь от ветра перемен, то истлевая, прожигая сердечный грунт до крови. — Проклятье… Люк… Я набрал в лёгкие побольше воздуха и, шумно выдохнув, пролистал в телефоне сообщения. Люк не сказал, во сколько концерт, но ответ уже неделю как ждал моего внимания в непрочитанных. Так и есть. В шесть вечера. Часы в углу экрана показывали без пяти шесть. Ехать от моего дома до названного адреса минут двадцать. Рей… Я рванул с места и тут же поморщился от волны боли, окольцевавшей голову. Потерев виски и лоб, я покинул квартиру с тем, что боль стекла с макушки куда-то за горящие уши. Чёрная куртка, связка ключей, пара движений растопыренной пятернёй взамен расчёски по растрёпанным, отросшим почти до плеч волосам. По дороге надо будет купить что-нибудь пожевать, чтобы сбить запах. Проклятие! Да и вид неплохо бы отрепетировать чуть более трезвый. Проскочив мимо зеркала в коридоре, чуть не навернувшись второпях на идеально чистом полу, я шлёпнул себе пару раз по щекам. Сунуть охране заведения на лапу не проблема, но мне в целом не больно-то хотелось привлекать внимание своим амбре — обычно нормальным людям, чтобы шарахнуться от меня прочь, было более чем достаточно бандитской рожи со шрамом. А тут ещё и учебное заведение… что ж, деваться некуда, перетерпят. А вот что скажет она? О, нет, друг! Даже не надейся! На вашу встречу даже Люк не рассчитывает! — Зараза, да шевелись же! — отчитал я медленно летящий вниз лифт. — Сволочь, да заводись ты!!! — отругал я ключ в своих трясущихся пальцах, что не торопился входить в замок зажигания, стоило мне сигануть с парковки в машину. Заведя-таки через одно место колымагу, чей багажник был набит сумками со стволами, я вырулил через двойную сплошную на противоположную полосу, вызвав возмущённый рёв соседних авто. Пусть ревут! Мой звенящий детской радостью и искрящийся взрослым трепетом внутренний голос им всё равно не перекричать. Вот он я — усталый человек без возраста и хозяина, наскрёбший в себе остатки выплеснутой, растраченной непонятно на что силы, и бросающий их на дорогу к спасению. Не за памятью своей я ехал, не за прошлым. К этим двум столпам продрогшее сердце не рвалось бы из горящей груди со скоростью и мощью, превышающими уже превышенную скорость и выжимаемую мощь из летящего на красный свет авто. Да и буду уж до конца с собой честным, память о прошлом я сохранил в себе на ура, вот только воспользоваться ей себе во благо пока не знал как. Почему я снова по-чёрному пил и безостановочно рассуждал о жизни в этот день? Потому что только такая рука помощи мне была доступна. Всё лучше, чем ничего. Согреть продрогшую душу мне было больше нечем, а добрые советы от Сноука я получал всё реже и реже. Тепло, что я чувствовал тогда, будучи костлявым голодным оборванцем в компании таких же беспризорников… Я ждал, что оно вернётся с моей новой семьёй или с вязкой сытостью, или с наращенной упорным трудом горой мышц, или… — должно было! — но нет. Боже, неужели я так сильно промёрз тогда, в семнадцать лет, что так и не оттаял за все годы тепла? Или, наоборот, я оттаял настолько, что в моей груди снова разгорелся недобрый огонь? По-своему верно и то, и другое. Искомая правда, в кои-то веки, наконец-то, близка ко мне. Ещё не рядом, но я сам к ней приближаюсь. И делаю это с теми же раскрытыми объятиями, доверием и слепой надеждой, с какими тогда, много лет назад, мне под шарф подсунул замёрзшие лапки сидящий на моих руках грустный маленький динозаврик — семилетняя девочка с тремя пучками шоколадных волос и с огромными тёплыми глазищами. Мы стали старше и не виделись тучу лет, но разве что-то между нами изменилось? Я привычно оскалился, желая улыбнуться, а потом с непривычки вдруг правда взял и улыбнулся... по-настоящему... самому себе... а кажется, что всему миру! Чудеса или бесовщина? Мне всё равно, ведь вечно отсутствующие пожарные расчёты скоро получат шанс выполнить своё мирное большущее дело — всеми нотами, терциями и аккордами пролететь над раскалённой пустынной местностью старой как мир трагедии. В душе своей я тебя уже слышу... Прошу, любовь моя, сыграй мне на бис! Мои волосы трепал тёплый ветер. За окном стояла июньская жара. В воздухе наконец-то запахло свободой!