крошечный Бэмби

Дьявол не носит Prada. Дьявол носит горчичную куртку и много курит за периметром школы. Сжимает длинными пальцами самокрутку и выдыхает прямо в лицо дымно-мятным. От него пахнет апельсинами и корицей, густые волосы всегда в беспорядке, а лазуревые глаза отражают солнечный свет. или сами светятся. Лука не разобрался. В Париже снова дожди. Долгие, проливные, бесконечные. Капельный шум заглушает лекции учителей в классах, или Лука просто не на том концентрируется, не суть важно. Мутное мартовское предзакатное солнце облизывает сырой асфальт худыми лучами. Почти болезненными. Пустой школьный двор веет прохладой и запахом вымокших деревянных скамеек. Лука безучастно вглядывается в окно, рассматривая стекающие по стеклу капли. Через приоткрытую форточку в помещение заползает прохладный ветер, вызывая неровный строй мурашек по спине и рукам. Давно ли всё это началось? Наверное, нет. Дождь льётся третью неделю. Лука знаком с Дьяволом чуть меньше месяца. Его зовут Э-л-и-о-т-т, Элиотт. Он говорит ”!лять, Лука” чаще, чем делает вдохи/если он их вообще делает/. Смеётся так по-детски забавно, накручивая прядь волос на палец, и виолончельный голос опаляет ушные раковины шёпотным ”Бэмби”. Лука, ты такой крошечный Бэмби. — Я же сказал тебе, чтобы ты не ходил в архив в одной футболке, — Лука слышит тихие шаги за спиной. Луке очень интересно, почему его голос — постоянный любовник смога — до сих пор слишком мягкий. Слишком плавный, настойчивый. Не прокуренный до основания, до дымящейся эмфиземы лёгких. Он забирается внутрь, игнорируя любые сопротивления, впитывается и эхом разносится по всему телу. Вибрациями по коже. Дрожью. — Мм? — глухо. Складывая руки ему на плечи, заставляет упереться затылком в живот. — Говорил или нет? Иногда Луке хочется спросить, всё ли у него в порядке с головой. Но он боится. Боится, что его ”нет” ничего не изменит, оставит Луку привязанным к его прикосновениям и глазам, в которых всё горит адским пламенем. В которых он сам горит адским пламенем. Давно ли всё началось? Наверное, нет. Дождь льётся третью неделю, Лука отражается в дьявольских радужках сто шестьдесят четыре часа. Иман как-то обмолвилась, что отдаст траву, если Лука поможет освободить пыльный архив от кучи бумаг, перепечатав те. В первый день благого дела он чувствовал себя особенно херово. А потом прямо в дверях клюнул носом грудь высокого худощавого парня со взглядом Медузы Горгоны. А потом понял, что дури у него теперь предостаточно. Его ладони тяжёлые, как будто он со всей силы давит ими на плечи и хочет сломать нахуй позвоночник. Но пальцы выжидающе постукивают по косточкам ключиц, и Лука чувствует слабое шевеление волосков на макушке, куда, кажется, он выдыхает, как разъярённый бык. А Лука машет спокойствием, словно красной тряпкой. Тут действительно прохладно. Но не настолько, чтобы слушаться его указаний. Лука сжимает пальцы на своих бёдрах и мысленно строит стену. Какое-то время всё ещё чувствует его руки, что прожигают ткань футболки, на плечах. И затем резко всё прекращается. За спиной слышится какое-то шуршание, а в следующее мгновение голову секундно сжимает узкая горловина свитера. Элиотт поправляет свою перекрутившуюся футболку и заботливо натягивает кофту на плечи Луки, почти заставляя его приподнимать руки, чтобы просунуть в рукава. — Ты что, ебанутый? — Лука поворачивает голову в сторону, едва ли не тыкаясь носом ему в щёку, пока он расправляет ткань на рёбрах. — Ты что делаешь? — Ты что, ебанутый? — передразнивает Элиотт, ухмыляясь своей этой тупорылой ухмылкой, которую Луке хочется стереть пальцами, как след карандаша с бумаги резинкой. — Ты что делаешь? — Я серьёзно. Лука выглядит в этом свитере глупо, несуразно, нелепо, мешковато, нескладно, неуклюже, бредово, хотя бы потому что это Элиоттов свитер. И в нём до тошноты тепло и уютно. Луке страшно. — Я серьёзно, — смеётся, как сумасшедший, плюхаясь на стул рядом. — Бе-бе-бе, маленький сердитый Бэмби. Разве тебе не говорили, что нужно слушаться старших? Дьявол не носит Prada. Дьявол носит чёрные дыры в своих глазах, что безостановочно высасывают душу из Луки. Он закидывает ноги на стол и складывает ручки на своих рёбрах. И выглядит совершенно невинно, если бы не эти грёбаные глаза, беззастенчиво оценивающие его сейчас. Луке неуютно от этого взгляда. Как под прицелом. Он закатывает длиннющие рукава, что всё равно сползают вниз, как-то неловко приподнимается с места и отходит к стеллажу с книгами, беря в руки одну из. Это бред. Вся вот эта вот ситуация — полнейший бред. Идиотизм, не иначе. Лука даже не понимает, почему продолжает сюда ходить, даже когда всё уже давно перепечатано, и Иман вернула травку. И почему Он ходит? Лука проклинает всё на свете за этот вопрос, заданный — он уверен — в дебрях мыслей. Там, куда невозможно пробраться никому, но Он пробирается, не иначе как слышит это. Встаёт со своего места. И подходит. Ближе. Бэмби судорожно сглатывает и начинает перелистывать дрожащими пальцами сухие страницы книги. Он не видит слов, не может их прочесть, потому что в поле зрения, что сейчас охватывает лишь серебристый паркетный пол архива, уже существуют носки чужих ботинок. — Мне срать на твои просьбы, — уперев взгляд в какое-то слово, хрипло произносит Лука, и ему на самом деле уже плевать на его реакцию. Потому что хуже быть не может. — Это была не просьба. Страница, придерживаемая двумя пальцами, колышется. То ли от выдохов Элиотта, то ли от дрожи рук Луки. Он поднимает взгляд и кривит лицо: ”что ещё скажешь?” — Приказ, — спокойно объясняет Элиотт, пожимая плечами. Въедается в северно-ледовитую радужку церберами своих глаз. И ему почти смешно от этой показной надменности в голосе, когда во взгляде его перемалывает мельница. — Мне срать на твои приказы, — резко выдаёт Лука, захлопывая книжку. Глубоко вздыхает и прижимает её к груди, как бы обняв руками. Элиотт хватается ладонями за края стеллажных полок по обе стороны от его головы и чуть наклоняется. Ему кажется, что у Бэмби кожа пластами прямиком из ада. Такая горячая, что напоминает родные стены. Такая горячая, что можно подкуривать. Он пахнет морозной свежестью, что — Элиотт уверен — потухнет, как уголёк, прикоснись он к нему. Такой до скрипа зубов сжавшийся, будто боится. — Неужели, — опять ухмыляется, наклоняясь ещё ниже. Чувствует упёршуюся в грудную клетку книгу, опускает взгляд. Читает: ”Божья слабость”. Господи, какая ирония. — Думаешь, она спасёт тебя? — усмехается, поведя головой влево. Смахивает непослушную чёлку с глаз, пробуренных адовыми глубинами. — От чего? — его крохотные ноздри раздуваются. Злится? Боится? Волнуется? — От меня. Дьявол не носит Prada. Дьявол носит пламень под кожей, расходящуюся ставнями в жаркие подземелья. Лука слышит приглушённое ”попадёшь в ад — посажу тебя там на трон”, и ему очень хочется согрешить. Мир рушится под ноги в демонической пляске, а Луке очень хочется согрешить. — Чего ты добиваешься? — его губы двигаются, но Элиотт не слышит слов. Не различает, только остервенело впивается взглядом в зефирные половины, уже ощущая приторный вкус. — Ничего, — и подаётся вперёд, на пару секунд замирая, вдыхая аромат его кожи. ”Божья слабость” с глухим хлопком падает на пол, Элиотт отпихивает книгу в сторону своей ногой. Он наклоняется всё ниже и ниже, пока расстояние между их лицами не теряет все миллиметры. Луке очень хочется закричать, но он молчит, пристально вглядываясь в глаза напротив, пропитанные ядом Василиска. Он почти не жалеет, что пришёл сюда. Он почти рад, что проебал травку на той вечеринке. Он почти счастлив, что знаком с Элиоттом. Уголка губ касается влажный горячий язык, он скользит по нижней губе. Луке кажется, что слышится треск стеллажных полок под ладонями Элиотта. Но его руки здесь — на тонкой шее, вжимая пальцы в мягкую кожу. Элиотт вдыхает полной грудью, узнавая свой собственный запах апельсинов и корицы, смешанный со свежестью Бэмби, пропитанной шоколадом. Это дурманит голову. Он впивается с остервенением в его дрожащие губы, сталкиваясь зубами. Проглатывает его недовольное мычание и сильнее сжимает голову пальцами. Лука неуверенно поднимает ладони и кладёт ему на грудь, чувствует жар. Это его нутро, да? Так обжигающе. Лука уверен, что на коже рук будут ожоги, но это лучше, чем туманная изморозь, что обычно обитает внутри. Ему так хочется забраться ручками под ткань чёрной футболки, но он боится. И в следующую секунду почти падает на пол, потому что Элиотт снова слышит его мысли — хватает его ладони и, оттянув материю, прижимает к своим рёбрам. Это похоже на прикосновение к раскалённой подошве утюга, когда верхний слой кожи прилипает, обугливаясь. Но его грудь просто, просто горит, полыхает, и Луке представляется, как вспыхивают сейчас книги за его спиной, отскочи вдруг искра. Его влажные ладони с ледяными подушечками пальцев ползают по груди, задевая ногтями бусины сосков. Каждый раз Элиотт вздрагивает от этого, а Луке хочется улыбнуться, потому что это тело так реагирует на его прикосновения, и это почти сумасшествие. Руки горят так сильно, будто он только что помешал ладошками угли. В кожу на затылке впиваются короткие ногти, сразу же проскальзывают сквозь густые волосы, спутывая пряди. А затем ладони спускаются к худым плечам, сжимая хрупкие кости. Пухлые губы мажут поцелуями по коже лица. По линии челюсти — вниз на шею, к пульсирующей артерии, клыками прикусывая скрытый поток крови, насыщаясь лишь её апельсиновой свежестью. Луке страшно и жарко, он закатывает чужую футболку вверх. — Сними, — выдыхает ему в макушку, пока Элиотт целует ямочку ключицы. Он шипит и недовольно фыркает, отвлекаясь от нежной кожи, что вкусом напоминает этот тающий киндер шоколад, любимый всеми детьми на планете. Элиотт его ненавидит. Ненавидит сейчас, пока тоннами жрёт иллюзию. Стягивает с себя вещь, откидывая куда-то в сторону. Змеиным языком исследует чужой рот, и Лука почти давится от ощущения этого в глотке, вжимается всем тоненьким телом в его адово распятие, почти стонет. Он скользит руками по плечами, запоминая пальцами каждую ямочку, каждую впадинку, нащупывает шейные позвонки и пересчитывает. Один, два, три... семь, но у Драконов их около ста. Луке не верится: ты меня не обдуришь. Элиотт помогает избавиться от душного свитера, который самостоятельно натянул на него каких-то десять минут назад. Невероятно, всего десять минут назад Луке было вообще-то срать на его указания, а теперь он послушно выполняет даже неозвученные. Он стягивает с крошечного тела футболку, и грудь Бэмби тут же покрывается мурашками. Элиотт жмёт его к себе, ему кажется, что собственная кожа липнет слизью к чужой груди, и это, блять, абсолютно. Абсолютно непривычно. Бэмби разворачивается, впиваясь костлявыми пальцами в стеллажные полки, прижимается худыми лопатками ко всё ещё горячей Элиоттовой груди, чувствуя чужое возбуждение, упёршееся в поясницу. У Луки подкашиваются ноги, но парень хватает пальцами его рёбра, сильно сдавливая. Водит языком по пряной коже затылка, кусая и тут же зализывая. — Твой последний шанс уйти, — громко выдыхает Элиотт, цепляя взглядом блестящее колечко серёжки в мочке уха. И сам же отнимает этот шанс, прикусывая небольшой пирсинг зубами, оттягивая. Проскальзывая кончиком языка в кольцо, щипает мочку губами. — Я не хочу, — Лука судорожно хватает воздух ртом, чувствуя этот идиотский — такой чужой — холод на опухших губах. — Не хочу уходить. Лука терпит лёгкую боль от укусов, хватаясь ладонями за его руки, грудью вжимается в деревянные полки книжного шкафа, пока спину обливает раскалённая лава. Слышит, как гремит пряжка ремня. Элиотт высматривает блеклые поцелуйные ссадины, что побегами прорастают на молочной коже, точечно-кровавые, просвечивая огненные вспышки в его венах. Элиотт знает, что не он один вылез из ада. Он нащупывает пальцами пуговицу на штанах Луки, пока губы всё ещё водят по шее в поиске слабого места. Но частые полувыдохи-полустоны кричат, что слабое место — это он весь. Полностью. Чувствовать губами вибрации в его горле от этих почтикриков и задыхаться. Он забирается ладонью под толстую ткань джинсов, оттягивает резинку нижнего белья, впиваясь пальцами в возбуждённый член. Проводит вниз, костяшками отодвигая мешающую ткань штанов. Лука откидывает голову ему на плечо, вбиваясь в чужую ладонь. Это, блять... Ничего. Всё на свете. Этого слишком много вокруг. Этого душного, всепалящего жара, и Луке не верится, что возбуждение может творить с людьми такую штуку. На улице всё ещё третья неделя непрерывных ливней, а в архиве пахнет костром. Он облокачивается на деревянную полку предплечьем и утыкается в него же носом. Глухо стонет. И Элиотт теряет выдержку, просто, блять, теряет себя. Спускает свои джинсы вниз вместе с бельём и. почти разламывает свои грёбаные рёбра сдавленным выдохом, когда возбуждённая кожа касается ягодиц. Отпускает чужие рёбра, понадеявшись на стеллаж: не урони моего мальчика. Смачивает палец слюной и осторожно проскальзывает к сразу же сжавшемуся колечку мышц. Лука испуганно выдыхает и поворачивает голову, встречая мягкий успокаивающий взгляд. — Всё хорошо, — Элиотт целует в висок. — Всё хорошо... Слюна — наихуёвейшая смазка, но выбирать не приходится. Он аккуратно проталкивается в горячее нутро на фалангу. Узко. Продолжает двигать другой рукой на чужом члене, пытаясь отвлечь от неприятных ощущений. Размазывает предэякулят для лучшего скольжения и слегка царапает ногтем головку. Неустанно целует скулу, висок и шею. Лука хнычет и ловит губами воздух, не в силах сконцентрироваться ни на боли, ни на удовольствии. Элиотт пережидает, даёт привыкнуть, а затем начинает плавно двигать пальцем. Аккуратно. Мягко. Всё ещё до чёрта заботливо. Спустя несколько минут нежные стенки поддаются и пропускают уже два пальца. — Ласковый, — Элиотт тычется носом в затылок, целует за ушком. Возбуждённый член постоянно касается мягкой кожи ягодиц и бёдер, Элиотт почти скулит. — Мой маленький Бэмби. Мальчишечье тело горит и плавится прямо в руки. Лука не улавливает момент, когда сам подаётся назад, глубже насаживаясь на длинные пальцы. Элиотт устаёт нежничать. Один, два, три... семь, три недели, почти месяц. Элиотт не может больше ждать. Он сплёвывает на ладонь, проводит по собственному члену и, чуть покачиваясь с пятки на носок, плавно входит в хрупкое тело, снова утыкается носом в густые волосы, зажимает в зубах пару прядей. Не спешит, останавливается, задерживается в этом моменте первой близости, чувствуя, как под грудной клеткой всё полыхает, рёбра трещат, как поленья в костре, и это до ничтожного всё. Лука давит ладонью на стопку книг на полке. Он чувствует эту нежность, адскую нежность. И почти благодарен Элиотту за неё, ведь он никогда не бывает нежным. Это вообще не про него. А сейчас тонкие пальцы поглаживают гусиную кожу втянувшегося живота, пока одна рука крепким кольцом сжимает пульсирующий член. Он снова вылавливает слезящимися глазами чужой взгляд. Больно. Но с ним не страшно. лазуревые глаза отражают солнечный свет. или сами светятся. Они не отражают, не светятся, они тупо горят, как самостоятельные костры. Сжигают всё на свете. Элиотт будто снова слышит всё, о чём он думает, растягивает губы в улыбке, такой до одурения пошлой, что Лука вторит: Иуда. Змей-искуситель. Грехопадение. Элиотт впивается губами в подбородок, толкаясь сильнее. Апельсины, корица, изморозь. Элиотт устаёт осторожничать. Лука выгибается, ему почти больно касаться горячей кожи, ему почти больно сжимать его изнутри, ему почти больно ощущать влажные поцелуи на лице, обдуваемые частыми выдохами. Ему почти больно, но это всё — пустое. Пустое, пока он здесь, рядом. Пока руки сплетены в замок на собственном животе, пока элиоттов нос зарывается куда-то в макушку, втягивая мятный аромат шампуня, вшивая под кожу адскими нитями запах апельсинов и корицы, Лука уверен — трон ему обеспечен. — Бэмби, — выдыхает Элиотт, — маленький Бэмби. Он ускоряется, вбивается в чужое тело, уже чувствуя приближающийся оргазм. Он уже, почти. — Не привязывайся, — шепчет над ухом, кусая серёжку. Этот звук слегка оглушает Луку. И он отпускает его ладонь, рука Элиотта тут же ползёт на грудь, прижимая к себе ещё сильнее. Дальше — только в ад. — Не привязывай, — мурлычет Бэмби, закрывая глаза. Здесь всё потеряно. И он уже слышит его стон. Чувствует крепко сжавшиеся в судороге пальцы.

***

Он глубоко дышит, вжимаясь спиной в полки стеллажа, от которых веет прохладой. Тянется за своей одеждой и лениво натягивает на вздымающуюся грудь ткань. — Ты первый, — высказывает Элиотт, поднимаясь с пола и застёгивая пуговицу на джинсах. Лука осторожно кивает, пытаясь сфокусировать взгляд. Приподнимается и отходит к двери, попутно надевая помятую футболку. Ноги всё ещё дрожат, хотя сердце уже почти успокоилось. — Стой, — парень хватает свитер и подлетает к Луке. Снова надевает мягкую-слишком-огромную-для-этого-Бэмби кофту, успевшую растерять тепло хозяина. — Так лучше. Чтобы я больше не видел тебя без него. — Мне срать на твои приказы, — язвительно кидает Лука, ухмыляясь-блять-совсем-как-он. Элиотт хмурится, а затем тянется к мягким искусанным губам, легко целует его и отворачивается, пряча лицо. Что это? Дьявол смущается? Лука осторожно приоткрывает дверь архива, юркнув к противоположной стене, поправляет ремешок сумки на плече. Запуская ладонь в волосы, пытаясь хоть немного принять божеский вид. А потом сталкивается с заплаканными айсбергами из-под густо накрашенных ресниц. Люсиль прижимает бумажную салфетку к щекам и громко шмыгает носом. Люсиль говорит: ”Где ты был, Лука?” А потом добавляет: — Явсёслышала, — и плачет, плачет, плачет. Она плачет и смотрит на этот растрёпанный бардак его головы, смотрит на красные укусы на шее, опухшие губы. Видит этот чёртов свитер, который сама ему покупала. И плачет. Плачет. Она плачет и шепчет: ”не думай, что это что-то для него значит”. Ведь дьявол навечно одинок, правда? Она плачет и шепчет: ”ты ещё такой юный и глупый, Лука. Ты совсем ничего не понимаешь. Он уедет через пару недель навсегда, и вы даже не встретитесь”. Лука спрашивает мысленно: даже во сне? Люсиль отвечает ему наяву: — Даже во сне. И разворачивается. А Лука стоит в тишине с пустой грудной клеткой. Только что там было всё — теперь ничего. — Я же сказал: не привязывайся. — Я же сказал: не привязывай.