крошечный Бэмби

Он говорит: ”ад — совсем не место для моего маленького, крошечного Бэмби” и пропадает на четырнадцать дней. Мика устраивает какую-то тусовку с девочками: ”что-то ты совсем раскис, оленёнок” и сам напивается в хлам, не замечая, как оленёнок выбирается из временного душного беспамятства этой квартиры. Лука бредёт по худым парижским улочкам, качаясь из стороны в сторону, разрезая встречные потоки влажного воздуха. В Париже снова дожди. Плотный ледяной шлейф, пробитый несмелыми закатными лучами болезненного мартовского солнца, пробирается сквозь тонкую куртку и путает мокрые волосы. Врезается в кожу лица, оставляя глубокие ножевые. Это так отвратительно, так отвратительно, Господи. скажи, пожалуйста, почему боль просто не может прекратить существовать? как и память. На улице пахнет свежестью, мартовской обречённостью и адской привязанностью, которую Лука кутает в свои ледяные объятия. Прохладно. Совсем не по-весеннему. Туман дымным облаком почти оседает на слизистой глаз, Луке плохо от этого его вездеощущения. Постоянноприсутствия. На улице в каждом слабом солнечном луче, в каждой вечерней звезде, изливаясь мёртвым светом. В квартире, робко называемой ”домом”, заполнив постель своим запахом. В школьных коридорах, в отражениях пустых зеркал и окон. В глазах каждого встречного, даже Яна. Слушая ободряющие: ”всё наладится, поверь мне”, слышать тихие: ”маленький Бэмби”. Дьявол не носит Prada. Дьявол носит электрический ток на кончиках своих пальцев, пережатых кольцами. Лука до сих пор ощущает секундно-колкие/вечно-нужные, его прикосновения к своей коже. Он до сих пор верит, что всё это ерунда. ”Вы даже не встретитесь” прокручивается в голове, пока не начинает терять свой смысл. Может, его не было там вовсе? Лука надеется. Это всё, что у него остаётся. Надежда. Хлипкая, как связь между ними, что надрывается с каждым днём. Лука надеется. Это всё, что у него остаётся. Хрупкое, неизломанное, настоящее, как этот нескончаемый мартовский дождь. Как то, что он чувствовал две недели назад, пока мог ощущать тепло его свитера, его запах. Мягкие пальцы, ладони, руки. И стены в архиве пропахли им. Лука чувствует это, пока медленно оглядывает /не/пустое помещение. Ноги снова принесли его сюда, как и всю эту неделю носили. Форточка так же открыта, пропускает капли дождя. Занавеска чуть колышется, и его рвёт изнутри глупая вера, что это он там прячется. Широко улыбается, пытаясь скрыться за тонкой материей. Сейчас выглянет и засмеётся: ”мой маленький Бэмби, ты нашёл меня”. Сдаюсь. Сдаюсь. Пыльная полка стеллажа до сих пор держит отпечатки их пальцев. Так не бывает. Так не бывает. Так не бывает. Не могло быть. Этого не случалось. Но книжка на полу — доказательство обратного. Но /может иллюзия?/ апельсиновая свежесть здесь — удар под дых. Как дурацкое напоминание, что всё было по-настоящему. Что он это помнит. Лука садится на пол и прикрывает глаза, прижимаясь спиной к пыльным стеллажным полкам. Прохладно. Зябко. Не так. До тошноты. До рвущего глотку воя. Не так. Совсем. И здесь снова одиноко и пусто, даже с постоянными галлюцинациями о нём. Нет. Не смей. Чего ты ждёшь? Ходишь сюда, в этот пустой архив, ставший навечно глухим воспоминанием о секундной слабости. В сотый раз вылавливаешь взглядом валяющуюся на полу книжку, страшась поднять её и отнести на место, будто так моменты исчезнут из твоей головы. И в форточку по-прежнему рвётся холодный ветер вкупе с дождём. Привязывать, затем уходить. Стать густо и тупо преданным. Просить вернуться. Стать неуслышанным, незамеченным. Глаза щиплет то ли от этой перворождённой усталости, то ли от совсем старой, привычной. Ничего не меняется: Лука всё ещё сам по себе, только теперь ещё больше ран на внутренней стороне груди. Там, где сердце лупит по рёбрам, не давая заснуть ночью. Бе-бе-бе, маленький сердитый Бэмби. Губы растягиваются в улыбке, пока затылок до боли вдавливается в деревянную полку. Если бы можно было просто забыть. Закрыть это новой страницей, но внутри что-то не хочет слышать ”Бэмби” чужим голосом. А вокруг все голоса чужие. Что-то заставляет Луку набрать навсегдастёртый из карты памяти мобильного навечновыученный номер. И палец застывает над иконкой телефонной трубки, будто сердце боится толкнуться за почти совершённое. Почти сказанное, выкрикнутое. Прошёптанное. Гудки тянутся один за другим, и Лука слышит это отдалённо-холодное, женское: ”абонент не отвечает. оставьте сообщение после звукового сигнала”. Он шепчет всего несколько слов, наверное, что-то обычное. Приди. Забери. по жа луй ста вернись. А через пару своих вдохов слышит отдалённо-холодное, своё собственное: ”фонари на мостовой горят твоими глазами. ты всё и так знаешь. и так знаешь”. За спиной. Через ледяной бетон стены. Этот архив — всё, что у него осталось. Его свитер — единственное, что в точности помнит тепло и запах. И Лука не справляется. Он оборачивается. — Видимо, я слишком хорошо тебя знаю, — устало произносит Элиотт, чуть улыбается, проходя в помещение и прикрывая дверь. Здесь становится снова темно. И до сих пор пусто. Он усаживается рядом, поджав одну ногу под другую, и, прижавшись спиной к книжному шкафу, почти касается локтем чужой руки. И это до сих пор не то. Не так. Совсем. Молчит какое-то время, понятия не имея, что вообще говорят в такие моменты. А за окном, наверное, до сих пор дождь. Он барабанит по стёклам и, врываясь через открытую форточку, плачет в эту идиотскую ажурную занавеску. А солнце стыдливо прячется. Или эгоистично. Лука не понимает. Он не слышит дождь, он не видит солнце. Только здесь и сейчас — пустота, что растёт между ними. И ему до тошноты хочется рвать себе глотку, проорать ему в ухо, что все Дьяволы когда-нибудь умирают. И он уже видит трещины на стенах его ада. Элиотт улыбается. — Не хочу, чтобы дождь заканчивался, — произносит и затыкается снова, встречаясь взглядом с сырыми от слёз и дождливой весны глазами. В них, наверное, этот ужасный ливень. Он льётся и льётся пять недель, а Элиотту очень хочется верить, что это не он его туда поселил. Ему очень хочется верить, что это когда-нибудь пройдёт, испарится. И пройдя может, пару кругов своего ада, Элиотт разглядит в этих глазах блики солнца. Он вдыхает цитрусовую свежесть и не узнаёт её. — Мне кажется дождь романтичным, знаешь, если бы... — Почему ты уезжаешь? И голос. Его голос — он совершенно чужой, хриплый. Будто он молчал все эти две недели, и это вешает на плечи такую огромную, блять, вину. Недопонимание. Бэмби кутается в своей огромной-не-Элиоттовой-кофте, а он думает, что ему до охуения жарко здесь. Просто до одури. — Не знаю, — пожимает плечами, уставившись на носки своих ботинок. — В Париже душно. Для нас двоих — душно. Душно, как сейчас здесь в этом грёбаном крематории, где он заживо горит. Душно, как тогда, уткнувшись лбом в холодную стену своей собственной квартиры, он слушал приглушённое рыдание за дверью: прошу тебя. поговори со мной. Элиотт сделал вид, что не существовал. Совсем. И Бэмби тоже не существовал. И не было этого ёбаного архива вообще никогда. Сделал вид, вдалбливаясь башкой в стену. А сейчас этот образ сыплется под ноги крошечному Бэмби, обнажая всю душу/если она, конечно, есть — Элиотт не уверен/. — Зачем тогда всё... Всё, что было, — Лука не спрашивает. Он просто произносит так, что ломается каждая кость в его теле. Он хотел поговорить, а сейчас хочет лишь пусть бы он ушёл и забрал с собой эту тяжелую ношу — всё помнить. Не забывать. — Если бы я знал, — вырывается. Сердце внутри мечется из стороны в сторону. Если бы он знал, то, наверное, посмеялся над этой мыльной оперой. А сейчас разве что истерически. — Было бы уместно, наверное, попрощаться, — губы отчего-то растягиваются в этой тупорылой ухмылке, которую Луке, наверняка, хочется стереть пальцами, как след карандаша с бумаги резинкой. Но он лишь сверлит блестящими глазами серебристый паркетный пол, обняв руками колени. И вдруг: — Хлоя — хорошая девушка. Ты будешь спасён. Только не мной. Лука молчит, повернувшись к нему. Просто молчит. А Элиотт встаёт, всё-таки задев его. Нарочно. Очнись. Иди, сейчас. Давай. Но ноги не слушаются. И у самой двери, уже приподняв ладонь над ручкой: — Стой, — Лука резко поднимается с пола и подбегает к нему. На пару секунд задерживает взгляд, больше не видя своего отражения в дьявольских радужках. А затем стягивает с себя тёплый свитер, растрепав волосы. Такой смешной. Элиотт улыбается. Он пялится на крошечного Бэмби. И не успевает проследить, как вдруг голову секундно сжимает узкая горловина мягкого свитера. Лука поправляет свою перекрутившуюся футболку и заботливо натягивает кофту на плечи Элиотта, почти заставляя его приподнимать руки, чтобы просунуть в рукава. И это... разрушает их. Твой последний шанс уйти. И это его тепло, и эти прикосновения маленьких ладоней к замёрзшей коже, и тяжёлое дыхание, совсем-не-от-луны-блестящие глаза. Это всё. Оно разрушает. Элиотт внимательно следит за его движениями и проклинает всю свою оставшуюся жизнь, уже заранее прожитую никчёмно. Без него всё становится никчёмным, и Элиотту от этого трудно дышать. Привязанности... Они такие... Они такие мерзкие-гадкие-ненавидимые-про шу те бя по жа луй ста ос тань ся. Я не хочу. Не хочу уходить. И вот. Здесь уже не жарко. Здесь всё горит, пылает. И ”Божья слабость” превращается в адскую необходимость. Это так глупо. Элиотт видит, как дрожат его губы, и первая эта слабость скатывается по щеке, нарочно сверкая мокрой дорожкой в свете болезненного мартовского месяца. Он поправляет свитер, чуть потянув длинные рукава вверх, и разворачивается к двери. Так надо. Не оборачиваясь. Оборачиваются только слабые. Тогда все принятые решения теряют силу. А Элиотт не привык сомневаться. Поэтому он уходит. Сейчас. Вот так. В его свитере, и это до бредового кажется правильным — дышать не кислородом, а морозной свежестью, впитавшей цитрус. До боли сжимает челюсти, пока всё тело противится этому тупому ”так надо”, хочет обернуться и кинуться к нему, сжать в своих руках. Запереть в себе эту нежность, пока она на глазах превращается в прах. Он лишь слегка поворачивает голову в сторону, вылавливая худощавое лицо. А затем громкий хлопок двери оглушает Луку. И здесь всё ещё пусто. Лука боится выйти. Минута, две, три, пять, десять. Сколько уже прошло? А он всё стоит на одном месте, уставившись в дверь. Невозможно. Никак. Освободиться. Домой. Смыть с себя этот запах, потому что дышать совершенно нечем. Это внутри, глубоко. Под сердцем, в сердце, над сердцем. Сердце — весь он. До клеток. Лука дёргает ручку двери. А Элиотт задыхается. Задыхается, пока идёт по пустому коридору. Задыхается, пока ощущает на себе эту ткань. Дохнет, пока перед глазами всё ещё его маленькое лицо с мокрой лунной дорожкой на щеке. Это всё станет мимолётным когда-нибудь. Таким маленьким и незначительным совершенно, потому что крохотное лицо потеряется, сотрётся из памяти. Когда-нибудь. Наверное. — Эй! Смотри, куда идёшь! Резкий выдох заставляет остановиться. Прямо в конце коридора почти споткнуться об эту ёбаную, лживую, притворную правильность. — Собрание детсадовцев уже прошло. — Вообще-то, я второкурсник. Резкий удар сердца о рёбра заставляет поднять руку и сжать ткань свитера в районе ключицы. Приглушённый хлопок слышится позади. Нет. Думаешь, она спасёт тебя? Он оборачивается. И застывает. Оборачиваются только слабые. Тогда все принятые решения теряют силу. А Элиотт не привык сомневаться. Дьявол не носит Prada. Дьявол носит боль в ковше ладоней, расплёскивает на пол. Чего ты добиваешься? Может, всё решено уже давно. Может, ему суждено уехать. Может, им суждено никогда больше не встретиться. И это единственный шанс навсегда запомнить цвет его глаз. /Элиотт не понимает, как можно забыть/. Но он по-прежнему здесь — в непустом коридоре с собственным сердцем в руках и целой жизнью напротив. Она смотрит блестяще-туманными, как этот бесконечный мартовский дождь. Болезненная весна. прошу тебя. поговори со мной. Элиотт вжимается пальцами в тёплую ткань. Нет. Не заставишь. Не привязывай. И бежит. Лука ловит секундное замешательство, а затем — всё. Ничего. Всё на свете. Элиотт почти вбивает хрупкое тело в свои ладони — замками, ключами, молниями, прищепками, нитями, швами. Чем угодно, только бы больше не повторить это снова. Не сделать ошибку. Не потерять его. Лука сжимается в его руках, впивается пальцами в плечи и прижимается носиком к щеке. — Ты ведь останешься? Молит так тихо, так жалобно, роняя слёзы ему на лицо. — Скажи, что останешься. Господи, как много его в этом воздухе. Как много этих трещин в грудине. Как его мало в руках. Такого маленького, крошечного Бэмби. — Я так привязался, — Элиотт не может. Не может не остаться.