Ибрагим. Рождение и смерть.
Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла великий город. Его дворцы, рынки, дома, улицы и переулки, поглотил беспросветный мрак. Стамбул исчез, словно его и вовсе на земле не бывало. Только яркие вспышки молнии служили в этой тьме светом, только раскаты грома были в ней звуком, и только вода, льющаяся с неба, была живой. Город же умер, утопая в реках из крови, слёз и дождевых капель. Шансов на спасение не осталось. Тяжёлая дверь лязгнула и со скрипом открылась, стражник, лица которого не разглядеть было во тьме, пропустил госпожу, а сам покорно остался ждать у двери. — Мама! — раздалось в темноте. Сделав два шага, она упала на колени, и к ней в объятия бросился белокурый ангел. Вспышка молнии на мгновение осветила его испуганное лицо. Светлые кудри, как у старших братьев — Абдуллы и Джихангира, зелёные янтарные глаза, как у матери. Все остальные черты он перенял от отца, Султана Сулеймана. Всё ещё стоя на коленях, султанша развернула платок, в котором лежали три жареных каштана — любимое лакомство мальчика. — Смотри, что я принесла, — она старалась говорить обычным голосом, подавляя всхлипы и рыдания. — Каштаны… Буря вдруг утихла на краткие мгновения, даже природа понимала, как дороги для матери и сына последние минуты перед вечной разлукой. Город погрузился в тишину, грозы больше не было слышно, а сквозь тяжёлые облака пробился лунный луч, через окно в темнице осветивший улыбку мальчика. Однако улыбался он совсем недолго. Через секунду к нему вернулась тревога, и он спросил у мамы: — Я умру? Они правда убьют меня? Услышав эти слова, госпожа была больше не в силах сдерживать слёзы и боль, что разрывали на части душу. Вслед за матерью, покрепче обняв её, зарыдал и малыш. Минуту спустя она всё же взяла себя в руки, вспомнив всё, чему учили отец и мать, и сквозь льющиеся слёзы принялась уговаривать сына: — Не бойся, сынок, не бойся, мой лев! Если они убьют тебя, я снова дам тебе жизнь! Я обещаю! Едва успела она это произнести, как буря вновь возобновилась, налетел ветер, да такой силы, что как он воет, слышно было даже сквозь каменные стены темницы. Но её пугало не это, другой звук был стократ страшнее грозового взрыва — шаги палачей, они приближались. Обняла сына, так крепко, как только могла, а через минуты стражник, лицо которого было по-прежнему скрыто тьмой, силой вывел её наружу, а в темницу вошли палачи. — Я Хасеки Михримах Султан! — она вырывалась, но тщетно, стражник держал её крепко. — Я ваша госпожа, я законная жена султана. Приказываю, предатели, отойдите от шехзаде! Однако мужчины, облачённые в чёрное и скрывающие свои лица, её не слушали. Выполнить приказ им никогда ничего не мешало: ни проклятья, ни мольбы, ни угрозы. Один из них приблизился к малышу, а тот, открыв ладошку, протянул своему убийце последний жареный каштан и тут же выронил его, чувствуя, как вокруг шеи обвился шёлковый шнурок. Звук падающего на каменный пол каштана заглушил собой грозу. — Мама… — Сынок! Ибрагим!!! Она была словно птица, что пытается вырваться из сетей и устремиться ввысь, но даже если и вырвется, крылья уже не раскрыть, останется только камнем падать вниз. Она, Михримах Султан, самая могущественная женщина империи, сейчас была беспомощна, вся её власть растворилась, словно песок в дождевой воде, и все драгоценности этого мира разом утратили ценность. — Сынок, Ибрагим!!! Бездыханное тело мальчика упало на пол, а город окончательно погрузился во тьму, и в этот самый момент очередным ударом грома… Очередным ударом грома она была разбужена. С жутким криком Михримах села на кровати, огляделась. Сквозь окна бил холодный лунный свет. Глубокую ночь рассеивали лишь пара зажжённых свечей. Над ней склонились испуганные служанки, одна из них протягивала стакан воды. В соседней комнате, видимо, испугавшись крика матери, плакала Хюмашах. Султанша сделала несколько быстрых глотков и ощупала свой круглый живот — ребёнок бойко пинался, а всё это был сон. Сон, которому она никогда не позволит стать явью, чем бы и кем бы не пришлось пожертвовать. Немного успокоившись, госпожа хотела подняться с постели и пройтись, дабы прогнать от себя дурной сон, как вдруг ощутила острую боль — начались роды.***
— Ибрагим! Едва над Босфором забрезжил рассвет, от жуткого кошмара пробудилась и Хюррем, хотя день этот обещал стать страшнее любого сна — наступал рассвет последнего, седьмого дня. Муж сидел у её ног и улыбался. Роксолана взяла его ладонь и приложила к своей бледной щеке, пытаясь вобрать в себя его тепло напоследок. — Я здесь, душа моя, — визирь поцеловал её, — я пока ещё здесь, у нас есть целый день. — Мне не хватит и жизни, чтобы насладиться тобой, что мне день? — пытаясь не показывать отчаяния, проговорила она. — И вечности было бы мало, но всё когда-то кончается, — он взял её руку в свои ладони, — но я запомню тебя. Запомню разную: шумную и мятежную, тихую и кроткую, смеющуюся и поющую детям тихие песни. Запомню, и даже после смерти сохраню тебя внутри. Ладонью, к которой прижималась её щека, он ощутил влагу, она плакала. Он продолжал: — Ты стала и раем, и адом моим. И любовью, и дьяволом, которому я охотно продал душу. — И где бы ты ни был, я буду следовать за тобой, — вторила Хюррем мужу. Ибрагим, желающий запомнить каждую мелочь в её взгляде, движениях, грустной полуулыбке, значения её словам не придал и не мог подумать, что она и впрямь пойдёт за ним.***
«День моей смерти другим быть не мог», — едва ли не каждую минуту повторял про себя Ибрагим. Во дворце царил хаос. Если и настанет этому миру конец, то он будет выглядеть именно так. Мехмеду становилось всё хуже, госпожа возносила за сына молитвы, лекари суетились, пытаясь найти способ вылечить шехзаде, и лишь трое под этим сводом знали — такого способа нет, и это уже предсмертные муки. У Михримах начались роды и, судя по тому, что в её покоях собрались все повитухи и служанки, всё было непросто. И вот когда визирь шёл в очередной раз справиться о состоянии дочери, дорогу ему преградила Махидевран. — Госпожа, — Ибрагим поклонился, понимая, что настало время разговора, которого он и жаждал, и хотел бы избежать одновременно. — Ты должен вразумить Мустафу! — приказала султанша. — Глаза его слепы! Его фаворитка Фирузе оказалась племянницей Тахмаспа, и вместо того, чтобы предать её казни и спастись, он хочет бежать с ней в Персию! — с крика султанша перешла на шёпот, одновременно вытирая ладонью слёзы: — Помоги, Ибрагим… — Госпожа, видит Аллах — начал говорить визирь, — я всегда уважал, почитал вас и оберегал. Даже Хюррем взял в жёны, думая, что это поможет вам вернуть любовь повелителя, это потом моя жизнь стала без неё немыслима. И Аллаху ведомо, что среди всех сыновей падишаха я больше всех любил Мустафу. С каждым словом визиря в глазах госпожи появлялась всё больше надежды — раз так, то он точно не даст её сыну пасть жертвой подлых интриг! Но всё то, что она услышала мгновение спустя, уничтожило её надежды, они разлетелись на мельчайшие частицы, став пылью, и растворились в воздухе. — Так было ещё вчера, но не будет сегодня. Ведь, дай Аллах, родится шехзаде, что будет кровью и плотью мой, и лишь его я стану защищать. Махидевран даже и не нашлась, что ответить, лишь безмолвно хватала ртом воздух, глядя на мужчину в упор. Впрочем, всё, что он сказал, откровением не стало. Стоит явиться на свет сыну Михримах, и дорога к трону будет проложена лишь для него. Хорошо, что и она, и остальные госпожи это прекрасно понимали и в первый раз сообща приняли все необходимые меры. Султанша сдавленно улыбнулась, пытаясь не выдать коварного замысла. — Прошу, простите меня, я хотел бы, чтобы всё сложилось иначе. Он откланялся и пошёл к покоям дочери. Султанша осталась молча смотреть ему в спину, но даже если она сыплет проклятиями, Ибрагиму уже всё равно. Люди думают, что у них есть вечность. Однако, если бы они только знали, что именно этот день станет последним днём их жизни, тогда бы они поняли, что весь этот мир соткан из иллюзий, что мы принимаем за драгоценность безделицы, а за важное — то, на что и внимание не стоило бы обращать, и как многое нам становится безразлично, когда до смерти несколько часов…***
Она стояла на пороге султанских покоев. Сулейман, сложив руки за спиной, разглядывал украшения на своём столе, не желая поворачиваться лицом к пришедшей. — О чём бы ты ни просила… — Эта просьба тебе под силу, Сулейман, — дерзко перебила она без всякого страха. Каждое мгновение прошедших семи дней было наполнено страхом, и теперь ничего не осталось. — Что ты хочешь, Хюррем? — Когда придут палачи? — После вечерней молитвы, — ответил он и быстро добавил: — Сбежать уже не получится, я давал ему такую возможность… — Не тревожься, побега не будет. Прощай, Сулейман. Сказав это, она как подобает, склонила голову и покинула покои правителя уже навсегда, а тот, кто выиграл несколько войн, так и не нашёл в себе смелости обернуться и посмотреть ей в глаза. Что бы он там увидел? Презрение? Ненависть? Злость? Холод? Всё то, что он увидит в глазах жены, стоит ей только узнать о казни? А может, стоило ему обернуться, и он отменил бы приказ, окончательно обесценив собственное слово. Впрочем, этого никто никогда уже не узнает, как и того, что на самом деле значили её прощальные слова.***
Вторые роды Хасеки проходили куда сложнее первых. Уж скоро сутки, как начались схватки, а ребёнок всё не появлялся. Госпожа уже почти лишилась сил, даже руку служанки сжимала уже совсем слабо. Она кричала от дикой боли, почти не прекращая, вскоре голос осип, а потом и вовсе пропал, а затем начался жар. Акиле Султан, не отходя, дежурила у ложа подруги, с каждой минутой понимая — становится хуже. Султанша то и дело меняла супруге отца ткань на лбу, смоченную в уксусе и холодной воде, а служанки смачивали холодные и пересохшие губы. Хоть повитухи во дворце были весьма опытны, как заставить родиться малыша, который рождаться никак не желал, они не знали. И вот наконец главная лекарша, дрожа от страха, пошла к правителю с докладом. Женщина знала, как сильно падишах дорожит супругой, и не могла предвидеть, как он поведёт себя, услышав дурные вести, ясно было одно — это не к добру. — Для чего тогда во дворце столько лекарей и повитух, раз они не могут облегчить страдания моей возлюбленной Хасеки? — Сулейман был зол, как и полагала лекарша. — Повелитель, все делают, что могут, — дрожащим голосом проговорила женщина, не поднимая глаз. — Делайте, что хотите!!! — ещё сильнее разгневался правитель, — но Михримах, жемчужину мою, вы должны спасти! Иначе никому в этом дворце головы не сносить! Едва лекарша вышла, повелитель призвал главного евнуха. Сюмбюль, не помня себя от испуга, на ватных ногах предстал пред властелином мира, дабы выслушать приказ. — Пусть этой ночью во всех мечетях совершают намазы. В каждом углу дворца пусть молятся, и так до тех пор, пока мой сын не родится!***
Тьма, пришедшая со Средиземного моря, опустилась на великий город. Стемнело, явился первый предвестник бури — сильный ветер. Раздался призыв к вечерней молитве. Ибрагим стоял на балконе своего кабинета, обдуваемый сильным ветром, смотрел в почерневшее небо и улыбался. К чему гневить Всевышнего? Он прожил такую жизнь, какая не дана ни одному рабу Аллаха — наполненную властью, могуществом и великой любовью. И пусть минуты его сочтены, он не жалеет ни об одной из них. Его немного огорчало, что он так и не узнает, что сталось с его любимой дочерью, сможет ли она разрешиться от бремени. Оставалось надеяться лишь на то, что, забрав его душу, Аллах милосердно передаст её ребёнку, что придёт в этот мир. Мысли визиря разлетелись чайками над Босфором, единение было нарушено, в комнату вошли, но, на удивление, это были не палачи, судя по шагам — это была Хюррем. Ибрагим вышел к ней на середину комнаты, она стояла как раз в луче лунного света. Серебряные нити холодного отблеска причудливо переплетались с рыжим пламенем, глаза сверкали, будто бы в душе её танцевали демоны, словно сам дьявол в её обличии пришёл за ним. — Я же просил, — он провёл пальцами по её немного влажным губам, — тебя не должно здесь быть, тебе не нужно это видеть. — Слышишь, азан, — она привлекла внимание мужа к звукам, что доносились с минаретов мечетей. — После молитвы они придут, но пока мы успеем выпить вина. — Вина? — Ибрагим был искренне удивлён. — Думаю, не время теперь; как Михримах? — Положение тяжёлое, но она наша дочка — справится. Решив не сопротивляться и в последний раз довериться жене, он зажёг несколько свечей, затем опустился на подушки, принимая из её рук бокал с напитком. — В этом бокале, Ибрагим, вся наша любовь. Пора испить её до дна, дабы недругам и капли не досталось… Улыбнувшись, визирь осушил ёмкость и попросил: — Спой мне в последний раз, а потом уходи. — Ой у гаю, при Дунаю, Соловей щебече. Він свою всю пташину до гніздечка кличе… — запела она, допив последний глоток. Ибрагим слушал волшебный голос любимой и чувствовал, как голова его становится тяжёлой, веки против воли смыкаются. Ощущая, как аккуратно и бережно она кладёт его голову на свои колени, он успел усмехнуться и подумать о том, что всё было не зря. Не зря он тогда заметил её в толпе. Она стала и ангелом, от бед хранящим, и дьяволом, принесшим ему смерть. Паша закрыл глаза, а на лице его была довольная улыбка. «Молодец, моя мятежная госпожа, не дала придушить меня, как презренного пса», — напоследок успел подумать визирь. — До гніздечка кличе… — на этих словах силы кончились, и она вслед за мужем закрыла глаза. Последний раз смыкая веки, Роксолана, имя которой навсегда войдёт в историю, видела, как простирались бескрайние степи родины. Ей казалось, что стоял месяц май и поля были покрыты желтыми цветами, словно одеяло. Ей виделось, что в горах еще не стаял снег, подснежники только-только распустились. На ее губах дрогнула слабая улыбка. Сердца их перестали биться, а чёрное небо окрасили вспышки молнии — гроза. Палачи, вошедшие в покои минутой позже, так и застыли, словно ноги к земле приросли. Им многое приходилось видеть, и ко многому они привыкли, и понемногу лица и предсмертные мольбы их жертв стирались из памяти, но этого они долго не забудут. На полу в луче лунного света лежали два бездыханных тела мужчины и женщины, ладони их были крепко сжаты, на лицах застыли полуулыбки. Рядом два пустых бокала и свиток, предназначенный султану Сулейману…***
Повитухи и служанки, встав по обеим сторонам кровати, вознесли ладони к небу и принялись молиться, а небо отвечало на мольбы лишь грозовыми раскатами, и каждый был сильнее предыдущего, словно на город ниспослана была кара небесная. Акиле, чтобы ее любимая подруга не лишилась сознания, держала Михримах за руку и непрерывно говорила с ней. Султанша иногда открывала помутневшие от боли глаза и смотрела на нее. Она не пыталась прислушаться к тому, о чем ей говорят. Пред её глазами простиралось поле, которое ей раньше видеть не доводилось, словно она очутилась в краях, в которых не бывала, но о которых часто рассказывала мать. Яркое цветочное покрывало бескрайней степи. Трое людей, счастливо смеясь, бегут по полю босиком, и лица их ей хорошо знакомы. Её матушка и отец совсем ещё молоды, а она совсем ещё крошка, русые волосы её заплетены в косы, а на голове венок из неизвестных ей цветов. Они согреты солнечным светом, счастливы и свободны. Свободны от дворцовых тайн и интриг, слушают пение птиц и искренне радуются этой минуте, этому дню, этой жизни. Михримах вдруг улыбнулась, а Акиле с надеждой посмотрела на повитух, однако обрадовать султаншу им было нечем.***
В городе лютовала стихия. В каждом углу дворца читали молитвы. Падишах этой ночью после вечернего намаза долго не вставал с молитвенного коврика, никого не желая видеть, даже Сюмбюля, который пытался доложить о случившемся в покоях паши, не принял. Он вспоминал свою жизнь. Ночь, когда родился его самый первый сын, вспомнил, как взял его на руки, сам ещё будучи совсем юнцом. Потом Маниса, в которой он счастливо жил с Махидевран и Мустафой… Вся его длинная жизнь промелькнула, словно одно мгновение, и глядя на всё словно бы со стороны, он вдруг понял, что никогда прежде не был счастлив, но Всевышний мог лишить его этого счастья, забрав его жемчужину. От этих мыслей лицо его стало мрачным. Ноги уже давно затекли от долгого стояния на коленях и сейчас болели, но ему все еще не хотелось вставать. Он медленно перебирал четки, думая о том, что ему не нужны ни этот дворец, ни трон, ни власть, если не будет рядом её, что все его богатства станут мелочью, стоит её сердцу перестать биться. Без неё и этот дворцовый свод, и этот город, и этот мир разом станут ему ненавистны, а сам себя он уже ненавидел, думая, что это не просто наказание, а справедливая кара Всевышнего за нарушенное слово.***
Счёт часам и дням, кажется, давно был утерян. — Госпожа, постарайтесь! — уговаривала повитуха, тихо радуясь происходящему — другие госпожи щедро ей заплатили, и она должна была сразу после рождения умертвить дитя, но, может, и делать ничего не придётся. — Госпожа, последние усилия! — вторила повитухе Нигяр, видя, что девушка совсем ослабла. Она несколько раз теряла сознание, проваливалась в небытие, у неё и на вдохи-то сил не осталось. Каждый раз, приходя в себя, Михримах плохо понимала, что происходит, чувствовала только боль и видела расплывчатые очертания склонившихся над ней женских лиц. Пересохшие губы султанши шевелились, Акиле думала, что та хочет пить, но она пыталась говорить с сыном. «Ну, давай же, сынок! Мой львёнок! Помоги мне, спаси свою маму. Протяни свою ручку и ухватись ею за жизнь. И ты увидишь, как прекрасен этот мир, пение птиц и свет солнца. Настанет день, и всё в этом мире будет твоим — и дворец, и Стамбул. Быть тебе султаном. Приди же!» — мысленно умоляла султанша сына. И он пришёл! Совсем слабый, вместо громкого крика издал лишь слабый писк, а шея была опутана пуповиной. Повитуха только хотела потуже затянуть узел, ведь приказ повелителя был спасать госпожу, а не младенца, и все будут довольны. Но тут дверь покоев резко распахнулась, и прямо за спиной повитухи возникла Шах-и-Хубан. — Михримах, ты справилась, моя девочка! — радостно воскликнула султанша. — У тебя прекрасный мальчик! Шах Султан посмотрела на повитуху, и этот взгляд не означал для женщины ничего хорошего — госпожа, едва войдя, всё поняла и возблагодарила Всевышнего, что успела вовремя. — Дайте шехзаде матери! Едва ощутив в руках тёплый комок, Михримах решила, что ад её остался позади, но ей скоро предстояло узнать о том, что родители были отравлены предателями.***
<i>«Сулейман, хоть ты и не повернулся ко мне лицом при нашей последней встрече, я благодарна тебе! За всё, что было в моей жизни, ибо не будь на то воли Властелина мира, всё могло сложиться иначе. Ибрагим — моя жизнь, Сулейман, он кровь в моих жилах, и коль его дни сочтены, то и мои тоже. Я ухожу и забираю свою любовь, что скоро тихо уснёт в моих руках. Но твою я оставляю тебе — заботься о моей дочери. Всем во дворце скажи, что нас отравила фаворитка твоего сына, а после бежала к границам Персии. Так в сердце Михримах не появятся холод и ненависть к тебе. Не говори о казни, пощади её чувства. Знаю, эта просьба тебе по силам.» Султан уже который раз пробегал взглядом по строкам в пергаменте, снова убеждаясь, что женщина эта и вправду была способна покорить мир, ибо смогла обыграть Властелина мира, одновременно и выполнив, и нет его волю. Пергамент был брошен в огонь, а Сулейману оставалось лишь признать, что он недооценил её. — Сулейман! — позабыв о приличиях, Шах Султан буквально влетела в покои брата с радостным криком. — Михримах! Властелин тотчас обернулся, испугавшись того, что может сказать сестра. От страха даже слова позабылись. — Наша Михримах Султан родила прекрасного, словно солнце, шехзаде! — выпалила и наконец отдышалась — по дворцовым коридорам она бежала со всех ног. Султан снова не мог и слова вымолвить, но на сей раз от счастья. Он вышел на балкон, поднял глаза к небу, дабы вознести благодарность Аллаху, и увидел, что оно наконец прояснилось. Солнце вернулось в город, и прежде, чем снова уйти и утонуть в Средиземном море, оно посылало прощальные лучи городу, что Сулейман ненавидел ещё вчера.***
— Сыночек мой, мой птенчик, — приговаривала Михримах, полулёжа на шёлковых подушках и держа в руках сына, — ты смог, ты пришёл в этот мир! Запомни, мой шехзаде, твоя мама очень любит тебя. Я никому не позволю причинить тебе вред, кошмарные сны никогда не станут явью. В этот момент в дверях её комнаты возник властелин. Девушка попыталась подняться, но тщетно, силы ещё не вернулись. Сулейман торопливо вытянул руку вперёд, дабы она оставалась в прежнем положении и не тратила силы. — Моя жемчужина, ты подарила мне сына! — султан, улыбаясь, склонился над ней, пальцем проведя по щеке младенца. — Слава Аллаху, он сохранил вас для меня. Падишах взял мальчика на руки и просто молча любовался им, как истинным чудом Всевышнего. Так он стоял до тех пор, и улыбка не сходила с его губ, пока в покоях не появились члены династии для церемонии имянаречения. Махпейкер, что оплакивала умершего на рассвете сына, и Махидевран, что гадала, вернётся ли её Мустафа живым из Персидских земель, на церемонии не было, но одурманенный счастьем султан этого даже не заметил. — Имя твоё Ибрагим! — громко провозгласил властелин, продолжая любоваться наследником. Для Сулеймана это был уже двенадцатый ребёнок, однако он обрадовался ему, как первому, и в историю Османского государства этот мальчик и вправду войдёт, как первый. Ибрагим I Великий. К трём годам, то ли волей Всевышнего, то ли волей сильных мира сего, он останется единственным наследником престола. Его брат Мустафа будет объявлен предателем и казнён вместе с шестилетним сыном Мехмедом. Его брат Джихангир умрёт в страшных муках от врождённой хвори. Селим не проснётся однажды утром, будут ходить слухи, что простыни в постели мальчика кто-то пропитал ядом, но доказательств так и не будет найдено. К пяти годам он взойдёт на престол, самый юный султан за всю историю Империи — Ибрагим. Его отец султан Сулейман, по слухам, был убит одной из своих сестёр. Во дворце долго поговаривали о том, что это было не что иное, как месть женщины за смерть возлюбленного. Однако доказательств не нашли, а может, просто не искали. Да и зачем? Хатидже давно была не в себе и даже из покоев не выходила, а у Шах-и-Хубан репутация была более чем безупречна. Его мать долго не снимала траурных платьев и на правах регента погрузила в печаль и скорбь весь дворец на несколько лет. И лишь одно было ей в жизни отрадой — знать, что кошмарный сон, что привиделся ей перед самыми родами, никогда не станет былью. Её сын уже не шехзаде, за которым в любой момент могли прийти палачи, он — падишах, Султан Ибрагим I, и на семи холмах столицы, омываемых бескрайним морем, и в трёх частях света подданные его преклоняются перед ним! А она теперь не просто дочь рыбацкого сына и русской рабыни, она Валиде Михримах Султан, в силу малолетства сына вставшая во главе Великой Империи. Госпожа луны и солнца, правительница Османов. Она точно знала, что, глядя на них сквозь облака, родители гордятся ею и братьями. Муса стал отважным воином и возглавлял армию, а Баязид был первым визирем и мужем Дефне Султан, с детства мечтающей о их свадьбе. Однако это было всего лишь будущее, уже предопределённое, но ещё никому неизвестное. И не зная своей судьбы, будущий правитель мира, названный в честь своего деда, что был сыном рыбака из Парги, сладко уснул на руках отца. Сулейман, не отрывая от него взгляда, всё думал, как сообщить супруге о кончине родителей, история любви которых останется жить в веках…