Война в каждом из нас

Скорый поезд Минск-Москва мчался сквозь ночь к конечной цели. Через несколько часов я буду в столице России, городе, изменившем мою жизнь навсегда. В этом не было ностальгии, такой, которой страдают выпускники двадцать лет спустя; в этом не было романтики или чего-то подобного. Я возвращался в Неспящий город, чтобы отдать дань последнему из несгибаемого 135-го полка — последнему, кто был нам батей. Игорь Вадимыч был комбатом почти двадцать лет. От первого свистка, тревожно-красного, когда постепенно, но неумолимо начал окрашиваться бело-сине-красным багряный стяг; до последнего, утвержденно ельцинского, перестроечного, оборванного и обглоданного, как кость подле собачьей будки, дня — он оттрубил все. Афган, Чечню, выевшую России сердце, потом безработицу и бескормицу, и, наконец, глупую, унылую гибель в мирской жизни, став жертвой ДТП. «Астапенко погиб под колесами. Хороним на Новодевичьем 27-го ноября в 11:00», гласила телеграмма, которую я вижу даже сейчас, с закрытыми глазами. Какой-то урод переехал нашего батю, когда он решил махнуть в ночной ларек за пивом… Как-то так я себе это представлял. Вадимыч был любитель выпить, но если бы кто назвал его алкоголиком, я бы набил этому типу рожу до консистенции отбивной. Для человека, который прошел две войны, это было простительно. Нет, я его не оправдываю, но у всех нас есть предел. Кто-то, например, не переносит пауков. Или тараканов. Мерзкие же твари, а? А вот Вадимыч не переносил мудаков. И бил их пачками при каждом удобном случае. Кто такие мудаки, говорил он. Мудаки, это люди, стремящиеся к исполнению ложных целей. Чего, допустим, хотят душманы? Убить всех неверных и — много денег. У тебя же есть деньги? Есть. Так я тоже хочу! Понимаете, как они мыслят? Вот поэтому они мудаки. Им бы задуматься о том, что они все неграмотные, немытые и детская смертность у них зашкаливает — каждый третий ребенок умирает в младенчестве. Но тут еще международная политика замешана, нефть эта, будь она проклята, и прочая дрянь. Америкашки в первую очередь. И пока не избавимся мы от алчности и жадности, будем мы все мудаками. Ясно? Но лично мне было ясно только одно — первым погибает тот, кто не успел выстрелить. Мудак ты или золото-человек, не важно. Стреляй и будешь жить… и тогда, возможно, дотянешь до завтра. *** — Смоленск! Я вздрогнул, понимая, что нечаянно задремал. С верхней боковушки плацкарта на меня с живым интересом пялился мальчуган лет десяти. Я, когда собирался, сразу нацепил форму и награды, чтобы потом не ковыряться в поезде, и теперь стал объектом пристального внимания малолетнего пассажира. — Эй, ты, — позвал я его. — Чего, — сипло отозвался мальчишка. Похоже, ему было больше десяти, просто он был сильно хилым. — Ты откуда? — я сел, разминая спину. — А тебе чего? — букой посмотрел на меня парень. — Сгоняешь за чаем — дам сто рублей. — Я с Подлипок, это под Москвой, — мальчишка уже стоял передо мной, сияя энтузиазмом. — Один едешь? — стало мне интересно. — Не, с мамкой. — Малой кивнул в сторону туалета. — Мы батю в Орше навещали. Он глянул в окошко светлым взглядом, неожиданно делаясь очень взрослым. Я живо вспомнил себя в таком же возрасте, когда ездил из Рязани в колонию к отцу. Я тронул его за край рубашки: — Тебе лет сколько? — Тринадцать. — Она тебя не кормит, что ли? — Кормит, — пожал плечами парень. — Просто я квелый. — Сгоняй за чаем, малой. Мне три куска сахара, сдачу себе оставишь. Пацан умчался со сторублевкой, а на меня нахлынули воспоминания. Иногда мне казалось, что все мое детство — это бесконечность шпал и рельсов, обшарпанные полустанки в свете редких фонарей и вечно надвигающийся горизонт, манящий и недостижимый. Батю посадили за двойное убийство когда мне было три. За помощь следствию и чистосердечное «вышак» заменили на 15 лет. А когда я как этот пацан был, мать умерла в больничке от пьянства. Поскольку дедов и бабок у нас не было, закрыли меня в детский дом; там я пробыл не долго, года полтора — тошно было сидеть за решетками, и рванул я на вольные хлеба, подальше от Солотчи. Но ненадолго, как оказалось. Припаялся к гопацкой шайке, вместе с ними творил всякие непотребства. В итоге — шесть месяцев в ИК для несовершеннолетних за вооруженный грабеж (стащил с друганом ящик пива из магазина, да он, дурак, продавщице ножик показал). После поступил во владение детской комнаты милиции. Они определили меня на социально полезную работу: так я дурью не маялся и деньги были. И вдруг, когда жизнь уже налаживаться начала, мне письмецо приходит — батя, мол, при смерти, туберкулез в последней стадии, повидаться со мной хочет перед смертью. Твою ж мать, до Владивостока целую неделю пилить, вдруг не успею! Тут же расплатился за общагу, собрал скудные пожитки — одна спортивная сумка, верхняя одежда на мне самом, все деньги, что были, и отчалил. Пока ехал туда, чуть сам не помер, от скуки. А когда добрался, эти гниды говорят мне, что батя уже три недели, как преставился, а письмо просто шло долго. Почта, что ты хочешь, малой. Бреду по городу, пыль плетущимися ногами загребаю. Ни кола, ни двора, зачем на свете белом существую? Один как в жопе дырка, да только дырка — и та нужна, никак без нее… Из мыслей в башке одна-единственная вертится — куда мне теперь? И тут, — вот ведь как бывает! — глаза поднимаю, а передо мной двери военкомата. Стою, как баран, пялюсь на это дело, разинув рот, а мимо меня военный, красная повязка на рукаве, с патлатым типом на буксире проходит. Ну, типа, отловил уклониста, теперь будет принуждать ко всякому: «Куда ты, родной, хочешь, в десант али в пехоту?» А позади парня двое таких с автоматами: только попробуй сказать «домой к маме!». От таких фантазий мне этого панка, или кто он там, даже жалко стало. Ему-то всяко есть, чего терять. А мне? С этими мыслями взял и зашел вслед за волосатиком в военкомат: с сумкой через плечо, грязный весь, уставший. Мне, говорю, восемнадцать через месяц. Хочу Родине служить, аж неймется. Разжиревший полкан посмотрел на меня квадратными глазами, даже проснулся. Расспросил подробно про дела мои, про семью. Я отпираться не стал, рассказал все, как есть: в резне и прочем кровопускании лично не участвовал, но шесть месяцев отмотал заслуженно, за стыренный ящик пива. Потом участвовал во всякой ерунде типа общественных работ, помогал детям из трудных семей в социальном центре. Даже с участковым закорефанился. А сюда приехал отца-зэка в последний раз повидать, и не успел. Полкан крякнул, дослушав, и говорит мне: — Давай-ка, врачей сначала пройди. Да психиатра не забудь. Хочу лично от него услышать, что ты нормальный. — И заржал. Прошелся я по кабинетам; щупали меня, крутили-вертели, во все места заглядывали. А две девицы долго пялились на мои причиндалы и хихикали. Чего уж в них такого смешного, не знаю. Мозговед поговорил со мной минут пятнадцать и пожал плечами: — Можете сказать Георгичу, что вы самый нормальный из всех. Не пойму только, Сергей, что вам в этой сраной армии понадобилось. Прямо так и сказал: «сраной». Я вернулся к Георгичу, полкану то бишь, в некотором замешательстве. — Куда ж мне тебя, дурака, отправить? — почесал он подбородок. — А, куда хотите, — говорю. — Да хоть в десант. Сказал и сам ужаснулся. Слышал, что у десантников продолжительность жизни в бою полчаса, и это если повезет сильно… Только я рот открыл, чтобы вслух передумать, как полкан шваркнул по своим бумажкам печатью и огласил: — Ну, и с Богом. «Годен», прочел я вверх ногами свой приговор и сбледнул с лица. — Только придется тебе обратно в свою Рязань валить, — добавил он с усмешкой. — Училище десантное как раз на твоей малой родине располагается. Ну, ничего, — подбодрил он, догадавшись, что у меня поджилки трясутся. — С чеченами и без тебя как-нибудь разберутся. Отслужишь спокойно, делишки свои отмоешь и пойдешь в жизнь красавцем-десантником. Напиздел полкан, ох, напиздел. С чеченами, ясен пень, без меня не разобрались. Может, попросись я в погранцы или еще куда, обошлись бы и без меня в этом конфликте, но как у десантника у меня другого расклада даже не предвиделось… Не успели мы опомниться, как всем полком отправились сначала в лютый учебный центр под Москвой, где мы встретили батю, Игоря Вадимыча, где нас гоняли по плацдарму сутки напролет по любой погоде, и где мы досрочно чуть все не передохли от говеной жрачки, а через полгода, в ноябре 92-го — в Северную Осетию, где булькало, разрастаясь, кровавое месиво. Сначала вообще было не понятно, что это за война и в кого тут стрелять. Да и войной это только потом, в 94-м назвали. А поначалу просто — вооруженный конфликт. То, что там вовсю танки по улицам катались, никого почему-то не настораживало. Все было странно. Против кого воюем, они же нам сограждане, разве нет? Зачем им от нас отделяться, если сами по себе, как государство, они яйца выеденного не стоят? А позже, впервые оплакав павших товарищей, стало ясно, что вопросов задавать не стоит. На них тут никто не ответит, а если и ответит, ответы могут прийтись не по вкусу. Видишь чечена? Дага? Бородача в чалме? Стреляй. Вот так, молодец, понимаешь, как все просто? Не спрашивай. Стреляй. Стреляй. Стреляй! Он еще шевелится, рука тянется за калашом, еще немного и последняя пуля станет твоей. Рикошет выбивает бетонную крошку над правым виском; в ушах звенит, рот и нос заполняются серой удушающей пылью. Вдох, выдох, сосредоточиться, прогнать все мысли. Он не человек, он враг, он цель. Представь себе лист бумаги… Но лист бумаги не дрыгается, не стонет, не пытается спасти себе жизнь… Не думай. Делай. Стреляй. Вдох. Приклад в плечо до боли, палец на крючке. Выдох. Едкая жидкость раздирает глаза. Это не слезы, это пот. Белые дорожки на вымазанном лице. Выдох. «Шлеп!» — сочный, чавкающий звук. Однажды услышав, уже не забыть… — Дядя… Кровавая роза на черной земле. Рука замерла в сантиметре от калаша. Оглушенная пестрая кошка мечется посреди площади. Спасти. Хоть кого-нибудь. Спасти! — Лежать!!! — Макаров валит меня на землю, прижимая своим телом, и совсем рядом глухим хлопком звучит взрыв. «Контужен», — машинально отмечаю про себя и покидаю реальность. Пестрой кошки больше нет. — Дядя, чай! Я выныриваю из воспоминаний, будто со дна океана, на котором никогда не был. Понимаю, что нечем дышать и нужно срочно отвернуться или сделать что-то еще, чтобы весь гребаный вагон не таращился на меня в недоуменнии. Я знаю, со мной так бывает, но, к счастью, редко. Внезапно становится нечем дышать и стены будто падают на меня. В надвигающейся вязкой тьме оглушительно звонит телефон. От неожиданности я прихожу в себя и, забрав у мальчишки чай, принимаю вызов. Дьявол, да это же ротный, Макаров! — Петрович? — я выдавливаю из себя улыбку, хотя руки все еще трясутся и лоб весь в холодной испарине. — Серега! — такой родной, спокойный голос почти не изменился за годы, что я его не слышал. Разве что добавилось чуть грусти. — Ну, ты вообще, блин, потерялся. — Да у меня ваш номер только полчаса назад заработал, я ж из Беларуси еду! — Да причем тут номер, — серьезно говорит Петрович, вздыхает. — Ладно, я тебя на вокзале встречу. Во сколько приезжаешь? — Ща… ща скажу, погодь… — я спешно лезу в сумку за билетом, ударяясь головой о столик. — В 8:53. — Короче, я тебя жду в зале ожидания. — В связь закрадываются помехи, трубка глотает звуки. — Слышишь?! Серег, как выйдешь, сразу направо. Направо, понял? Прямо не иди! — Понял, понял! — кричу я, взволнованно теребя билет. — Петрович! Ответом мне помехи, и я не знаю, слышит он меня или нет. — Петрович, спасибо! Спасибо за все! — Да не за что, — огрызается тетка с полки напротив, переворачиваясь на другой бок. — Разорался. Нам еще два часа ехать, а он орет. — Да ну тебя! Паническая атака — так эта дрянь называется — прошла, как будто и не было. На смену ей пришло нешуточное волнение, даже возбуждение. Я снова полез в сумку, на этот раз за сигаретами. Давно не курил, но тут купил, знал, что пригодятся. В туалете тесно и воняет ужасно, но мне не важно. От первой затяжки сразу кружит голову, ведет, а главное, нифига не успокаивает, только наоборот. Но как же здорово вдруг становится от мысли, что уже через два с небольшим часа я увижу Петровича, а он посмотрит на меня своими добрыми серыми глазами и скажет: «Ну и дурак же ты, Серега» Десять лет, вдруг понимаю я, и тут же хочется разбить себе башку о казенное зеркало. Чтоб до крови, вдребезги. Идиот, думаю я. Ты десять лет не видел его, а он тебя. Ты не отвечал на письма, телеграммы, даже звонки. Десять гребаных лет полного молчания. Нет, ничего и никогда уже не будет так, как прежде. И бати нет, чтобы мирить своих глупых детишек. *** Белорусский вокзал встречает меня моросящим дождем и ветром. Что за погода, морщусь я, забрасывая за плечо сумку. Раньше в ноябре уже снег лежал… На перроне и поблизости довольно много людей, и большинство из них определенно не русской национальности. Ко мне никто не подходит с предложением поднести сумку, десантный тельник и китель в наградах действуют на кавказцев магическим образом. Когда я прохожу мимо, их разговоры затихают и мне в лицо впиваются внимательные взгляды. Расслабьтесь, думаю я. Сегодня не второе августа. Как и наказывал Макаров, иду направо, в здание вокзала, обходя таджиков с грузовой тележкой. Даже если бы у меня было багажа, как у падишаха, я бы тащил его сам, а не за деньги. Где тут у них зал ожидания? А, вот, вверх по эскалатору. Гвардии сержант сидит с краю ряда стульев, облокотившись о колени, и смотрит в пол, опустив голову. Я бы узнал его среди любой толпы, стань он лысым, безруким или безногим, но абсолютно седая шевелюра как-то сбивает с толку. Когда мы виделись в последний раз, его волосы были русыми. — Здорово, Петрович, — я останавливаюсь перед ним, опуская сумку на пол. Он медленно поднимает на меня взгляд и на несколько секунд время замирает. Нет в целом мире человека, который значил бы для меня больше, чем он. Там, на войне, в какой-то момент Макаров заполнил собой все пустоты в моем сердце, став сразу и папой, и мамой и, может быть, еще кем-то… — Серега, — ротный сгребает меня в объятия такие сильные, что вышибает весь воздух. — Где тебя, поганца, носило столько лет? На этот вопрос невозможно ответить сразу, в двух словах. Меня носило там, где я пытался устроить свою жизнь? Ну, нет, это слишком пошло. — Я был в засаде, — улыбаюсь, ловя взгляд серых глаз. — Хм, — он с прищуром смотрит на меня. — Что бы это значило. — А ты чего без кителя? — его тельник виднеется в вырезе черной рубашки. — Да ну, — машет он рукой, второй обнимая меня за плечи. — Зачем мне этот официоз. — Ну да, все свои… — соглашаюсь я, скользя взглядом по его седой шевелюре. Он улыбается губами, а глаза жгут колючим взглядом. У него всегда все наоборот. Может смеяться глазами при серьезной мине, и вот так… Так хуже. Я не выдерживаю его взгляда и отворачиваюсь поднять сумку. — Ладно. Идем? — Ну, идем. В общем, сначала на Новодевичье, а после в клуб ветеранов, помянем. — Мы направляемся к выходу. — Тебе есть, где в Москве остановиться? — Эээ, — я облизываю губы. — Нет. Пока нет. — Или ты сегодня уже обратно? — Нет, нет! — А, ну тогда сегодня у меня переночуешь. — Лады, спасибо! А я не помешаю? — спохватываюсь, вспоминаю, что у командира престарелая мама. — Серег, если я сказал, что ты ночуешь у меня — то ты ночуешь у меня. Я смеюсь. В этом — весь Петрович. Разумеется, он уже все за меня решил, и брыкаться бесполезно. У самого входа на вокзал мы неожиданно слышим музыку. Не ту, которую обычно включают разрядить гнетущую тишину; это гитарные переливы, и можно различить голос певца. Подходя ближе мы оба замедляем шаг. «…Вставай, пойдем, посмотрим на гроба пустые…», доносит до нас ветер обрывок строчки, и мы с Петровичем замираем. Дерьмо, только не это. Сердце сжимается прежде, чем мы видим группу ветеранов Чечни, пять человек, в форме, с гитарами и усилком, выступающих перед вокзалом. Певец сидит в инвалидном кресле, у него нет обеих ног. Штаны закатаны так, чтобы прохожим было видно обрубки конечностей. У всего ансамбля довольно похмельный вид. Макаров с посеревшим лицом остановливается перед ними. Глаза выступающих тут же фиксируют его тельник и мой китель в медалях, и песня нестройно обрывается. — Братцы, подайте на жизнь, — говорит в микрофон певец, протягивая к нам руку. Немногочисленные слушатели и просто зеваки тут же обращают на нас все свое внимание. Толпа затихает; кто-то пытается заснять нас на телефон, но я делаю шаг в его сторону с угрожающим выражением лица, и телефон исчезает. Петрович смотрит на них немигающим взглядом, полным невыразимой боли, и, стиснув зубы, уходит. Я достаю из кармана смятые бумажки, даже не знаю сколько — может, стольник, а может и тысячу, — и, не глядя инвалиду в глаза, кладу их в синий берет перед его креслом. Макарова я догоняю лишь у метро. — Петрович! Ну, чего ты? — Женька тоже инвалид, — говорит он не своим голосом. В глазах его сухо, но по выражению лица видно, что он в шаге от того, чтобы вернуться и начистить ансамблю лица. — Но он не стоит с протянутой рукой! Он работает, Серега. Он переделал свою «Газель» на ручное, и работает, пашет, как проклятый, чтобы тянуть семью! Почему эти так не могут?! Он взмахивает рукой в сторону вокзала и замолкает, пытаясь справиться с эмоциями. — Почему они унижают себя, нас с тобой? Где их человеческое достоинство? — Не всем удается устроиться, как Женьке, — возражаю я. — А они пытаются? — говорит мне на это Петрович, заглядывая в глаза. — Ты лица их видел? Они не на жизнь собирают, а на бутылку водки. — Это их дело. Пусть это будет на их совести. — Ты им подал? Сколько? — Не знаю, неудобно было считать… — Не удобно будет, когда ты увидишь их вечером. Хочешь, приедем сюда после поминок, и ты посмотришь? Я молчу. — Не делай так больше, прошу. Есть организации, которые поддерживают ветеранов, есть друзья — у остальных-то и ноги, и головы, где мозг хранится, на месте! И есть — повторяю специально для тебя! — Чувство. Собственного. Достоинства. А если они его собрались пропить, не помогай им в этом. Он смотрит на меня и спустя время вздыхает. — Извини. Дело твое, конечно, просто… Глаза б мои их не видели! Я провожу рукой по его плечу. — Я понимаю. Я понимаю…